Жалобная книга искусствоведа. Около искусства, возле литературы

В знаменитом «молодежном» номере журнала «Искусство» (1988, № 10) искусствовед Галина Ельшевская опубликовала ехидную и остроумную статью об изображении искусствоведов и описании художественной и околохудожественной среды в советских повестях и романах эпохи застоя (преимущественно детективных). Сегодня, в эпоху засилья детективных телесериалов, читатель имеет возможность сравнить вымышленных/воображаемых искусствоведов и экспертов «тогда» и «теперь». Публикуется с любезного разрешения автора.

Обладательница антикварных ценностей и бесценного ларца альбигойцев. Кадр из фильма «Ларец Марии Медичи» по одноименному роману Еремея Парнова. 1980. Режиссер Рудольф Фрунтов. В роли Веры Фабиановны Чарской — княжна Евдокия Урусова (1908–1996)

— Из какой жизни пишет Светлов?
— Из испанской...
— А из какой жизни пишет Оренбург?
— Из дипломатической и среднеевропейской.
— А из какой жизни пишет Пастернак?
— Из дачной...
—У него разве есть дача под Москвой? Скажите пожалуйста.
— Поэт имеет дачу.
 

Всем понятно, что писатель не пишет «из чьей-то жизни». Если дает литература материал для социологических выводов, то косвенно. Впрямую его дает так называемая паралитература — в ней герой есть функция своего дела: изобретатель изобретает, спортсмен хочет победить в соревновании, сыщик ждет вора. Современная филология отторгает в область паралитературы целые жанры. Жанр производственного романа. Жанр детектива. И делается это не по принципу «хорошо» — «плохо» (есть гениальная паралитература — например, детективы Агаты Кристи или Себастьяна Жапризо), а только исходя из отношения к материалу и художественным средствам.

Человек искусства вряд ли станет героем производственного романа. Читатель подобной прозы желает видеть изнанку знакомого (жизнь аэропорта, магазина, отеля, таксопарка), а творческий быт знаком лишь к нему причастным. Есть расхожие представления о художниках. Об искусствоведах и таких нет. Странная профессия, почти маргинальная, и все же не обойденная словесностью. Искусствовед появляется в экстремальной ситуации — в детективе. Там, где речь заходит о краже картин, о спекуляции антиквариатом, о криминальных подделках — там не обойтись без специалиста. Как высказывается специалист по своему предмету? «Для того чтобы чувства имели название, надо быть искусствоведом. По-моему, нельзя делать профессией толкование искусства» (Н. Давыдов. Никто никогда).

Искусствоведу на экспертизу приносят шкатулку, предположительно работы Фаберже (как выяснится, поддельную, изготовленную самим приносителем). Экспертиза выглядит так: искусствовед — это дама — впадает в полуобморочное состояние и, закатив глаза, молитвенно шепчет: «О, Фаберже!» Дама по имени Алина (ошибка автора — героиню, о которой идет речь, зовут Музой. — Артгид), по-видимому, специалист широкого профиля: по ходу дела она подобным же образом высказывается и о живописи. Дочь известного собирателя, она выросла среди шедевров — но это не притупило в ней остроты чувства.

Алина — героиня фильма «Подпасок с огурцом» (из серии «Следствие ведут Знатоки», сценарий О. и А. Лавровых, режиссер В. Бровкин). Немало дам с нездешними именами появляется на страницах детективных повестей, чтобы сказать свое профессиональное слово и заодно пополнить список подозреваемых. Ассоль Сергеевна Позднова из повести Л. Словина «Время дождей», Женевьева Овчинникова у Е. Парнова («Ларец Марии Медичи»). С поправкой на темперамент (восторженная Алина, мрачно-ригорическая Ассоль, высокомерная Женевьева) говорят они равно невразумительно и в атрибуциях ошибаются. Сомнительные специалисты. Зато что касается причастности к преступлению — не то чтобы впрямую причастны, но всем есть что скрывать от дотошных следователей.

На этом можно было бы и не останавливаться — с кем не бывает. Самый многочисленный пласт детективной литературы, где искусствовед по специальности не высказывается, но является пособником убийц, мошенников, шпионов, а то и организатором преступной банды, есть одновременно аналитически самый неинтересный. Не касаясь его, отметим лишь странную закономерность: в сознании авторов моральная нестойкость героев как бы предопределена спецификой их занятий. Мир вещей вроде бы бесценных, но имеющих цену: собирательство, обмены, перепродажи — как не смутиться слабой душе, как не возжаждать обогащения? Обыкновенная служба в данной сфере, и та чревата чем-то порочным. Персонаж повести Э. Хруцкого «Осень в Сокольниках», искусствовед Долгушин (правда, статьи за него пишут «негры»), прежде чем предаться откровенному бандитизму, работал в Худфонде, ездил по стране с передвижными выставками. «Дело это оказалось тяжелым, но хлебным. Но уж слишком близко примыкала его деятельность к УК РСФСР». Став посредником и экспертом у коллекционеров, герой тоже не прогадал — «это оказалось простым и вообще-то доходным». Можно понять следователя Люсина из романа Е. Парнова «Ларец Марии Медичи», причитающего через каждую страницу: «И откуда они взялись на мою голову, эти искусствоведы?», «Везет мне на этих искусствоведов-коллекционеров, как утопленнику!»

Последнее отождествление, остающееся на совести автора или героя, весьма популярно. Что искусствовед, что собиратель, что антиквар — все при сокровищах, а значит, «при интересе»! Тому же, что составляет собственно профессию искусствоведа, любой положительный герой способен обучиться в сжатые сроки. Кое-что посмотрев, почитав литературу... Дело-то простое. В повести Л. Исаровой «На пороге судьбы» скромная учительница распутывает кошмарные криминальные истории, одна за другой совещающиеся в кругу ее бывших учеников. Молодых людей (примерно половину класса), по мысли автора, совратила территориальная близость антикварного магазина — так им не повезло с местом жительства. Сначала втянулись в собирательство, потом пошли на преступление из-за вещей. Бисерная вышивка XVIII века послужила поводом для убийства. Учительница «полистала несколько альбомов (русский бисер неповторим, он близок лубку), пошла на выставку, побывала в частной коллекции». Сделавшись таким образом специалистом, она с легкостью осуществляет экспертную часть расследования. Следователь Бурмин из повести Л. Васильевой «...и 24 жемчужины» с похвальной скромностью комментирует свои познания в древнерусской живописи («Специалистом себя не считаю, но основы изучал»), однако в ответ на ехидство собеседника (выходит дело, и эм-вэ-дэ... свои кадры учит разбираться в искусстве?») чеканит жестко: «При надобности учит и этому». Малоприятной Женевьеве («Ларец Марии Медичи»), рассуждающей об иконах, не поможет оконченный ею «искусствоведческий» (вероятно, имеется в виду факультет, которого на самом деле нет — есть лишь соответствующие отделения); правый же герой может смело рассчитывать и на себя, и на свое, далекое от предмета, ведомство.

Ошибка Женевьевы простительна. Трудно заподозрить, что «Троицу» XV века, близкую Рублеву, найдут в сигарной коробке. Впрочем, реалии детективной прозы, разбросанные там по собраниям и розыскным спискам, украсили бы любой музей. У Л. Исаровой молодой парикмахер коллекционирует «шпалеры ручной работы», мебель черного дерева, резную, «с флорентийской мозаикой», а продавщица из кулинарии собирает восточные ковры, мебель карельской березы и русскую бисерную вышивку — женщина малограмотная, она именует все это «рорутетами» Совершается убийство из-за вышивки Параши Жемчуговой, и чуть было не совершается из-за стола Потемкина, оцененного в антикварном магазине в 2500 рублей. Квартира совсем юной продавщицы этого магазина описана любовно и подробно — пятнадцатиметровый холл: «Карельская береза, XVIII век, отличная музейная реставрация», гостиная, в которой висят портреты Шереметевых Аргунова, «музейный интерьер, почти копия гостиной богатого помещичьего дома конца XVII века» (здесь, вероятно, на столетие ошиблась писательница или ее героиня, учительница, — в XVII веке еще не было ни помещиков, ни гостиных). Перечисление сокровищ, которыми щедро наделил Е. Парнов двух престарелых коллекционеров, заняло бы слишком много места — среди них «Версальская серия» А. Бенуа, названная здесь «Версальские фонтаны» и приписанная Е. Лансере. Правда, в романе, где действуют альбигойцы, тамплиеры и недобитые фашисты, где преступнику помогает вставший на хвост гигантский питон, чьи глаза, как у собаки Баскервилей, намазаны фосфором — и только отражение сверкающей рептилии, отпечатавшееся в зрачках белого кота (!) Саскии, доведенного этим зрелищем до разрыва сердца, позволяет милиции выйти на след, — в таком романе путаница с материалом, быть может, и входила в условия игры. Не всерьез же все это написано!

Итак, произведение искусства в частных руках. Авторы и герои относятся к такому положению вещей по-разному. Иногда нейтрально: «Коллекционерами становятся очень активные люди, которые социально не могут себя выразить, коллекции помогают им самоутвердиться... В своей области многие оказываются большими специалистами, чем рядовые искусствоведы» (Л. Исарова). Часто с элегическим вздохом: «Какие... есть ценные вещи! Многим из них место в музеях, но попадут ли они когда-нибудь туда?!» (Л. Васильева). Совсем часто — с негодованием. Вот речь следователя Щитцова из повести В. Гусева «Конкур со шпагой»: «... в музеях того нет, что содержится в частных коллекциях. И все это без конца тасуется, меняется, продается... И ни у кого не возникает ни тени сомнения в том, что эти вещи принадлежат им по праву. Им, а не всему народу, не государству... Надо, мне кажется, всерьез этим заняться».

Следователь Щитцов — герой, безусловно, положительный. Другие положительные герои повести того же автора «Шпагу князю Оболенскому!» (продолжение «Конкура со шпагой») как раз работают в музее. В провинциальном, краеведческом. То есть работает там молодой человек Саша, а его подруга Оля, администратор гостиницы, помогает музею в свободное время. Ребята светлые, умные, творческие, автором любимые, только с вверенными Сашиному попечению экспонатам обходятся как-то своеобразно. Они их изучают, можно сказать, тактильно, осязательно. Вредная старушка, музейная уборщица, формулирует это так: «... все время не в своем ходят. Сашка, тот с утра, как на работу придет, так сразу в какой-нибудь сюртук втюрится или на голову что-нибудь железное нахлобучит, да и она от него не отстает». Старушка, конечно, вредная, но ей есть с чего обижаться на резвую молодежь. Шалун Саша, в очередной раз облачившийся в «единицу хранения» — костюм офицера, притворился манекеном и напугал уборщицу до полусмерти, слегка двинув ее коллекционной саблей, да еще и обозвав старой дурой. Это была такая шутка.

Кстати, о манекенах. Неистощимый на выдумки Саша — инициатор музейной экспозиции, которая очень нравится автору. Суть ее в том, что вместо привычных муляжей использованы приобретенные в универмаге манекены; одетые в одежды музейных коллекций, они составлены в тематические группы: «За ломберным столом», «Старая графиня», «Завтрак на траве». Интересно, как выглядел костюмированный «Завтрак на траве»?

Все это — и экспозиция, и игры сотрудников и несотрудников — вряд ли напоминают музей реальный. Зато напоминает музей, некоторый журналистами чаемый, вымечтанный. В статье Ю. Гладильщикова «Ностальгия по музею» (ЛГ, № 34, 20.08.86) автор мечтает о том, как посетитель, скажем, музея-усадьбы шел бы по ней в костюме соответствующей эпохи, а в комнатах «кто-то играл бы на рояле, обыденно трудилась бы дворня, то бишь те же смотрители)». Выстраивая образ «идеального музея», журналист вспоминает опыт развлекательных шоу, «театрализованные уик-энды», где в программу экскурсии по замку входит инсценировка убийства. В повести В. Гусева эта программа почти что реализована — с той разницей, что музейными артистами «обставлено» убийство настоящее.

Даже не выходя из границ детективного жанра, следует признать, что о людях «вокруг искусства» пишут достаточно. Другое дело, как пишут и каков уровень знания о предмете у тех, кто пишет. По поводу последнего хочется выделить один текст из ряда, поскольку общие закономерности подхода к теме в нем как бы сфокусированы.

Сюжет уже упоминавшийся повести Л. Васильевой «…и 24 жемчужины» сконцентрирован на проблемах художественных, от поисков схороненной коллекции до махинаций с заказами в живописном комбинате. Среди героев — художник и искусствовед (на этот раз без криминальных наклонностей). Участвуют в событиях коллекционеры, реставраторы, деятель Худфонда. В общем, складывается некий образ творческой и околотворческой среды. Попробуем вычленить этот образ, лишь минимально комментируя цитаты.

Искусствовед Нина Ивановна Озерцева, красивая молодая женщина, работает в художественном комбинате и «пользуется у художников уважением». Взаимно. Собственно, дело искусствоведа — общаться с художниками, оказывать им сочувствие и дружескую поддержку, при необходимости быть «надежным защитником» и помогать советами. «Но делать это приходится осторожно, тактично. В большинстве своем художники — люди впечатлительные, тонко чувствующие. Зачастую они сомневаются в своих способностях. Таких надо поддержать вовремя». А вот как выглядит тактичный совет и осторожная поддержка. «Знаете, Павел Корнеевич, — говорит Озерцева, — у меня почему-то такое впечатление, что вы живете чересчур замкнуто, отгораживаетесь от людей. И редко участвуете в выставках». Согласно сюжету, простые эти слова производят эффект магический.

Нас уже уверили, что в том и состоит деятельность худфондовского искусствоведа. Светская жизнь, визиты доброжелательного человека к интересным и приятный ей людям («мне очень дороги их сердечность, искренность и дружба»). Вдруг с недоумением узнаем — Нина Ивановна работает над диссертацией. Сказано мимоходом, без уточнения темы — быть может, что-то из области творческой психологии? Нет, вряд ли, ибо, вероятно, как раз в связи с диссертацией героине предлагают двухгодичную командировку в Африку. Здесь возникает уже множество вопросов — и эмоциональных (что будут делать оставленные без поддержки художники?), и самых конкретных: какое отношение имеет Африка к Худфонду? Или Нина Ивановна, не предупредив читателей, сменила работу? Или сидение на службе не имело отношения к ее действительной специализации?

Понятие «специализация», кажется, равно незнакомо всем авторам, пишущим детективы «возле искусства». Предмет искусствоведа — искусство, все искусство разом. Компетентный профессионал хорошо разберется в примитивах и старинной мебели, а того, кто не сможет «на глаз» атрибуировать икону, не оправдают, допустим, занятия Китаем. Никто и не оправдывается: герои как бы молчаливо разделяют представления авторов.

В сопровождении следователя Бурмина Нина Ивановна Озерцева ходит по молодежной выставке. Ей нравится, что «молодежь пробует, экспериментирует», что «многие серьезно работают, и человеческая личность их привлекает, и то, что происходит в мире», что «есть сюжеты значительные, злободневные». В общем, «не все... молодые заслуживают критики. Думающая у нас молодежь, увлеченная». А вот две картины, на которые она обращает специальное внимание своего собеседника. Первая — «Юность». «Помните, парящие над городом фигуры девушки и юноши?» Следователь, изучавший «основы искусствоведения» («для моей работы это необходимо»), в данном случае почему-то стушевывается и бормочет: «Да, да, решение необычное. Я не берусь судить». Хотя не надо даже знания «основ», чтобы понять, что, во всяком случае, композиция — о чем можно судить по описанию — беззастенчиво позаимствована у Шагала.

Другая картина привлекает искусствоведа уже не «необычным решением», а значительностью темы. «Старая седая женщина смотрит прямо на гитлеровского солдата, стоящего спиной к зрителю. Он навел на нее автомат, а она смотрит на него спокойно и укоряюще. Называется картина “И у тебя есть мать, солдат”». Хочется сказать — побойтесь Бога! Картина называется «Мать партизана», ее написал С. Герасимов, и ей нечего делать на молодежной выставке, так как она давно входит во все существующие хрестоматии.

Такое получается, когда писатель не знает предмета. Или надеется, что предмет незнаком читателю. Второе не лучше первого. Живописец Павел Анохин, автор картины «Пиво пьют», сам понимает, что «писать такие темы с точки зрения морали, может быть, и не следует». То есть это Л. Васильева, знающая, что есть темы хорошие и плохие, отдает свое знание герою. Герой характеризуется как «незаурядный художник» — так считает искусствовед Озерцева. Его «Женщина за столиком» «не уступит Ренуару» (такая вот шкала оценок), а подробно описанная картина «Геологи» напоминает по описанию сразу все полотна «сурового стиля». Анохин мечтает о командировке на Колыму («Увидеть Магадан! Не каждому художнику выпадает такая удача!») писать «портреты передовых людей: там живут его мужественные персонажи. Оставим в стороне вопрос, этично ли населять одними геологами материк, давший имя «Колымским рассказам» В. Шаламова. Спросим лишь: какой перед нами художник, по мысли автора, положительный герой нашего искусства?

«Любая фантастика, уважаемый автор, научная или там ненаучная, абстрагируясь в ирреальное, иносказательное, полезна, очевидно, тем, что позволяет четче прояснить суть процесса реальной действительности. Вы согласны?» (В. Конецкий. Солнечный лед).

Вроде бы, бьем из пушки по воробьям. Такова подвергаемая разбору проза, что неудобно произносить — всем, впрочем, знакомые — речи об ответственности писателя за слово. Как бы не по адресу. Да и что взять с детектива — ведь не социологических сведений ищет в нем читатель. И все же: не ищет, но получает. Перед нами не романы Агаты Кристи с нарочито условными схемами, а нечто, ориентированное на правдоподобие, на узнавание «жизни». Погони, перестрелки, хитросплетения сюжета — а между ними побочная информация, неизбежно улавливаемая. Ложная информация, дезинформация. Детективы подчас смешны, но этот поток — вещь серьезная.