Круглый стол: возможно ли показывать искусство в цирке?
В 2021 году новость о том, что одной из площадок VI Уральской индустриальной биеннале станет Екатеринбургский государственный цирк, вызвала споры. Активистское сообщество возмутилось фактом сотрудничества команды биеннале с «Росгосцирком», организаторы в свою очередь парировали тем, что намеренно проникают в такие пространства, чтобы поднять разговор о тех или иных проблемах. «Артгид» выступил третьей стороной между художниками и командой проекта, собрав всех за круглым столом для разговора о противоречивом выборе площадки, будущем цирковых представлений и способах работы с локальным контекстом. Дискуссия публикуется в сокращенном и отредактированном виде.
 Владимир Серыхобозреватель «Артгида» |  Алиса Прудниковакомиссар и художественный руководитель Уральской индустриальной биеннале современного искусства |  Алиса Горшенинахудожница |
 Лёля Нордикактивистка, художница |  Чала Илэкекуратор основного проекта VI Уральской индустриальной биеннале современного искусства |
Владимир Серых: Я хотел бы начать не с обсуждения проблемной площадки, а с того, чтобы приоткрыть ширму подготовки этой дискуссии. Одним из камней преткновения стал разговор о публичности, точнее, о том, провести ли нашу беседу в виде онлайн-трансляции или выпустить ее запись постфактум. Лёля Нордик и Алиса Горшенина настаивали на полной прозрачности, но организаторы биеннале были против публикации записи. Почему этот вопрос стал настолько принципиальным моментом в нашей дискуссии?
Лёля Нордик: У нас есть определенное представление о том, как справедливо обсуждать такие проблемы и конфликты. Дискуссия должна быть более горизонтальной и инклюзивной. В этом диалоге мы с Алисой Горшениной представляем не только самих себя — мы вынуждены высказываться от лица сообщества, более трехсот человек, которые подписали открытое письмо с просьбой к биеннале начать диалог с художественным сообществом. Мы выступаем от лица всех, кто участвовал во флешмобе «Циркеннале» и делал художественные работы на эту тему, а также от лица тех, кто борется за права животных в России. Мы настаивали на трансляции дискуссии в Zoom с возможностью подключения к ней других людей, потому что этот формат был бы более инклюзивным. Как я говорила до встречи, далеко не всем людям удобно следить за дискуссией в виде текста, в том числе из-за особенностей здоровья. Сейчас наш разговор проходит в закрытом формате, в нем участвует ограниченное количество людей — он недостаточно прозрачен и скорее эксклюзивен.
Владимир Серых: Я хотел бы обратиться к Алисе и Чале: почему эта дискуссия состоялась с опозданием? Индустриальная биеннале открылась в сентябре, но только в ноябре мы начали наш диалог.
Алиса Прудникова: Так сложилось, что биеннале всегда работала с проблемными пространствами. В свою очередь, цирк — это архипроблемное пространство. Когда мы туда пришли, то сразу же обозначили, что готовы к дискуссии, к полифонии мнений, которыми будет окружена площадка. Нам было важно высказаться об этом через перформативную программу. У меня нет ощущения, что мы искусственно откладывали разговор: биеннале все еще идет, и мы в ее рамках ведем диалог.
Чала Илэке: Я выскажусь от лица кураторов, которые работают в подобных конфликтных пространствах. Наша кураторская стратегия заключается в том, чтобы не проводить выставки в пространстве белого куба, музея или галереи. И с самого начала я задавалась вопросом: почему только цирк вызывает такую резкую критику, а оптико-механический завод нет? Для меня и цирк, и завод, и бывший кинотеатр «Салют» — это очень политические пространства. «Салют», например, может стать следующей жертвой джентрификации. Другая площадка тоже не лишена проблематики, ведь внутри нее эксплуатируют человеческие и животные тела. Наша цель — указать на эти конфликтные зоны. Мы с командой биеннале решили, что будем готовы к дискуссии, когда запустим перформативную программу в цирке. Мы хотели задаться вопросом: каким может быть другое будущее? И если вы не проникаете в эту конфликтную зону, то странно пытаться ответить на поставленный вопрос.
Мы можем следовать двум стратегиям. Активисты пытаются предотвратить эксплуатацию животных в индустрии развлечений. Мы же придерживаемся другого подхода: я не провожу биеннале, эксплуатируя животных в развлекательных и иных целях. Для меня это проблема, касающаяся защиты не только прав животных, но и прав человека. Именно поэтому нам было важно попасть в это пространство. Как мы можем иначе посмотреть на человеческое тело? Как можем использовать цирк в этом контексте? Как можно проводить выставку на действующем заводе? Я бы ничего не стала менять в своем кураторском подходе. Мы создавали наш проект как горизонтальное и открытое пространство для разного рода идей. Можно вспомнить работу «Светлые песни», которую сделали Мария Морина, Марина Карпова, Екатерина Соколовская. После каждого выступления мы предлагали зрителям выйти на арену и поделиться своим мнением. Я, как и художницы, была на каждом представлении. И общалась с теми, у кого появлялись какие-либо вопросы к команде.
Лёля Нордик: Открытый микрофон — это здорово, но команда биеннале не приглашала участвовать в проекте ни нас, ни других подписавшихся. Тот факт, что мы живем не в Екатеринбурге, — это отдельный разговор. Приглашение могло бы символизировать готовность биеннале к дискуссии. И мы хотели бы видеть людей, подписавших открытое письмо или участвовавших во флешмобе «Циркеннале». Мы не получили ни одного прямого ответа на письма, которые отправляли на почтовый ящик биеннале. То есть прямой коммуникации между командой проекта и нашим сообществом не случилось.
Думаю, мы все согласны, что остальные площадки биеннале проблематичны и требуют серьезной рефлексии. В данном случае мы обращаем внимание именно на цирк, потому что защита природы, критика ее колонизации и права животных — это те темы, которые мы поднимаем в нашей с Алисой Горшениной практике. И у нас возникает соответствующий вопрос: когда вы утверждали площадку, то изучили, чем занимается «Росгосцирк»? И как внутри этой компании обращаются с животными? Консультировались ли вы со специалистами, которые занимаются зоозащитой и проблемой цирковой эксплуатации животных в России?
Алиса Горшенина: И хочу дополнить вопрос: почему вы изначально не объяснили свою позицию в отношении этой неоднозначной площадки?
Алиса Прудникова: Биеннале, приходя в определенные пространства, не руководит, но сотрудничает с ними. Соответственно, каждый раз мы приходим туда, где уже установлены некие правила. Наша цель — сделать пространство видимым и заметным для художественного сообщества, и это порождает большое количество дискуссий. Когда началась акция «Циркеннале», то мы подумали, что нащупали правильный нерв. Конечно, мы очень долго изучали проблематику цирка: тему предложили в мае 2020 года, но кураторская концепция появилась еще в октябре. Мы были максимально сосредоточены на телесности, на цирке как площадке, которая раскрывает пределы возможностей человеческого тела. Наверное, целый комплекс этических проблем, связанных с животными, остался не на переднем крае наших рассуждений. И мы артикулировали наше отношение к цирку в ответном письме кураторов и команды. Когда мы увидели весь блок событий, предложенных художниками, то поняли, что почти никто не обошел стороной этические вопросы, которые связаны с правами животных.
Чала Илэке: Конечно, мы изучили устройство работы «Росгосцирка». Наша кураторская команда хотела выбрать цирк, потому что это часть русской культуры. В то же время мы знали, что происходит внутри него. Когда нашу команду выбрали курировать биеннале, мы продолжили изучать вопрос и взялись за конкретные проблемы: кто работает с животными? сколько им лет? берут ли животные «отпуск» и выходят ли они «на пенсию»? И так далее. Мы стремились взглянуть на цирк с новой стороны и предложить иные варианты существования этой индустрии. Если мы хотим видеть цирк другим, то обязаны что-то предложить взамен.
Для нас было важно посмотреть на человеческую и животную природу во времена пандемии. Все, что есть в нашей программе, так или иначе касается этих вопросов. Мы артикулировали их в ней, но не артикулировали в диалоге с вами. Однако это не значит, что я игнорирую вас. Я счастлива, поскольку мы сейчас можем обсудить эти вопросы. И рада, что проект позволит посетителям цирка наконец задуматься о том, как он устроен.
Владимир Серых: Кажется, мы упираемся в разные углы. С одной стороны, Алиса и Чала говорят о том, что программа биеннале — это и есть комментарий к проблематике цирка. С другой, активистское движение смущает сам факт сотрудничества биеннале с «Росгосцирком». В этом контексте я хочу спросить у Лёли и Алисы: как вы сами оцениваете программу биеннале, в частности ее перформативную часть? Мне кажется, как раз перформансы смогли показать и карнавальную сторону цирка (можно вспомнить перформансы Майи Саравии), и его дисциплинарную часть (работа Оли Кройтор).
Алиса Горшенина: Мне кажется, на этот вопрос должны отвечать не мы, а организаторы и кураторы биеннале. Вы везде заявляли, что будете каким-то образом переосмыслять пространство. Я представляю себя на месте зрителя, и мне достаточно сложно понять столь завуалированное послание. Не могу сказать, что видела все. Но из того, что видела, ничто нельзя назвать критикой цирка. В программе не было ясного и точного послания, поэтому, кажется, она не удалась.
Алиса Прудникова: Лёля, Алиса, а вы были на биеннале? Я правильно понимаю, что вы видели перформансы в цирке? Хотя бы какую-то часть?
Лёля Нордик: Лично я — нет. Только следила за всем онлайн.
Алиса Горшенина: Я тоже.
Лёля Нордик: Часть художников действительно обратилась к теме защиты животных. Кстати, художница Оля Кройтор, заявившая, что воспользуется возможностью указать на проблему, не подписала наше открытое письмо. Она не поддержала высказывания людей, профессионально занимающихся зоозащитой, и тех художников, которые своим искусством выступают за деколонизацию природы. Мы считаем, что такое взаимодействие с цирком проблематично. Мне кажется, это проблема кураторского подхода. Получается, что художники, не делавшие «неудобных» критических высказываний, были репрезентированы и официально включены в биеннале. В свою очередь, те активисты и художники, которые высказываются критично в отношении цирка и требуют иной оптики, рефлексии и, главное, вовлечения людей, занимающихся этим на профессиональном уровне, никак не были репрезентированы. Никто из кураторов, художников и представителей зоозащитных организаций, подписавших открытое письмо, не был включен в публичную программу биеннале и не имел возможности высказаться через искусство, диалог, общественную дискуссию. Наше сообщество чувствует себя исключенным из этого пространства. Единственные люди, которые пытались нас туда ввести, — некоторые художники и кураторы. Например, берлинские художницы Мона Махалл и Асли Сербест. Они узнали о критике биеннале с нашей стороны, вышли на связь и предложили нам высказаться в рамках проводимого воркшопа. В то же время они хотели пригласить Аднана Йылдыза, одного из кураторов проекта, выйти на прямой диалог с нами, но получили отказ…
Чала Илэке: Нужно сказать, что Мона и Асли — наши давние коллеги, с которыми мы знакомы уже двадцать лет. Мы пригласили этих художниц, потому что хотели увидеть их в рамках публичной программы. К сожалению, проект Моны и Асли проходил за два дня до открытия программы цирка. И кажется, что для куратора совершенно нормально за два дня до выставки ответить отказом, поскольку он должен работать на площадке.
Мне очень грустно, что вы не знаете, что именно происходило в цирке. Честно говоря, один из перформансов, а именно Attitudes Себастьяна Баумгартена, прямо связан с идеей построения нового будущего. Он вдохновлен книгой Донны Харауэй «Оставаясь со смутой. Заводить сородичей в хтулуцене», в которой она говорит о «связанности» в контексте взаимоотношений человеческой и нечеловеческой природы. Думаю, вам следует посмотреть на нашу программу с точки зрения международного дискурса о правах животных. Мы старались пригласить очень разных художников из разных точек мира.
Лёля Нордик: Прекрасно, что вы пригласили художников из разных точек мира, но мне совершенно непонятно, почему не был приглашен никто из локальных художников, занимающихся этой проблематикой, которые к тому же находятся в особом, уязвимом положении, о чем мы писали в открытом письме. Они встречаются с давлением со стороны властей, и в частности со стороны представителей «Росгосцирка». Все мы осознаем политические и коррупционные реалии России: эта компания годами препятствует зоозащитной деятельности, пользуясь своими привилегиями. Она мешает принятию зоозащитных законов, а также блокирует работу зоозащитных организаций. И всем, кто занимается зоозащитой, известно, что «Росгосцирк» пользуется своими связями: например, один из братьев Запашных является доверенным лицом президента.
Лично я не была на биеннале, но в описании проектов программы не увидела присутствия тех, кто говорит о локальном политическом зоозащитном контексте. Я не видела проектов и пространств, в которых можно было бы высказаться об этих проблемах через искусство или коллаборацию с зоозащитными организациями. Зато мы видели, как члены команды биеннале жмут руку представителям «Росгосцирка» на торжественном открытии и обмениваются с ними добрыми словами о важности сотрудничества. Представляете, что чувствуют люди, которые годами занимаются защитой прав животных и подвергаются политическому давлению, когда видят это?..
Чала Илэке: Нет, нет, нет! Во время открытия проекта в цирке я сказала, что революция может начаться только там. Это наша политическая миссия, которую мы артикулировали прямо во время церемонии открытия. На нем я сказала, что мы не сможем устроить революцию на заводе, но должны устроить ее там, где никто не ждет. Заявляемая нами революция — это работа с человеческими и животными телами. Я уважаю то, чем вы занимаетесь, но почему вы не принимаете другие стратегии? Многие художники из разных стран пришли к идеям, над которыми они не задумывались до проекта. У всех возник вопрос: почему мы участвуем в выставке на заводе, производящем оружие, в закрытом кинотеатре, в цирке? Думаю, что реакции художников вновь артикулировали эти проблемы.
Лёля Нордик: Я не сомневаюсь, что локальные и зарубежные художники касались этой темы. Но я считаю большой проблемой то, что не получили репрезентации те художники и активисты, для которых права животных в России, проблема колонизация природы годами являются лейтмотивами их художественной и общественной деятельности. Я солидарна с вами, когда вы говорите о необходимости революции в цирке. Мне непонятно, почему именно вы артикулируете это высказывание, почему ваш голос звучит на его арене, а голоса людей, много лет занимающихся проблемой, — нет. Поэтому складывается ощущение исключения. Я считаю, что революцию в России делают активисты и правозащитные организации, которые подвергаются опасности, в том числе физической, занимаясь неблагодарной работой. Таким людям не хватает платформы для высказывания, потому что они говорят о политике, через искусство и активизм критикуют конкретные институции и «Росгосцирк». Наши голоса заглушают, мы подвергаемся преследованиям и угрозам за нашу деятельность здесь в России. Однако на арене цирка мы почему-то видим людей, которые не занимаются этой работой вовсе, но громко говорят о революции. Почему у вас не возникает этого диссонанса? Почему вы не задумываетесь о том, что нужно настроить некие социальные лифты, которые позволят репрезентировать дискриминируемые группы людей, что можно использовать свои привилегии, чтобы дать голоса тем, кто максимально уязвим?
Владимир Серых: Алиса, ты отказалась от участия в спецпроекте биеннале, но «след» твоей работы остался, например, на выставке «Тагильская школа. Художники и явления» в Нижнем Тагиле: там вместо нее находится схематичный рисунок с комментарием. С другой стороны, твои работы можно увидеть в «Синара Центре» по соседству с одним из проектов биеннале. Ты не думала о том, что могла бы совершить условную диверсию и обозначить свою позицию не просто онлайн, но наряду с другими проектами биеннале?
Алиса Горшенина: Я не могла устроить диверсию, потому что не участвовала ни в одном из проектов. В Нижнем Тагиле я обсуждала с куратором возможность показа работы, которая критиковала бы не цирк, но одного из спонсоров выставки — компанию «Евраз». Куратор был не против, параллельно предлагал выставить и другие работы. В итоге я решила отказаться от участия, предложив оставить пустую стену и записку с причиной отказа. Эта причина не была упомянута в этикетке.
В то же время «Циркеннале» — это более доступный формат для того огромного количества людей, которые хотели высказаться в разных городах. По сути, в рамках «Циркеннале» каждый мог выразить свою позицию или опубликовать художественную работу.
Лёля Нордик: Могу добавить, что мы думали об этом и писали об этом в постах: единственный адекватный способ критиковать цирк, в котором эксплуатируются животные, — устроить интервенцию в его пространстве. Мы считаем, что в этом случае чистое политическое высказывание в защиту прав животных не может быть согласовано с «Росгосцирком». Я сомневаюсь, что он был бы готов утвердить работы художников или активистов, которые в курсе того, какие пытки происходят за закрытыми дверями (в открытом письме мы давали ссылки на видеоматериалы, снятые на скрытую камеру). Но у нас не было возможности приехать в Екатеринбург и провести эту интервенцию — нужно организовать поездку, найти деньги на билеты, жилье и так далее. С другой стороны, нам показалось, что открытое письмо и «Циркеннале» станут параллельным и протестным высказыванием, но при этом менее конфликтным способом взаимодействия с биеннале. Мы до последнего момента рассчитывали на диалог — не через обезличенные посты в соцсетях, а через встречи, закрытые или открытые дискуссии. И я хотела бы подчеркнуть, что наше открытое письмо — не «бойкот биеннале», как его часто называют в СМИ. Мы никогда не говорили о бойкоте, но всегда просили о диалоге. В этом письме содержится подробная аргументация, перечислены проблемы и сформулированы просьбы. Мы просили прямого диалога, но, к сожалению, его не произошло в те сроки, в которые нам хотелось бы.
Владимир Серых: Мы все считаем, что эксплуатация животных недопустима. И программа биеннале предлагает некую альтернативу цирку с животными. Но как в дальнейшем команда проекта будет сотрудничать с «Росгосцирком»? Как вы планируете оценить результаты биеннале?
Алиса Прудникова: Институциональная стратегия Уральской биеннале — приходить в те места, в которых она видит необходимость изменений. У меня нет никаких утопических ожиданий, что мы одним проектом изменим цирковую индустрию. Но я точно знаю, что те 4500 человек, которые увидели перформативную программу, вернулись в пространство цирка и вообще вспомнили, что оно существует. Например, в моей повседневности цирк не присутствует, но благодаря биеннале я начала вести с ним переговоры, обсуждать перспективы его развития и вообще задаваться вопросом о том, зачем цирки существуют?
Например, руководство цирка пригласило совершенно блистательного современного режиссера Юрия Квятковского на должность арт-директора. Он пытался внедрить в цирк альтернативную повестку и избавиться от цирковых программ с животными. Квятковский начал этот процесс, но потерпел фиаско, расторгнув договор, когда мы делали биеннале. В нем мы нашли мощного союзника внутри организации. Кроме того, в «Росгосцирке» работает очень много молодых людей, который верят в то, что цирк нужно менять. Я сейчас хочу четко обозначить: мы не вступили в вечный альянс с «Росгосцирком» — это эксперимент. Каждый раз мы работаем с площадками, образ которых трансформируется в глазах зрителей, это партнерство и изменение через доверие. Так, мы полностью поменяли представление людей о конструктивизме и его значении для Екатеринбурга. На это ушло десять лет.
Для меня важно, что мы на самом деле смотрим на одну и ту же проблему, но под разными углами. Мы работаем иначе, представляя иное, тоже огромное сообщество. Когда я говорю «мы», то имею в виду сообщество, которое верит в изменения, вызванные художественными проектами. Я считаю, что у искусства есть огромный потенциал к преобразованию нашей среды. Собственно, мы декларируем наши программы, отталкиваясь от этого. В цирке уже увидели, что такая программа интересна как минимум пяти тысячам человек. Это больший рывок, благодаря которому в цирке могут начаться изменения.
Лёля Нордик: Кажется, у нас не происходит никакого взаимопонимания насчет вопроса репрезентации. Я уже несколько раз попыталась объяснить, что есть сообщество людей, занимающихся зоозащитой, а есть команда биеннале. Наше сообщество находится в гораздо менее привилегированной и в более уязвимой позиции. Я не понимаю, почему у вас эта проблема не вызывает отклика, почему вы не хотите подтянуть маргинализированные голоса, чтобы они стали видимыми. Честно говоря, меня никак не вдохновляет то, что у команды биеннале и цирка пройдет подведение итогов, потому что я знаю: голоса зоозащитного сообщества там не прозвучат. Наше мнение в принципе не учитывается при взаимодействии с «Росгосцирком», он не откажется от эксплуатации животных — здесь его руководство занимает железобетонную позицию, считая это «важным направлением в цирковом искусстве» и называя его важным коммерческим проектом: так зарабатываются хорошие деньги. Руководство открыто заявляет, что продолжит делать цирк с животными. Биеннале в этом случае никак не включается в зоозащитную работу, не помогает нам оказаться услышанными, не помогает ресурсами, не помогает подсветить эти политические проблемы. Мы понимаем, что у команды биеннале тоже есть определенные ограничения: она не может привести зоозащитников в кабинет директора Екатеринбургского цирка. Но биеннале может использовать свои возможности, чтобы уязвимые голоса были наконец услышаны.
Чала Илэке: Мне удивительно слышать, что мы привилегированны. Я не ощущаю себя привилегированной. В чем заключаются мои привилегии? В том, что я мигрантка? Или в том, что я куратор, которая работает в Германии за очень низкую ставку и пытается организовать в России политическую кураторскую платформу? В этом состоят мои привилегии? Возможно, моя привилегированность заключается в том, что мы можем пригласить художницу Соравит Сонгсатаю из Новой Зеландии, которой до этого не выпадал шанс поговорить о правах животных? Ваша критика состоит в том, что мы даем меньше пространства местным художникам, но не уверена, что это мой долг. Думаю, я смогла пригласить в проект очень непривилегированные сообщества из Гватемалы, Новой Зеландии, Курдистана, с которым сильно связана. Наша привилегия в том, что мы можем вторгнуться в пространство, используя деньги привилегированной страны. Но если бы этой привилегии не было, мы просто не смогли бы устроить выставку в цирке. Перформативная программа спонсировалась из-за рубежа, чтобы не обескровить бюджет биеннале. Обычно все делается иначе. Если уж мы и говорим о привилегиях, то я себя привилегированной не чувствую.
Лёля Нордик: Я не говорю, что есть какие-то тотально привилегированные люди. Каждый из нас, участников этой дискуссии, имеет свой набор привилегий и свой набор уязвимостей, который подвижен в том числе в зависимости от социальной ситуации. И в данном случае я никак не оспариваю те уязвимости, которые есть у Чалы, Алисы или других организаторов, но при этом мы обладаем и привилегиями тоже. В данном случае вы привилегированны по сравнению с нами, ведь у вас есть ресурсы на организацию биеннале и возможность публично высказываться на такой большой площадке, напрямую взаимодействовать с «Росгосцирком». У зоозащитников и художников, которые работают с этой проблемой, такой привилегии нет. Все попытки выстроить диалог блокируются «Росгосцирком», потому что мы смотрим в корень проблемы и открыто критикуем их политику. И тут я возвращаясь к разговору про социальный лифт, а именно про возможность подтянуть в поле видимости зоозащитников. Вот о чем я говорю. У меня тоже есть много своих привилегий. Например, я живу в России, я не мигрантка, у меня «славянская» внешность. Соответственно, я не рискую столкнуться с дискриминацией на почве ксенофобии. Но у меня есть и уязвимости: я политическая активистка, которую государство преследует и наказывает за художественную и активистскую деятельность. Однако сейчас мы обсуждаем конкретную ситуацию, зоозащитную работу, то, что у нас нет привилегии говорить об этом на том уровне, на котором была возможность говорить у организаторов биеннале.
Алиса Прудникова: Коллеги, мы все очень страстно занимаемся своим делом. У биеннале нет денег. Нам никто не спускает их сверху. Вы абсолютно ошибочно предполагаете, что биеннале — это такой монстр, который создает из воздуха и распределяет ресурсы. Их поиском и привлечением занимается команда очень увлеченных своим делом людей.
Мне кажется, что изначально ваш тон открытого письма подразумевал одно — уйти из цирка. Простите, но вы сами призывали к диалогу с единственным возможным выходом. И, собственно, на этом и разрушаются возможности для диалога. Кажется, очень важно сказать, что мы обнаруживаем какую-то тотальную разность языков, на которых говорим… И я, и мои коллеги уважаем ваши высказывания и активную позицию, но это не исключает нашего уважения в отношении других художественных голосов, выбранных кураторами. И я бы подчеркнула, что биеннале — не только выставка, но и огромная публичная программа, где поставленные вами вопросы обсуждались кураторами программы Дмитрием Безугловым, Валентиной Ануфриевой и Дарьей Маликовой в совершенно разных форматах. Мы выпустили сборник рассказов, один из которых Вика Кравцова, автор текста, предварила предисловием «#циркеннале». Мы проводим кинопрограмму, где раскрывается затронутая тема. Например, самый посещаемый киносеанс, сделанный нами совместно с Антоном Долиным, — венгерский фильм «О теле и душе», который рассказывает о том, как директор мясокомбината представляет себя оленем, и так далее. Осмысление площадки проходит через всю биеннале. Мы высказываем нашу позицию именно так, и нам очень важно делать это сквозь нашу кураторскую призму.
Владимир Серых: Алиса очень верно отметила, что мы говорим на совершенно разных языках, пусть и смотрим на одну и ту же площадку. Честно говоря, мне кажется, что наш разговор подходит к какому-то логическому концу.
Лёля Нордик: Мы, конечно, рады, что этот диалог вообще состоялся, но я не думаю, что он нас удовлетворил. На наш взгляд, биеннале по-прежнему не считает необходимым давать видимость зоозащитникам и активистам. То, что в публичной программе Дмитрий Безуглов и другие спикеры обсуждали важные вопросы, связанные с проблемами животных, никак не помогает ни животным, ни зоозащитной работе. Чала говорит, что кураторы не обязаны включать в программу локальных активистов. Да, никто не обязан. Однако у нас есть определенные представления об этических стандартах, о деколониальной оптике и стратегиях работы с локальным. Кажется, что во всем мире современного искусства это уже общее правило: если мы приходим в определенное место и касаемся определенной проблемы, то уделяем особое внимание репрезентации наиболее уязвимых групп, которые занимаются ей. И я не нахожу со стороны биеннале понимания этой проблемы.
Алиса Прудникова: Наверное, мы все понимали, что после дискуссии никто не уйдет счастливым и удовлетворенным. Я еще раз хочу повторить свой тезис: Индустриальная биеннале работает с кураторскими оптиками, сталкивает локальное и глобальное, поэтому мы всегда существуем внутри повестки, заданной приглашенными кураторами. И у нас есть команда локальных кураторов, которые являются своего рода принимающей стороной. Это тот язык и голоса, которые были выбраны кураторами биеннале. И наше высказывание в этом случае, возможно, не менее сильное, чем ваше.
