Чарльз Хилл: «Те, кто крадут искусство, — сами большие его любители»

Утром 19 октября 2025 года был ограблен Лувр. По старинке, без привлечения каких-либо новый технологий: двое неизвестных подогнали подъемник к фасаду музея со стороны набережной Сены, выбили стекла и проникли в галерею Аполлона, в которой с 2020 года располагается экспозиция сокровищ французской короны и Империи. Их видели: велосипедисты снимали на смартфоны и звонили в полицию, есть и записи с камер из залов музея. Тем не менее обоим грабителям и их подельнику (а может, и двоим) удалось скрыться. Похищено девять предметов: жемчужно-бриллиантовая тиара и брошь-реликварий императрицы Евгении, большой бриллиантовый бант для лифа, изумрудное ожерелье из парюры и пара изумрудных серег Марии-Луизы, тиара из сапфировой парюры Марии-Амели, а также парное ожерелье и одна серьга из сапфировой парюры. Корона из убора императрицы Евгении тоже стала добычей грабителей, но была повреждена и брошена. Но как же так произошло, кто виноват и что делать? Ветеран Скотленд-Ярда, детектив Чарльз Хилл рассказал Майклу Польсинелли о том, кто, зачем и как ворует произведения искусства, кто это покупает и как поймать злоумышленников.

Чарльз Хилл в Лондоне. 2007. Фото: Richard Ansett. Источник: nytimes.com

Майкл Польсинелли: Ваша работа — это смесь интеллекта, славы и опасности. Это вас и привлекло в ней?

Чарльз Хилл: Я пошел служить в полицию, так как мне казалось, что там я смогу точно понять, чего хочу в жизни. К тому времени я уже решил, что ничего не добьюсь, если стану, как собирался, священником англиканской церкви или учителем, — по меткому замечанию Генри Киссинджера, «ставки так низки». Когда я был сержантом-детективом, меня послали с секретным заданием к двум закоренелым преступникам, которые припрятали украденную картину на черный день. Один из них был старый вооруженный грабитель, другой — опытный взломщик сейфов. Они встретили меня в Хитроу, думая, что я подпольный делец, прилетевший «конкордом», и мы поехали к ним в Кент. Я взглянул на картину и честно сказал им, что это средняя викторианская подделка. Они опешили, но все же были довольны, налили мне коньяку и отвезли на Парк-Лейн, где у меня был забронирован номер в отеле. Вскоре их схватил спецотряд Скотленд-Ярда. Когда в полиции меня спросили, сколько, по моему мнению, стоит картина, я сказал: «Возможно, несколько тысяч, но надо спросить эксперта». Они отнесли ее в известный аукционный дом, и там ее определили как викторианскую копию Пармиджанино стоимостью в 3000 фунтов. Вот так я и стал специалистом.

Майкл Польсинелли: Как вы поддерживаете успешную связь с криминальным миром?

Чарльз Хилл: Я больше не работаю как секретный агент. Я делал это по обязанности в качестве офицера полиции. Теперь мне нет нужды лгать, но все равно приходится выглядеть тем, за кого меня принимают… В мире моды ведь тоже так, не правда ли? Я лгу, только если абсолютно необходимо. Я держусь всегда одинаково, но мне сейчас семьдесят, поэтому это нетрудно. Я — это я, отставной офицер полиции. Я честен с людьми, насколько возможно, с долей обаяния. Однажды я обедал с Джованни Фальконе, известнейшим прокурором, борцом с мафией. Я спросил его: «Как вы добиваетесь доверия ваших pentiti, осведомителей-мафиози?» Он ответил: «Если я говорю кому-то, что что-то сделаю, — я это делаю». Его слова засели у меня в мозгу. Что бы я ни думал о людях лично, я держу это про себя и обращаюсь с ними по-человечески. Все мы имеем на это право, включая и тех, кого не пригласишь к себе домой представить матушке.

Майкл Польсинелли: Вы бывали в опасных переделках и знакомы со многими знаменитостями. Кто-нибудь из них вам особенно запомнился?

Чарльз Хилл: Джордж Ортиц. Он составил состояние на шахтах в Южной Америке, и у него была лучшая в мире коллекция антиквариата. Он умер в конце прошлого года. Ортиц звонил мне с проблемой, приглашая в свой замок в Женеве. Я дал ему совет, которому, как я знаю, он не последовал, — это требовало прямоты с людьми, а старина Джордж был на это не способен. Перед ужином он показал мне свою коллекцию в подземном тайнике, сооруженном немецкой фирмой по производству сейфов: все как положено — колеса, тяжелые двери. Туда мы пошли взглянуть на лучшие экземпляры его собрания — все краденое, он был безмерно горд ими. Рассказывал мне, как он раздобыл то или это: «Это с берегов Нила. Если бы молодой крестьянин, который нашел эту редкость, предъявил находку, его земля подлежала бы конфискации и на ней начали бы вестись раскопки. Его семья померла бы с голоду». Это был великолепный образец древнеегипетского искусства. Джордж говорил: «Если я это не куплю, то кто? Здесь, в этом подземелье между домом и средневековым амбаром, хранится лучшая коллекция антиквариата нашей планеты». Он единственный из тех, кого я встречал, кто гордился тем, что он тайный собиратель. Хотя на самом деле он не был тайным, все об этом знали. Лорд Ренфрю, профессор археологии Кембриджского университета, люто его ненавидел. Несколько лет назад Джордж устроил свою выставку в Королевской академии Лондона. Лорд Ренфрю стоял одиночным пикетом напротив Академии на Пикадилли с плакатом, обзывающим Джорджа последними словами, на которые способен кембриджский профессор.

Майкл Польсинелли: Значит, эти типы вроде Доктора Но — тайные воротилы, заказывающие ограбления, чтобы украсить свои стены, — не так просты, как мы думали?

Чарльз Хилл: «Портрет герцога Веллингтона» работы Гойи был похищен из Национальной галереи в Лондоне в 1961 году, а фильм о Докторе Но вышел в 1962-м. Там Джеймс Бонд и Хани Райдер проходят в подземелье Доктора Но мимо картины на мольберте — это как раз тот самый портрет Веллингтона; Бонд замечает: «Ах, вот куда он попал». На самом деле эта картина лежала в чемодане на шкафу в доме в Ньюкасле-на-Тайне, где жили ее похититель Кемптон Бантон и его сыновья.

Майкл Польсинелли: Кто самый ловкий преступник из всех, с кем вы имели дело? Кого вам никогда не поймать?

Чарльз Хилл: Это, пожалуй, Ортиц. Все эти сокровища — краденые, выкопанные, похищенные из гробниц, отсюда, оттуда, отовсюду… Теперь, когда он умер, он самый успешный непойманный бесчестный делец в сфере искусства. Он говорил мне, что завещает свои богатства городу Женеве. Наверное, там все передрались из-за этого.

Майкл Польсинелли: Расскажите о самых опасных случаях в вашей карьере.

Чарльз Хилл: В мае 1986 года дублинский гангстер Мартин Кэхилл по прозвищу Генерал совершил налет на Рассборо — палладианский особняк в горах графства Уиклоу, к югу от Дублина, принадлежавший сэру Альфреду и леди Бейт. Он был большой знаменитостью, про него даже снимали фильмы, где играли Кевин Спейси и Джон Бурман, а Кейт Бланшетт сыграла Веронику Герин, журналистку, которую застрелили во время расследования, начатого по поводу его наследства после того, как его прикончили. А за месяц до того как я вернул лучшие картины коллекции Бейт, в сентябре 1993 года в Антверпене у меня была стычка с криминальным авторитетом Ниаллом Мулвилем, которого потом тоже убили. Я выдавал себя за посредника из Калифорнии. И прямо сказал ему, что он хочет слишком много за некоторые полотна, но этот жадина решил, что я его надуваю. Он серьезно угрожал мне и моей семье. Хорошо еще, он не знал, что я офицер полиции и работаю скрытно. Я предупредил одного из коллег, куда еду, чтобы меня легче было опознать, если мой труп выловят из антверпенской гавани.

Майкл Польсинелли: Как вам приходилось менять облик в течение вашей карьеры?

Чарльз Хилл: В вышеописанном случае я прикинулся подпольным торговцем искусством, который мог бы сплавить краденый товар богатому покупателю, и говорил с акцентом среднеатлантических штатов. Я часто назывался разными именами, но то был единственный случай, когда я играл роль. Есть много подпольных дилеров с таким акцентом. Я вошел в роль при помощи галстука-бабочки, подходящего костюма и туфель, в каких обычно меня невозможно увидеть.

Майкл Польсинелли: Каким образом вы заботитесь о своей безопасности?

Чарльз Хилл: Стараюсь не попадать в ситуации, из которых нельзя выпутаться. У меня и в полиции много врагов в разных странах. Когда я вызволял коллекцию Бейт, толстый бельгийский полицейский приставил мне пистолет к виску, надел наручники и затем уложил меня лицом вниз на асфальт на парковке аэропорта, испортив мне галстук. Пистолет он при этом любезно убрал. Моя жена говорит, я напрасно наживаю врагов, не учитывая чужих взглядов. Но раз все, что я делаю, разумно и законно, я всегда готов предстать перед судьей и присяжными, чтобы они решили, что и как я делаю.

Майкл Польсинелли: Вы один из самых знаменитых людей в вашем деле. Что выделяет вас среди всех?

Чарльз Хилл: Я люблю прямой разговор, но одновременно я и большой враль. К тому же я, в общем-то, никого не боюсь, кроме себя самого, да и себя не очень.

Майкл Польсинелли: Вы участник многих скандальных дел и разыскали ряд феноменальных произведений искусства — «Крик» Мунка, «Дама, пишущая письмо, со своей служанкой» Вермеера. Какое дело принесло вам наибольшее удовлетворение?

Чарльз Хилл: То, которым я занят сейчас. Я весьма удовлетворен, но и озадачен. Лет 18 назад я дал обещание старой даме Клементине Бейт (как раз тогда семья Бейт, после того как их в четвертый раз ограбили, подарила большую часть своей коллекции Национальной галерее Ирландии в Дублине). Она благодарила меня за возврат украденных из их поместья картин (среди них тот Вермер и чудный «Портрет доньи Антонии Сарате» работы Гойи) и сказала мне: «У нас не было детей — эти картины были наши дети». Но остались не найденными два архитектурных каприччо Франческо Гварди — руины в Венето, написанные до того, как Наполеон явился туда испортить пейзаж. Я дал ей слово и намерен их найти. Я проследил путь одного из них в Нидерланды, где он спрятан, а другого — во Флориду, где он у кого-то, кто, возможно, не знает, что это собственность Национальной галереи Ирландии.

Майкл Польсинелли: Как формируется оценка похищенного искусства? Ведь у всех разный подход — у жертв, у полиции, у воров. Как могут преступники подсчитать, какой требовать выкуп?

Чарльз Хилл: Когда украден шедевр, он по правде бесценен. Иногда цена зависит от каких-то мелочей, скажем, надписей на картине. Хороший пример — версия «Крика» Мунка с пояснениями художника на раме. По этому поводу можно вспомнить слова Эдварда Хоппера: «Если можно сказать словами, зачем рисовать». Эта версия «Крика» была продана недавно на Sotheby’s за $120 млн. Невероятная сумма, а ведь это далеко не лучший вариант картины. Я нашел оригинальную версию, когда ее украли в 1994 году. Называют ее цену, но ее просто невозможно продать. Преступникам трудно это понять.

Майкл Польсинелли: У краж искусства могут быть разные мотивы.

Чарльз Хилл: У некоторых похитителей действительно вырабатывается интерес к искусству. Хороший пример — Джимми Джонсон, супервор Западной Англии, и его бродяжий семейный клан. Мы с ним бродили по Национальной галерее в Лондоне, и он сказал мне, что когда последний раз сидел в тюрьме, то подал заявку на художественную премию Артура Кестлера, присуждаемую за произведение, созданное находящимся в тюрьме заключенным. Он делал копию «Мадонны в скалах» Леонардо да Винчи и почти закончил, но его уличили в обмане: он сводил рисунок с репродукции, а надо было делать это от руки. Его племянник, который отбывает 11-летний тюремный срок, говорил мне, что является поклонником Ван Гога, на что еще один член их криминальной семейки, бывший с нами, фыркнул: «Чертов воображала!»

Майкл Польсинелли: Вы как-то сказали, что кража шедевров искусства — это верхушка организованной преступности и одновременно ее ахиллесова пята. Может быть, полиция, не проявляя достаточного интереса к этому, упускает предоставляющиеся возможности?

Чарльз Хилл: Именно так. Громкие кражи шедевров искусства указывают на вооруженных бандитов, которые совершают грабежи банков, убийства, наносят увечья и, конечно, торгуют наркотиками. Для них кража искусства — развлечение. Но кому они могут его сбывать? Сыскной полиции или страховой компании? Их горизонт ограничен, они впутываются в то, что выше их понимания. Если бандиты с оружием срывают картины со стен, это, как мне известно, невыгодное для них занятие, приносящее только неприятности. Но полиция тоже не любит этим заниматься. Им лучше искать угнанный автомобиль, чем украденную картину, они ощущают интеллектуальную недостаточность и отсутствие эстетического интереса.

Майкл Польсинелли: В периоды финансовых кризисов культура страдает в первую очередь. Касается ли это вашей деятельности?

Чарльз Хилл: Тут, к сожалению, замешана классовая система. Те, кто интересуется искусством, обычно стремятся наверх или уже там, а тем, кто внизу, наплевать. А поскольку большинство находится где-то ниже среднего, им не до похищений искусства.

Майкл Польсинелли: Могли бы вы набросать портрет похитителя искусства? Когда «Мона Лиза» была украдена из Лувра в 1911 году^[1], подозрение падало на таких интеллектуалов, как Гийом Аполлинер и Пабло Пикассо: предполагалось, что это могло заинтересовать только высокие умы.

Чарльз Хилл: Деньги в этой сфере делаются не из сенсационных ограблений, совершенных ирландскими бродягами, балканскими бандитами или мафиози. Кража обманом — вот как здесь делают деньги. Те, кто этим занимается, — сами большие любители искусства. Они счастливы заполучить картину, заказать хорошую копию и предложить ее на продажу вместо подлинника. Один оскандалившийся нью-йоркский дилер, Эли Сахаи, был пойман в марте 2000 года на том, что выставил подлинного Гогена на продажу в отделении Christie’s в Нью-Йорке, и в то же время заказанная им копия, которую он продал кому-то еще, была выставлена на Sotheby’s. Он был приговорен к 41 месяцу тюрьмы и штрафу в $12,5 млн.

Майкл Польсинелли: Есть ли какие-то другие аспекты преступности в сфере искусства, которые мы упускаем?

Чарльз Хилл: Это не только изготовители подделок, но и все те, кто делает поддельные атрибуции и выдумывает провенансы. Мир искусства содержит все крайности талантов и поведения, а преступный мир это отражает и в простых грабителях, и в изощренных обманщиках. А при самомнении мира искусства это заставляет подозревать все худшее в себе и других. Все это часть понятия первородного греха. Все старо, как предыстория, когда Адам и Ева наделали бед, и я часто думаю, что на заре человечества грабеж был первой профессией, а не проституция, хотя и та недалеко ушла.