Ковалев. Время анекдотов
Жаркий сентябрь принес утрату — ушел из жизни историк искусства, художественный критик и меломан (это подчеркнем отдельно) Андрей Ковалев. Последние лет десять он существовал в режиме «мифа», новых критических текстов почти не писал, на вернисажах появлялся редко, а счастье лицезреть его не эпизодически имели разве что студенты Московского университета, где он преподавал на факультете искусств. Между тем Андрей Ковалев — наиважнейшая фигура российского культурного поля, человек, который в начале 90-х изобрел новый язык для говорения об искусстве, резко изменившем парадигму, и тем самым создал современную художественную критику. Этому немало способствовала академическая специализация Ковалева: до того, как выйти на газетные подмостки, он много лет изучал критику 1920-х годов — самую яростную, темпераментную и, конечно, трагическую мысль об искусстве советского XX века. О важнейшем качестве Ковалева — ироничности и его роли в искусстве рассказывает художник Александр Шабуров.
Андрей Ковалев. Фото: Евгений Марьянов. Архив Музея современного искусства «Гараж»
Невзначай
На днях я случайно узнал, что где-то далеко на Камчатке пару лет назад умер один жежешник, чьи сварливые посты я почитывал в середине 2000-х, восполняя отсутствие в окружавшем меня мире элементарного здравого смысла. Напоследок он сообщил: «Мне что-то нехорошо, поэтому сегодня писать не буду…» И больше не появился. Беспокойные читатели кинулись искать и обнаружили подтверждение его смерти в реестре наследственных дел нотариальной палаты. Казалось бы, я его и не видел-то никогда, но это был важный и дорогой мне человек. Такое вот необычное переживание.
А вчера я заглянул в так называемый Телеграм и точно так же случайно наткнулся на упоминание о том, чего федеральные СМИ мне не сообщили: дескать, недавно ушедший Ковалев десять лет назад написал по поводу «Бульдозерной выставки» то-то и то-то… Я стал искать и нашел еще одно упоминание об этом, точь-в-точь такое же, со ссылкой на ту же статью. Ни даты, ни причины смерти.
И почувствовал, что Ковалев был чем-то для меня важен.
Чем?
Попробую объяснить.
Как уже не раз бывало в подобных ситуациях, приходится признать, что мне ничего толком про него не известно. Вроде у Ковалева был сын и жена Варвара. Редкое имя, как у сестры доктора Айболита. Вроде он воспитал критика Федора Ромера, тоже успевшего умереть. Потом преподавал в МГУ и жил на даче. Последние годы или даже десятилетия я его не видел. А про те времена, когда видел, мало что помню.
Поэтому расскажу пару анекдотов о наших с ним первых встречах. Нытье оставлю другим.
Аленка на Кавказе
Уже не помню, когда мы познакомились. Видимо, через моего тогдашнего друга Славу Курицына, с которым они работали в отделе культуры газеты «Сегодня». Это было романтическое время, в каждом абзаце у них — я не преувеличиваю! — можно было найти слово «симулякр».
А может, мы познакомились в 1997 году. Я тогда жил в Екатеринбурге. Вокруг образовалось большое количество кооперативов и коммерческих ларьков. И, видимо, у них произошла затоварка. Тогда мои знакомые рекламщики придумали необычную выставку — свезти товарный неликвид в местный музей, чтобы за пару дней и ночей несколько художников (в том числе и я) сделали из этого арт-объекты непредсказуемой художественной ценности.
Выставку назвали «Post-ВДНХ». Делали всё по серьезке. Организовали кампанию в прессе и даже привезли из Москвы нескольких критиков — Андрея Ковалева из упоминавшейся газеты «Сегодня» и «Коммерсанта», Сашу Панова (он же Федор Ромер) из журнала «Итоги», Курицына из «Матадора», малорослого Пьера Доза из «Птюча» и Диму Бавильского из Челябинска, который вел воскресную рубрику в местной газете.
Все жили в одной квартире и вели себя скромно. И только Ковалев, приняв на грудь, стал поучать провинциалов: «Если ваши объекты после выставки вновь разберут, а ингредиенты отдадут владельцам, то это никакое не искусство! Вот если бы их купили как произведения — тогда другое дело! Энди Уорхол продавал банки супа “Кэмпбелл” с прибавочной стоимостью 20%, поэтому он — гений, а вы — говно! Потому, что никто у вас ничего не купит!»
Слова критика сильно меня задели.
— А если купят? — спрашиваю.
— А если купят, тогда с меня покаяние в газете «Коммерсантъ», что вы все-таки художники, и обед в местном ресторане «Астория»!..
В рестораны тогда ходили бандиты и «новые русские». Меня туда не манило, это было непривычно и боязно. Но очень хотелось Ковалева уесть.
Наутро я вспомнил свои экзерсисы. Потом сел на телефон и довольно быстро нашел покупателя на одну из работ — моего коллегу Егорова, который был рад сбить спесь с заезжего москвича.
На выставке у меня было несколько странных объектов:
«Два тома “Анны Карениной”, катающиеся друг за другом по детской железной дороге» — буквально так это и выглядело;
«Кинг-Конг жив» — большущая игрушечная горилла, сидящая на вершине двух холодильников, поставленных друг на дружку;
«Ванна шампанского» — ванна с водой, куда было высыпано несколько кг сахара и дрожжей, воняло на весь музей;
«Горбачев на пенсии» — надувная резиновая кукла из секс-шопа в спортивном костюме и маске Горбачева (которые тогда продавали на Арбате) за столиком уличного кафе с зонтом, а перед ним бутылка водки «Жириновский»;
«Все, что возьму я с собой» — настоящий гроб, который не закрывался, оттого что был до краев набит «сникерсами», электрочайниками и прочей рекламируемой продукцией.
И много чего еще.
Но самый подходящий для продажи объект назывался «Аленка на Кавказе» — шоколадка «Аленка», лежащая поперек горлышка портвейна «Кавказ». Шоколадка стоила 2 тыс. рублей и портвейн 18 тыс., итого себестоимость — 20 тыс. рублей (до деноминации 1998 года, в последующих деньгах — примерно в десять раз меньше). Все это я продал Егорову за 260 тыс. рублей. Минус 60 тыс., которые пришлось заплатить нотариусу, чтоб все было оформлено как надо. Впрочем, как надо, мы тогда и не понимали. Это был первый опыт.
И выходило, что 200 тыс. рублей — целая 1 000% прибавочной стоимости!
Надо сказать, что саму церемонию продажи Ковалев проспал. Но, изучив нотариально заверенный акт, был вынужден разменять заначку и повести меня в ресторан.
Первый раз мы туда не попали: столики надо было бронировать заранее. Пошли на другой день. По просьбе Ковалева официант фотографировал поглощение мной каждого заказанного блюда. Счет был на полмиллиона. Сам Ковалев ничего здесь не ел, после побежал в дешевую столовку.
Правда, в «Коммерсантъ» он так ничего и не написал. Ну да ладно.
Порядок в голове
Второй анекдот тоже имеет к Ковалеву самое непосредственное отношение.
В 1998 году в Екатеринбург приезжал поэт Иогансон, друг Курицына и организатор галереи Spider & Mouse. Он рассказал, что в Москве есть Центр современного искусства, который выдает гранты на художественные проекты, и хотел написать туда венок сонетов про свою вставную челюсть.
А я придумал более лаконичный и жизненный проект.
Как все нормальные люди, я боялся стоматологов, последний раз проходил осмотр на призывной комиссии, отчего мои зубы, понятное дело, не улучшались. Тем более медицина стала платной и была мне не по карману.
Тогда я решил: раз я художник, то должен загнать себя под бормашину стоматолога художническими средствами.
Это как?
Я пошел на обследование к зубному врачу, выписал счет на лечение и отправил это в качестве заявки в ЦСИ. Сопроводил все убедительным, как мне казалось, письмом: «Миссия художника заключается не в том, чтобы бездумно копировать картинки из иностранных журналов, а в том, чтобы осмыслять свою жизнь и окружающий мир, для чего постоянно наводить порядок в собственной голове или хотя бы в полости рта. Только сам я никак не смогу выдать данное обыденное действие за символический акт, если не получу от вас грант на лечение своих зубов в качестве художественного проекта».
Тогда у меня имелась подробно разработанная «почвенническая» теория, что все проекты должны вытекать из твоей собственной жизни, каждая выставка быть не приколом и выпендрежем, но подведением предварительных жизненных итогов.
Каково же было мое удивление, когда в жюри оказались люди, способные воспринять эти доводы, и выдали мне деньги на лечение зубов в качестве художественного проекта.
Встреченные в столице мажоры, повернутые на загранице, удивлялись, почему я запросил так мало и не придумал лечить зубы, скажем, в Голливуде. Но у меня все было по-честному! Сколько насчитал врач — 2 015 рублей за лечение и 1 500 за протезирование (это уже в новых деньгах), — столько я и попросил.
Я чувствовал себя гением и лишь спустя много лет узнал, что в жюри сидел все тот же Ковалев. Это у него хватило чувства юмора меня поддержать.
Возможно, вам кажется, что я пишу о себе. Но нет, это все состоялось благодаря тогдашней системе отношений и его, Ковалева, личной открытости. Без воспринимающей стороны мои нематериальные экзерсисы были бы никому не нужны и невозможны. Я не могу представить, чтобы сейчас кто-то сделал хоть что-то вопреки устоявшимся лобби. А тогда их не существовало!
Еще смешнее: своими зубами Ковалеву обязан не только я, но и моя жена! Как водится, я тянул до последнего и пошел к врачу спустя год, когда надо было отчитываться по гранту. За это время инфляция ускакала так далеко вперед, что выданной суммы хватило, чтобы вылечить зубы и мне, и моей будущей жене.
С тех пор к зубному я почти не ходил. Раза четыре за двадцать лет, не больше. Берегу зубы как зеницу ока.
Человеческая компонента
Вот и получается, что первые встречи гораздо важнее и куда больше запоминаются. После с Ковалевым я почти не виделся и уважал его на расстоянии.
За что?
Впервые я подумал об этом, когда умерла Оля Лопухова (арт-менеджер, куратор, исполнительный продюсер московского выставочного центра «АРТСтрелка» и директор галереи «АРТСтрелка-projects». — Артгид). Произошло это, как всегда, неожиданно. Она легла на необязательную операцию по удалению камня из почки, на ночь ей поставили капельницу с физраствором, камень куда-то сдвинулся, что-то перегородил, случился некроз. Все знавшие Лопухову были в шоке. Никто не предполагал. До этого она была моей соседкой, как многие культурные менеджеры, бралась за все, что предлагали, а последние годы работала куратором «АРТСтрелки».
И вдруг стало очевидно, что с ее смертью из нашего столичного арт-мирка ушла какая-то важная человеческая компонента. Раньше все общались со всеми. Ну ,кроме претендентов на роль новых арт-генералов. Но тут искусство стало окупаться, художников поделили по галереям, каждая начала выстраивать свою иерархию. Никакого тебе «гамбургского счета».
И как только Оля умерла, стало ясно: что-то поменялось и даже утрачено навсегда. Что-то важное.
Последним колом в гроб прежней жизни стал опрос журнала «Артхроника», когда самым влиятельным лицом в арт-сообществе был назван олигарх Абрамович. Поменялись приоритеты. На место производителей смыслов вылезли инвестиции и институции. Абрамович об этом, видимо, и не мечтал.
Во главе «Артхроники» тогда был хитроумный редактор Коля Молок. Коля, ну как могло такое случиться? О чем ты думал? Может, надо было каких-то других людей опрашивать? Или других деятелей у нас нет?
Впрочем, никого конкретно я не виню. Еще Лев Толстой в «Войне и мире» видел за действиями Наполеона открытые французами классовые интересы.
Перевернутый мир
Напоследок можно было бы сравнить Ковалева со Стасовым, Жижеком и Мусоргским, на которых он внешне похож, но лучше по существу.
Что было?
Живя в СССР, мы жаждали свободы самовыражения без прежних препон, но оказалось, этого у нас и раньше никто не отнимал. А новые функционеры боролись за новые иерархии. Перетягивали одеяло на себя. Кто главный, того и бабки.
Так называемое арт-сообщество держалось на нескольких деятелях — во всяком случае, как мне казалось в юности. Лопухова отвечала за человечность, Ковалев и Деготь — за осмысление процесса, Бакштейн — за то, чтобы наверху новой пирамиды было чучело «московского концептуализма», Ерофеев — за протестность, Мизиано — за сектантство и интриги, Бажанов — за строительство институций, где главнее художников стали девочки-кураторши (или, как сейчас говорят, кураторки).
Но с утратой интеллектуальной и человеческой составляющих все это превратилось, во что превратилось. Новая цель, поставленная обществу во времена Андропова, — похерить все, что было, и встроиться в западный мир — реализована.
Обладавшая аналитическими задатками Деготь тем не менее уехала в Гамбург, Ерофеев — в Париж, Мизиано — на фазенду в Италию, хотя Бакштейн до последних дней высоко нес знамя «московского концептуализма». Время анекдотов прошло.
И только Ковалев не вписался в новый цинично-прагматичный блудняк. Жрал, пил, раблезианствовал, в пьяном виде говорил нечто нечленораздельное. У него и в трезвом-то виде речь была не особо разборчивой. Книжки он писал куда яснее. Но сектантом и карьеристом Ковалев точно не был. Поносил нонконформизм как «чемоданное искусство». Отчего последние годы куковал на даче, никому особо не нужный, и помер в безвестности.
Что осталось?
Симуляция и профанация. Выставки — как элемент светского образа жизни. Ярмарки — как вчухивание лохам формалистической фигни. Арт-корреспондентки вместо критиков. Так же, как в кино, где критика переродилась в нескрываемое обслуживание проката. Культура, создаваемая менеджерами культуры для менеджеров из других корпораций. Заезжая на биеннале, художников там сейчас почти не видишь.
Нынешние ярмарки современного искусства по своему однообразию напоминают былые вернисажи соцреализма со знаком наоборот. Было: типичность, народность и идейность. Стало: формализм, элитарность и бессмыслица. В советские времена это уничижительно называлось ДПИ — декоративно-прикладное искусство. И нет никакого нового Ковалева, который напомнил бы, что искусство — не украшение жилищ богатой прослойки бессмысленной белибердой, но часть познавательной деятельности человека.
Не очень я выспренне выражаюсь?
Я вовсе не призываю молодежь к политическому активизму. Но, может быть, помимо спонтанного малевания серо-буро-малиновых пятнышек, в вашей жизни есть что-то еще? Что-то вам важное? Может, для начала нарисовать (или запечатлеть любыми другими средствами) маму, бабушку или любимую девушку (для девушек — юношу), то, что вы любите и не любите, а не гендер, абьюз и абракадабру? Это будет очень оригинально!
Но пока все продолжается, как продолжается. Пара телеграм-каналов в кооперации с пресс-службой музеев ориентируют дамочек, где посмотреть очередные выставки про яйца Фаберже и купцов-меценатов. Конечно, есть и такие, кто сдувает пыль с этого междусобойчика и пересказывает подковерные слухи культурных ведомств, но побороть мейнстрим они не в состоянии.
Осмысленная жизнь опять переместилась в какие-то другие, потаенные сферы. Художники превратились в тайных бодхисатв. Чего-то делают наедине с собою. Неуспокоившиеся преподают, пытаясь внушить студентам, что бывает и по-другому. Я тоже веду такую тайную жизнь. Наблюдаю за студентами. Ничего понять, правда, не могу.
Что делать дальше?
Этот вопрос не входит в план данного пасквиля.
Итого
Послал это трем обозревательницам нынешнего арт-процесса, чтобы проверить, не слишком ли я оторвался от их повестки.
Одна ответила: «Прикольно!»
Другая: «Узнаю твой стиль!»
Третья: «Слово жежешник уже никто не знает. Могут не понять».
