Как я разбил очки Осмоловскому, или Альтернативная экономика
Общество Радек (Максим Каракулов, Александр Корнеев, Петр Быстров, Павел Митенко, Андрей Сергиев, Валерий Чтак, Давид Тер-Оганьян, Алексей Булдаков) — союз художников, активистов и акционистов конца 1990-х — начала 2000-х годов — сложилось и действовало в эпоху, когда искусство существовало в контексте непосредственных человеческих связей, а институциональный вакуум провоцировал художников к тому, чтобы выступать по отношению друг к другу критиками и кураторами. «Радек» давно принадлежит истории, половина его бывших участников продолжают персональные карьеры (хотя кто-то ушел из искусства). Художник Петр Быстров работает над книгой, включающей в себя как теоретический анализ художественных проблем того времени, так и мемуары, посвященные основным фигурам арт-сцены рубежа 1990–2000-х. «Артгид» начинает публикацию избранных фрагментов из этих увлекательных мемуаров.
Общество Радек. Do you accord. 2002. Вид инсталляции на выставке Davaj! Russian Art Now. Postfuhramt, Берлин. Courtesy Петр Быстров
С Анатолием Осмоловским мы познакомились в 1996 году, то есть 25 лет тому назад. Мне было 15, ему — 27.
Это был не сегодняшний двадцатисемилетний (художник или вообще человек). Сегодняшний двадцатисемилетний — это обычно худощавый юноша в коротких носках и больших наушниках, ученик какой-нибудь Школы Родченко или же молодой фотограф ноунейм. Осмоловский в свои тогдашние 27 был не то чтобы мэтр, но плотный немолодой дядька в огромной старой куртке, очень серьезный, знающий.
Нас познакомил, вероятно, Авдей Тер-Оганьян.
Уже в 1997 году мы много общались, причем не только на открытиях выставок, но и на заседаниях парт-ячеек, интеллектуальных квартирниках (с 1998 года — на так называемом «семинаре в Перово» у Макса Каракулова), демонстрациях и прочая, и прочая. И если Авдей, представитель другого поколения (на восемь лет старше Анатолия!), являл собой образ чистого художника-авангардиста, то есть служителя муз, то Осмоловский был «политиком», да к тому же еще и «интеллектуалом».
Итак, середина 90-х.
Начало конца 90-х.
Ну, гопота. Какие-то солдаты. Жизнь впроголодь (а где взять деньги, чтобы не впроголодь?). То есть, конечно, параллельно где-то существовал «Птюч» (один из популярных в середине 1990-х московских клубов. — Артгид) и рейв-культура, дорогая наркота, геи и танцульки, но все это точно проходило мимо нас.
И вот осенью 1998 года, после того как грянул дефолт и жить стало не то чтобы страшновато, но как-то по-новому, на очередном семинаре в Перово Осмоловский решил посвятить свой спич деньгам — проанализировать феномен денег и выстроенную с их помощью систему отношений.
Начал он, как сейчас помню, с сообщения, что «многие его знакомые» (ну или «знакомые знакомых») в связи с дефолтом покончили с собой. Ибо не смогли (бы) жить дальше — столь существенна была для них роль денег, внезапно обесценившихся, исчезнувших. Затем Осмоловский довольно резко перешел к утверждению, что деньги, в общем-то, и вовсе не нужны.
Не скажу, что присутствовавшие запротестовали или особенно удивились, но стали слушать внимательнее. Осмоловский меж тем расходился: он заявил, что капитализм, навязывая ложные ценности (более-менее понятно), доводит людей до отчаяния, лишает отношения искренности, делает человека придатком (тоже все, в общем-то, понятно). И тут последовало заявление, что можно прожить вообще без денег. После этого в комнате начался не то чтобы гул (акустика не позволяла), но точно некоторое брожение умов.
«А как же тогда жить?» — прозвучал логичный вопрос.
И Осмоловский навскидку и, помнится, залихватски начал перечислять альтернативные модели вселенной. Например, упомянул сети или среду. То есть если ты находишься в среде — вместе с друзьями и единомышленниками, — то с голоду уж точно не умрешь. Потом он рассказал про известность и про то, что существуют различные формы капитала, например интеллектуальный капитал. Потом он упомянул причастность к той или иной форме жизни — например, к секте, руководящей умами в столь значительной степени, что человек попросту забывает о потребностях тела, ну и так далее. В качестве примера личности, мало имеющей общего с деньгами, он привел… себя.
В комнате воцарилось молчание. Трудноперевариваемый «урок» было больно глотать. Видя это замешательство и желая несколько смягчить произведенный своим выступлением эффект, Осмоловский указал собравшимся на то, что сегодня мы представляем собой некий вид альтернативной интеллектуальной элиты.
После этого он уехал.
Прошли годы. Как-то я зашел на вечеринку на чердаке в институте Бакштейна (Институт проблем современного искусства, одним из основателей которого был Иосиф Бакштейн, долгие годы располагался в мастерской Ильи Кабакова на чердаке доходного дома страхового общества «Россия» на Сретенском бульваре в Москве. — Артгид). Было много молодежи, все танцевали, шла веселая пьянка. Присутствовал молодой Коля Палажченко. И Осмоловский неожиданно предложил мне станцевать вместе с ним. Я, однако, не решался.
Тогда он пустился в пляс, чтобы показать мне, что ничего страшного не случится, если мы немного потанцуем. Но я не умел танцевать и отшучивался. Осмоловский настаивал: «Дава-а-ай!!!»
Я согласился. И вот тут, чтобы объяснить мне самую суть танца как вида телесного поведения, Осмоловский сказал: «Это нужно делать Р А З В Я З Н О». Под развязностью он подразумевал, как я понял, безбашенность, дерзость и некоторое нахальство, которые помогли бы уйти от застенчивости в танце. Сам он действительно танцевал развязно: пригнулся, надул губы и как-то покручивался. Тогда и я стал танцевать развязно, как велел Осмоловский: помнится, начал вертеть руками… быстрее, быстрее… и случайно смахнул с Осмоловского очки. Вдребезги.
Танец прекратился.
Настроение как-то упало, поскольку я был расстроен случившимся. Кроме того, я понял, что за очки мне придется платить.
А Осмоловский как-то говорил, что у него в гардеробе, да и вообще в хозяйстве одна дорогая вещь — очки.
Сколько же?
И Осмоловский назвал сумму, которую сейчас не помню, но от которой (вот это помню хорошо) я погрустнел.
На следующий день я пошел в сберкассу, где у меня накапливались поступления «за потерю кормильца»: я получал какие-то выплаты за своего рано умершего отца.
Деньгами этими я не пользовался совсем — отчасти потому, что у меня было крайне мало потребностей, отчасти потому, что так научил Осмоловский.
С Осмоловским мы договорились, что я плачу половину. Сколько?
В тот день я снял со сберкнижки половину (!) всех многомесячных накоплений, дабы оплатить половину стоимости разбитых очков.
Не то чтобы я был расстроен.
Удивлен?
Нет…
Ведь дело было не в деньгах.
Просто я разбил очки Осмоловскому.
