Соня. Начало
Как правило, биография, даже наиболее выдающаяся, начинается с рассказа о родителях. Следуя этой традиции, при разборе архива Сони Делоне исследователь авангарда Евгений Деменок обращается к биографиям ближайших родственников художницы, повлиявших на ее становление.
Соня Делоне. Симультанный контраст. 1913. Холст, масло. Фрагмент. Фото: © Pracusa S.A. Национальный музей Тиссена-Борнемисы, Мадрид
Судьба берегла Соню Делоне. В ее жизни было несколько ключевых поворотов, кардинальных изменений, и каждый раз изменения эти происходили в лучшую сторону. Первым таким поворотом стал ее переезд из Одессы в Санкт-Петербург.
Нужно заметить, что до моих находок, сделанных десять лет назад в Одесском областном архиве, о связи художницы с Одессой не было известно почти ничего. В ряде источников Одесса называлась местом ее рождения, однако в большинстве из них указывался Градижск Полтавской губернии — вернее, некий Gradzihsk. Сама Соня в своей автобиографии «Мы придем к солнцу» (Nous irons vers le soleil) 1978 года единожды упомянула о том, что отец работал на метизной фабрике в этом городке. А Жак Дамас, ее многолетний друг и помощник, будучи составителем автобиографии (художнице на тот момент было 93 года), указал в хронологии Gradzihsk как место ее рождения. С этого и началась долго тянувшаяся ошибка. Никто за эти годы не добрался до архивов, хотя сомнения выражали многие авторы монографий о художнице — ведь во всех вполне доступных официальных документах (свидетельства о браке, разводе и других) местом рождения указана именно Одесса. Сейчас ошибка исправлена, а благодаря сделанным в последнее время новым архивным находкам и письмам, переданным мне Жан-Клодом Маркаде, об одесской части биографии художницы и ее семьи стало известно гораздо больше.
К счастью, прожившая в Париже около семидесяти лет Соня Делоне всю свою жизнь хранила письма от родителей, брата, дяди, тети и других многочисленных родственников, что дает нам теперь возможность узнать множество биографических деталей и увидеть ее с совершенно другой стороны. Особенно ярко проявляется это в письмах с трудом находившей средства к существованию и постоянно болевшей матери, для которой она была не богемной художницей, а единственной дочерью, по удачному стечению обстоятельств попавшей в благоприятные условия и способной помочь оставшимся в Одессе родным.
Об удачном стечении обстоятельств стоит рассказать подробнее. Для начала заметим, что нам пока крайне мало известно о том, когда и как попал в Одессу Сонин отец, Эля (Элиас, Илья) Штерн, из какой семьи он происходил. Однако теперь мы достоверно знаем о том, что родился он в 1858 году, а умер между 1918 и 1925 годами: именно осенью 1917-го датировано его последнее письмо к Соне, а из писем матери, приходивших с 1925 по 1931 год, явно следует, что его нет в живых. Достоверно мы знаем и то, что он служил в армии: в книге раввината, в записи о рождении Сони, указано, что он был «уволенным в запас»[1]. То же самое указано в записи о бракосочетании Сониных родителей.
Всесословная воинская повинность была введена в России 1 января 1874 года. С этой даты призыву на службу подлежали молодые люди, «которым к 1-му января того года, когда набор производится, минуло двадцать лет от роду»[2]. Для армии устанавливался шестилетний срок действительной службы, для флота — семилетний. От службы освобождались единственные сыновья у родителей, а также единственные способные к труду: сын «при отце, к труду не способном, или при матери-вдове», брат при «круглых сиротах, братьях или сестрах» и внук «при деде или бабке, не имеющих способного к труду сына»[3]. Исходя из этого, можно предположить, что Эля был не единственным ребенком в семье и завершил службу незадолго до свадьбы. 16 июня 1885 года в книге «О бракосочетаниях» под номером 244 сделана запись о том, что брак уволенного в запас Эли Штерна, холостяка, с дочерью одесского мещанина Товия Терка, девицей Ханою, состоялся 21 мая 1885 года. У обоих это был первый брак. Обряд бракосочетания совершил уважаемый раввин Шмуэль Янкелевич Полинковский. Эле (в книге он записан как Элья) на тот момент было 27 лет, Хане 22. Совершенно очевидно, что Сара родилась через пять месяцев после бракосочетания родителей, то есть брак был, скажем так, вынужденным.
Это оказало влияние на все дальнейшие события. Эля, вернувшийся из армии и сразу женившийся (легко подсчитать, что служил он с 1878 по 1884 год), был вынужден начать зарабатывать, и вряд ли этого заработка хватало для безбедного существования молодой семьи. Для начала предстояло получить профессию, и мы теперь знаем, что получил он ее в Одесском ремесленном училище Общества «Труд» — училище для бедных еврейских мальчиков, открывшемся в 1864 году и находившемся в доме № 17 по Базарной улице. Все это удалось узнать благодаря данным, полученным во время Первой всеобщей переписи населения Российской империи. В данных переписи указано его отчество — Иосьев (Осипович), и по состоянию на 1 января 1897 года Эля Штерн вместе с женой Ханой и четырехлетним сыном Соломоном жил в Одессе по адресу: Прохоровская, 28, квартира 9, дом Степанова. Работал он в то время механиком при фабрике по производству крючков к дамским платьям, в отношении к воинской повинности был нижним чином запаса. В ведомости указано, что Хана не работала, была «при муже», а образование получила «дома». Родным языком всех троих указан русский, сословие — мещанское. Также указано, что все трое родились в Одессе, и это вызывает большие сомнения, поскольку Эля — и вместе с ним вся семья — был приписан в городе Владимире Волынской губернии (нынешний Владимир-Волынский), а записи о его рождении в книгах одесского раввината обнаружить пока не удалось.
Как видим, нигде нет упоминаний ни о Градижске, ни о Полтавской губернии. Возможно, Эля Штерн какое-то время работал на метизном заводе в Градижске именно в первые годы жизни Сони, потому она и запомнила на всю жизнь чистые цвета, «цвета моего детства, Украины. Воспоминания крестьянских свадеб моей страны, где красные и зеленые платья, украшенные многочисленными бантиками, летали в пляске»[4]. Вспоминала она и то, как «растут арбузы и дыни. Помидоры опоясывают красным хаты и большие подсолнухи, желтые с черной сердцевиной, сверкают в легком, очень высоком голубом небе»[5]. Очевидно, что крестьянские свадьбы она увидела в украинских селах (а вот помидоры с подсолнухами вполне могла видеть и в Одессе). Более того, сама Соня, судя по всему, пыталась разузнать что-то о возможных родственниках в Полтаве и задала вопрос об этом тете. Анна Сергеевна отвечает ей 9/22 марта 1908 года: «О семье Терк в Полтаве ни дяде, ни тете Миле ничего не известно; они считают, что у них нет родственников, может быть, это однофамильцы, и, значит, мы не уникумы».
Но даже если Градижск (так интерпретировали Gradzihsk, хотя, возможно, это просто «городишко») и присутствовал в рабочей биографии Эли Штерна, то был лишь коротким эпизодом, потому что 3 января 1888 года у него и Ханы рождается сын Зейлик. И рождается именно в Одессе, о чем неоспоримо свидетельствуют всё те же книги раввината[6]: обряд обрезания совершил раввин Блинчевский. Зейлик умер от скарлатины в пятилетнем возрасте, 18 октября 1893 года (запись 1179 книги «Об умерших»). Однако к тому времени у Штернов родился еще один сын, уже упомянутый выше Соломон, которого родные и друзья всю жизнь называли Сёмой[7]. Произошло это радостное событие 28 июля 1892 года (обрезали мальчика 4 августа) и, как вы уже догадались, тоже в Одессе.
Дальнейшие находки, сделанные при разборе архива Жан-Клода Маркаде, позволили выяснить, что после фабрики по производству крючков к дамским платьям (как мы видим, тема моды вошла в жизнь Сони с раннего детства) Эля Штерн работал управляющим на Заводе белой жести и металлических изделий инженера М.Г. Левина, причем проработал там, по словам жены Ханы, 27 лет. Завод находился по адресу: Одесса, Куяльницкая дорога, собств. дом. № 17. Именно на бланках этого завода написаны все датируемые 1911–1917 годами письма Ильи Иосифовича Штерна к своей дочери. Немногочисленные источники свидетельствуют, что завод белой жести и металлических изделий М.Г. Левина был основан в 1896 или 1898 году. Впервые он упоминается в адресном справочнике «Вся Одесса на 1904/5 год»; упоминается он также в вышедшем в 1910 году в Москве справочнике Л.Б. Кафенгауза «Синдикаты в русской железной промышленности». Предприятие располагалось на собственном участке, но, несмотря на то, что являлось довольно крупным, на картах обозначено не было, поэтому точное расположение его неизвестно. Вполне возможно, что в «собственном доме» располагалась только контора. Тогдашняя Куяльницкая дорога — сегодня Известковая улица, и дом Левиных находился ориентировочно рядом с сегодняшним 79 номером. Достоверно неизвестно, что случилось с заводом после Октябрьского переворота. Я ездил туда, чтобы сделать фотографии, но ничего примечательного не обнаружил — лишь типичные для Известковой невзрачные одноэтажные дома за высокими заборами.
Очевидно, что из Одессы родители никуда уже не переезжали. Долгие годы они жили в квартире 26 дома № 8 по улице Херсонской. Первое упоминание об этом адресе я нашел в письме к Соне от Анны Сергеевны (на самом деле Израилевны) Терк, жены ее дяди Генриха, брата матери, в семье которых в Санкт-Петербурге она воспитывалась и выросла. Датировано оно 28 октября 1907 года: «Если не ошибаюсь, одесский адрес Херсонская, 8». Тот же адрес сохраняется до начала 1930-х в письмах мамы к Соне.
К моменту рождения брата Соломона будущая великая художница уже не жила в Одессе. Что именно побудило родителей отдать дочь на воспитание в семью родственников, мы вряд ли узнаем. Скорее всего, причиной стали финансовые затруднения: молодой семье тяжело было сносно обеспечить двух детей, к тому же ожидали третьего. Хана Штерн соглашается отдать Сару на воспитание своему преуспевающему, обеспеченному брату и его жене, которая после перенесенной операции не могла иметь детей. Соня стала для Генриха и Анны практически родной дочерью — и определенная ревность к ее родителям даже сквозит в письмах тети. Согласие на удочерение, которого они добивались, Хана Штерн так и не дала, так что фамилия Терк, которую девушка (именно после переезда в Санкт-Петербург она из Сары стала Софи, а позже Соней) носила долгие годы, была фактически псевдонимом — в документах до замужества она значилась как Сара Штерн.
Я уже говорил, что о Сонином отце нам известно крайне мало, а о его родственниках и вовсе ничего. С родней со стороны матери дела обстоят гораздо лучше. Терков было много — и многие из них успешны. В большой семье Терков родившийся 9 ноября 1847 года в Одессе Генрих Тимофеевич (Гейних Товиевич) был, пожалуй, самым удачливым. Он начинал учебу в Одессе, но в сентябре 1872 года перевелся со второго курса юридического факультета Новороссийского университета в Петербургский университет. В 1877 году получил степень кандидата прав, после работал присяжным поверенным. Был депутатом правления Учетного и ссудного банка, в разные годы возглавлял правления Богатовского сахарного завода, Ириновско-Шлиссельбургского промышленного общества, товарищества Сергинско-Уфалейских горных заводов, акционерного общества Финляндского легкого пароходства, состоял членом правления издательства Брокгауза и Эфрона. Гейних Товиевич свободно говорил на нескольких языках, владел недвижимостью в столице, коллекцией живописи и дружил с известными людьми. В его доме по Баскову переулку, 12, Соня и выросла. Именно дядя Генрих дал Соне необходимую для развития финансовую основу.
Родившийся в 1850 году в Одессе его брат, Яков Тимофеевич, о судьбе которого многократно интересовалась в письмах к дочери Хана Штерн, после окончания Ришельевской гимназии поступил в 1876 году в Петербургский университет, а в 1877-м перевелся в Медико-хирургическую академию, которую окончил в 1881 году. В 1879 году арестовывался «ввиду знакомства с… неблагонадежными лицами»[8] и за хранение запрещенных произведений Луи Блана, Лассаля и Прудона. В 1900-х годах был железнодорожным врачом в Либаве, а после работал врачом на пароходах Русско-Восточной линии. После Октябрьского переворота жил в Крыму и даже получал (возможно, за былые революционные заслуги) персональную пенсию. Сын Якова Тимофеевича, Александр, инженер, литератор, переводчик, долгое время жил в том же доме по Баскову переулку, что и Соня с дядей и тетей.
Еще один дядя Сони Делоне, Марк Тимофеевич (все они были Товиевичами, но ассимилировались и изменили отчества), владелец конторы по продаже сельскохозяйственного оборудования в Одессе на улице Градоначальницкой, всю свою жизнь прожил в родном городе. Более того, он жил в одном доме с Сониными родителями, в практически соседней, тридцать первой, квартире. Время от времени он тоже писал Соне, рассказывая о болезнях и проблемах ее матери, и больше всего мне запомнилась фраза из его письма от 8 мая 1931 года: «У меня также ничего хорошего нет, жизнь так скверно сложилась, трудно передать».
Сестра Ханы, Эмилия Товиевна, вышла замуж за купца 1-й гильдии Альберта Федоровича (Абеля Хацкелевича) Вилькорейского, жила в Санкт-Петербурге. У них было четверо детей — сын Федор и дочери Анна, Екатерина и Тамара. Тамара Альбертовна (1898–1970) стала композитором, автором целого ряда музыкальных пособий для детей, членом Московского общества драматических писателей. Писала музыку на стихи Корнея Чуковского — в 1954–1955 ленинградской артелью «Пластмасс» была выпущена серия пластинок для детей, в том числе «Мойдодыр» и «Муха-цокотуха».
Широко распространено мнение о том, что в семье дяди и тети Соня начала воспитываться с пяти лет. Так написано в ее автобиографии[9]. Однако Жан-Клод Маркаде утверждает, что она окончательно перебралась в Санкт-Петербург в возрасте семи лет[10]. Как бы там ни было, этот переезд стал одним из ключевых событий в ее жизни. Соня выросла в богатой семье, в совершенно ином кругу, чем это случилось бы, останься она в Одессе: об этом красноречиво свидетельствует судьба ее младшего брата Соломона, который даже не получил сколько-нибудь серьезного образования и занимался физическим трудом до призыва на фронт, где показал себя героем. Именно в результате переезда Соня смогла учиться живописи в Карлсруэ, а затем в Париже, благодаря дяде и тете не бедствовала, получая от них достаточные для жизни средства, даже будучи замужем и живя уже во Франции. Именно благодаря смене места жительства она завязала множество знакомств в среде петербургской — в первую очередь еврейской — интеллигенции. Выучила иностранные языки. Путешествовала по Европе и посещала музеи. Генрих и Анна поощряли ее творческие устремления — достаточно упомянуть лишь то, что первый набор красок ей подарил выдающийся немецкий импрессионист Макс Либерман, приятельствовавший с дядей.
Безусловно, жизнь в столице, в семье, где благодаря трем гувернанткам — англичанке, француженке и немке — юная Соня могла изучать сразу три языка, в доме, где все много читали и часто музицировали, разительно отличалась от жизни ее родителей в Одессе. Даже простое сравнение писем от полуграмотно пишущей мамы и от блестяще образованной тети раскрывает пропасть между двумя семьями, состоявшими в родстве. Нужно отметить, что Соня советовалась с тетей по всем, даже самым интимным вопросам, а та воспринимала ее как родную дочь, желала ей самого лучшего, всегда стремилась помочь и не могла устоять перед денежными просьбами любившей жить довольно широко Сони.
Конечно, оторванность девочки в таком раннем возрасте от родителей не могла не пройти бесследно. 14 августа 1904 года, готовясь к отъезду на учебу в студии профессора Людвига Шмид-Ройтте в Академии художеств в Карлсруэ, она записала в дневнике: «Написала письмо родителям, сообщая о своем отъезде заграницу. Как они мне чужды: ничего общего, ни капли любви не привязывает меня к ним. Ужасно и невероятно — и только доказывает, что в родственной (кроме материнской) любви главное дело в привычке». Эти слова можно было бы отнести на счет юношеского максимализма, но уже на закате жизни, в своей автобиографии, она писала: «Мой отец был рабочим. В Градижске на Украине он работал на гвоздильной фабрике. От него у меня большая принципиальность, отвращение к алчности и мелочности. Он не выносил, когда жалуются. Это его настраивало против моей матери, которая только и делала, что ныла и стонала над своей долей. Это явно является причиной моей нелюбви к ней. Уже с 3-х лет я реагировала как отец. Всю жизнь я сжимала зубы и не жаловалась; я не люблю хнычущих»[11].
То есть отношение к отцу изменилось кардинально, а к матери оно осталось прежним. Вот еще один фрагмент из автобиографии: «Недавно я получила письмо от украинки, живущей в США, вышедшей замуж за директора одной из художественных галерей. В своем письме она вспоминает о моем отце, с которым она была знакома: “Это человек, который закончил свою тяжелую рабочую жизнь во главе завода, где начинал простым рабочим. До конца своих лет сохранил требовательность и принципиальность, которые были у него в молодости. Он остался чистым и суровым человеком, никогда не опускался до низости и не выносил мерзости”. И тут я поняла все, чем обязана своему отцу»[12]. Тем не менее Соня уже в 1920-х постоянно помогала крайне бедно живущей матери, отправляя ей денежные переводы и посылки с продуктами и одеждой.
Наверняка она виделась с родителями во время жизни в Петербурге. Нам уже точно известно, что мама приезжала к ней в Париж как раз в то время, когда она готовилась к свадьбе с Робером Делоне и уже была беременной. В письме из Санкт-Петербурга от 12/25 сентября 1910 года тетя Анна пишет: «Хотелось бы знать, долго ли останется твоя мама в Париже. Сообщила ли ты ей о своем будущем?» Интересно, что Соня повторила судьбу своих родителей — она родила сына всего через два месяца после свадьбы, состоявшейся 15 ноября 1910 года. Правда, родившегося 8 января следующего года Шарля, которого Сонины родители будут упоминать в каждом письме, они увидят уже только на фотографиях.
Приезжал в Париж, причем надолго, и Сонин брат Соломон — с начала 1909 года до конца лета 1911-го. 17 февраля (по старому стилю) 1909 года Анна Сергеевна писала Соне: «Ты пишешь, что заходишь к Сёме, а часто ли ты его видаешь?» Соня даже собиралась писать его портрет. 18 сентября того же, 1909 года, тетя пишет из Монтрё: «Разве Сёма будет тратить время на позирование?» Увы, если портрет и был написан, о его дальнейшей судьбе нет никакой информации.
Переписка с родителями становится гораздо интенсивнее после смерти тети, Анны Сергеевны Терк (она умерла 11 августа 1911 года в Швейцарии и была кремирована в Берне). Письма из Одессы приходили Соне даже во время Первой мировой войны — благодаря тому, что они с Робером тогда находились в нейтральных Испании и Португалии. После 1918 года переписка прервалась на семь лет и активно возобновилась в 1925-м. О судьбе родителей Соня могла узнавать от многочисленных родственников со стороны тети, живущих в Европе, но в первую очередь от присяжного поверенного Семена Ефимовича Вейсенберга, мужа еще одной Сониной родственницы, Фанни Сергеевны (Израилевны) Вейсенберг (в девичестве Зак), который занимался наследством, доставшимся от Генриха и Анны Терк. Он писал Соне в Париж 8 сентября 1921 года: «Из Одессы имею очень скудные данные. Знаю, что твоя мама была вместе с тетей Милей и дядей Альбертом в Феодосии, а теперь она опять в Одессе. Брат твой Сёма, кажется, не очень скверно материально устроен, кажется, мама вместе с ним живет». Пятью годами ранее, 12/25 июля 1916 года, в очередном письме к Соне с подтверждением об отправке денег Вейсенберг писал: «Только что я написал это письмо, как явились ко мне твои, отец и брат. Первый здесь несколько дней по делам, а второй Георгиевский кавалер, имеющий два креста, приехал сюда немножко развлечься, он теперь ввиду ранений отпущен на три месяца. Твой папа просил тебе переслать от бабушки Шарлику 50 р., которые я присоединю к следующему переводу». А 4/17 ноября 1917 года Вейсенберг писал Соне о трудностях, с которыми столкнулся при осуществлении денежных переводов за границу в связи с «военным бунтом», и отправил ее копию письма, где отвечает Илье Штерну, беспокоящемуся о денежной поддержке для дочери. Ответ начинается так: «Многоуважаемый Илья Иосифович! Вчера вечером получил Ваше заказное письмо и по его содержанию, так как Вы беспокоитесь за Сонечку, спешу Вам ответить. Напрасно она Вас волнует такими письмами. Я ей каждый месяц посылаю деньги по телеграфу и одновременно с тем посылаю заказное письмо». Это значит, что в ноябре 1917-го Илья Иосифович Штерн был еще жив и принимал активное участие в делах дочери.
Письма родителей в Париж, Португалию и Испанию, которые всю свою жизнь хранила Соня Делоне, были отправлены ей из Одессы в период с 1910 по 1931 год (к сожалению, в нашем распоряжении нет ответных писем Сони родителям, которые должны были храниться в Одессе, но, скорее всего, пропали или были уничтожены). И если в первые годы переписка была совершенно обычной, бытовой — отец отправлял ей метрическое свидетельство, мама писала о том, что послала печенье, и просила почаще присылать фотографии с внуком, — то после Октябрьского переворота она приобретает все более трагический характер. Илья Иосифович Штерн умер, мама осталась одна, а Соломон, после возвращения с фронта примкнувший к партии эсеров (хотя, возможно, это произошло и раньше, в 1908-м, на что намекают некоторые фразы из писем тети), почти 17 лет, до самой смерти, провел в лагере, тюрьмах и ссылке, вдалеке и от родного дома, и от матери, и от собственных жены и дочери. Оставшаяся без средств к существованию и тяжело болеющая мама все чаще просит Соню о помощи. Когда Соня называла маму «нытиком», она вряд ли могла себе представить реальные условия жизни советских людей. Тем не менее во второй половине 1920-х она активно помогала маме, за что та не уставала ее благодарить.
Вот фрагменты из писем Ханы Товиевны Штерн к дочери, которые настолько красноречивы, что не нуждаются в комментариях:
«Одесса, 5-ое октября 25 г.
Дорогая Соничка! Наконец я после долгого мучительного времени получила от тебя известие. Из Ленинграда я вчера получила от г-жи Барац 18 руб. или 250 франков. Я тебе очень благодарна за это, так как они улучшили на некоторое время мое положение. Вот уже три года после ареста Сёмы, во время обыска твоё письмо было забрано, таким образом, я лишилась твоего адреса.
<…> Положение мое очень критическое и заставляет меня думать об очень плохом. Меня оставили в положении нищей, забрав у меня все, что у меня было. Я влачу очень жалкое существование, вынося то подушку, то стул, словом, последний скарб. Мои хлопоты о принятии меня в Соцстрах ни к чему не приводят, несмотря на то, что папа прослужил 27 лет на одном месте».
«Одесса, 14-ое ноября 25 г.
Дорогая Соничка!
Я получила 11-го ноября твое первое письмо, а 12-го ваши фотографии. Можешь себе представить, как я была счастлива, когда увидела вас всех хотя бы на карточках. Шарль необыкновенно понравился всем его видевшим. По-моему, я у него нахожу с тобой большое сходство. Насколько я помню тебя, его улыбка очень напоминает твою. Я тебе очень благодарна, что ты мне оказала помощь тогда, когда я совсем потеряла всякую надежду, теперь я просто ожила. Эта сумма меня ободрила и мне теперь не приходится простаивать по целым дням на базарах, продавать остатки нашего имущества».
«Одесса, 17-ое апреля 26 г.
Дорогая Соничка
На днях получила деньги, которые ты выслала, за что я очень тебе благодарна, как Шарле учится хорошо, я мысленно думаю, что он должен быть добрый и хороший сын. <…> Соничка прошу тебя постарайся узнать про страховой полис, есть ли надежда получить что-нибудь, только этой мыслью я живу потому что тебе приходится заботиться о моем материальном положении; мне очень тяжело зная что тебе не так легко деньги достаются, я могу себя назвать инвалидом не могу ходить ноги больные и плохое зрение; а быть тебе и Сёме в тяжесть мне не хотелось. Будьте все здоровы целую вас всех крепко.
Мама»
«Одесса, 17-ое августа 26 г.
Дорогая Соничка,
Получила твое письмо и карточки Шарло, на днях получила и деньги, за что я очень благодарна тебе. Все мои знакомые не могут налюбоваться личиком Шарло, а я и выразить мою радость, которую ты мне доставила, описать не в состоянии. <…> …дай бог, чтобы он был у тебя счастливый и здоровый, и ты в своей жизни никакого горя не знала, пусть мои страдания, которые я испытывала и испытываю теперь, будет за вас всех. Твои и Сёмы письма, я этим и живу».
Последние письма из Одессы датированы маем 1931 года. Мама, регулярно попадавшая в клинику, где лечила сердце, сама писать уже не могла, и под ее диктовку писал врач (в связи с тем, что она плохо видела, почти половина ее писем были написаны под диктовку и ранее, она лишь делала приписки в конце). Скорее всего, в том же году Хана Товиевна умерла. Хотя, возможно, она прожила еще несколько лет, однако продолжать переписку не могла. Это характерная для многих разъединенных семей история: до начала 1930-х переписка с Советским Союзом была возможной, так же, как и помощь родным; после этого она прерывалась, а хранить у себя письма из-за границы становилось опасным. Так что пока достоверно неизвестно, прервалась переписка со смертью матери или же по цензурным соображениям. Уже в письмах от 1931 года предпочитают не упоминать о том, что Сёма-Соломон получил очередной срок, — вместо это пишут о его «болезни», которая неизвестно сколько продлится.
Видимо, как раз в начале 1931 года дочь дяди Марка, Таня, с которой Соня приятельствовала, написала Соне душераздирающее письмо:
«Одесса, 1/II
Дорогая Сонечка! Сейчас я в Одессе, у своих — не видела их лет 8. Застала печальную картину — старики, нужда, болезни и все прочее. Твоя мама все время лежит в клинике — по ее просьбе пишу тебе, хотя возможно и сама лично написала бы тебе. Уж очень безотрадно и жутко ее положение и одиночество. И никто, ни один человек в таком огромном мире — не вспомнит о ней, не поможет ей. Я читала твое письмо последнее, года полтора тому назад написанное. Ты сама предлагала ей помощь, спрашивала, что ей послать? Почему же ты замолкла? Все ли у тебя благополучно, все ли здоровы? Все же ты – ее единственная дочь, хотя, как мать, она ничего тебе не дала, и не она вырастила и воспитала тебя, но для нее — ты ее дитя.
Сёма все время хворает, живет он на Урале. Послал ей недавно 25 р. Все что только можно, все у нее распродано. И я даже не представляю себе — что будет дальше, если ее сердце долго будет работать. Самое лучшее — это умереть.
Мои папа и мама сами еле влачат свое существование — и то если бы не я и Роза…
Вот тебе вкратце о твоей маме. Посылки продуктовые из-за границы как-то: рис, сахар, мука, масло, какао, здесь оплачиваются очень доступной пошлиной. Или же непосредственно на Торгсин можно посылать доллары и здесь выдают продукты. Если ты можешь это сделать, Сонечка, не откладывай это дело в долгий ящик и откликнись. Больше о помощи не к кому обращаться. <…> Напиши маме несколько слов. Ведь жить-то ей осталось очень и очень немного.
<…> Надеюсь, ты ответишь мне и что-то сделаешь для мамы.
Все сердечно тебе кланяются и твоей семье, желают только хорошего.
Таня».
Несмотря на многочисленные просьбы матери о приезде, после лета 1908 года Соня не возвращалась в Россию. Да и до этого, после отъезда в 1904 году в Германию, а затем в Париж, бывала летом лишь в Санкт-Петербурге и на даче в Финляндии — о ее приездах в Одессу ничего не известно. И если во втором десятилетии XX века причина этого была очевидной — дальние путешествия с маленьким ребенком были затруднительны, а после начала Первой мировой войны и вовсе невозможны, то в 1920-х приезжать она, скорее всего, просто боялась. Свою роль сыграла и национализация дома в Петербурге, и рассказы уехавших после Октябрьского переворота в Европу родственников. Кроме того, поездке препятствовали и чисто формальные причины, возникшие, по-видимому, в процессе заключения брака с Вильгельмом Уде (недаром свадьба состоялась не в Берлине, Париже или Санкт-Петербурге, а в Лондоне). 21 апреля 1910 года тетя Анна писала Соне из Ниццы: «О России ты уже брось мечтать, так как вопрос о паспорте теперь для тебя сложнее, чем когда-либо».
Письма из Одессы производят поразительное впечатление. В то время как Соня участвовала в выставках, открывала модные бутики, моделировала одежду для голливудских звезд, общалась с самыми интересными людьми эпохи, ее мама голодала, а брат, герой войны и кавалер четырех Георгиевских крестов и Георгиевской медали, гнил в ссылке и лагерях, закончив свою жизнь в тюремной больнице. А семейные фотографии высланные Соней маме и пересланные Соломону, скорее всего, были изъяты у него при очередном обыске.
Читая письма мамы, дяди, двоюродной сестры, понимаешь, как правы были те, кто любым способом стремился в начале 1920-х уехать из Одессы — либо в столицы, как Катаев с Олешей, либо за границу, как Сандро Фазини: выжить в тех условиях было крайне непросто.
Примечания
- ^ Деменок Е. Соня Делоне возвращается в Одессу // Альманах «Дерибасовская-Ришельеская». 2011. № 44. С. 206.
- ^ Устав о воинской повинности, Высочайше утвержденный 1 января 1874 года / Реформы Александра II / Авторы предисловия и составители Чистяков О.И., Новицкая Т.Е. М.: Юридическая литература, 1998. С. 339.
- ^ Там же. С. 345.
- ^ Delaunay S. Nous irons vers le soleil. Paris: R. Laffont, 1978. P. 17.
- ^ Там же. P. 11.
- ^ Государственный архив Одесской области, фонд № 39, опись № 5, ед. хранения № 38, запись номер 8.
- ^ Государственный архив Одесской области, фонд № 39, опись № 5, ед. хранения № 63, запись номер 1120.
- ^ Белогорский А. Монпарнасский экспресс // Лехаим. 2011. № 1 (225).
- ^ Delaunay S. Nous irons vers le soleil. Paris: R. Laffont, 1978. P. 219.
- ^ Смирнов А.А. Письма к Соне Делонэ. 1904–1928. М.: Новое литературное обозрение, 2011. С. 32.
- ^ Delaunay S. Nous irons vers le soleil. Paris: R. Laffont, 1978. P. 12.
- ^ Там же. P. 12.
