Круглый стол: одна ночь нижегородского Арсенала онлайн и офлайн
Переход в онлайн из-за пандемии коронавируса для многих культурных институций нашей страны стал травматичным опытом. До эпидемии и вызванных ею ограничений музеи и центры культуры не спешили развивать дигитальные направления своей деятельности и в месяцы «самоизоляции» оказались в ситуации перестройки. Найти востребованные форматы удалось не сразу: несмотря на перепроизводство контента, многие онлайн-проекты, как оказалось, не пользуются популярностью. Поэтому 286 тысяч просмотров стрима (на платформе ВКонтакте и портале Культура.РФ) проекта «Ночь светла», сделанного в 2020 году в рамках «Ночи музеев» нижегородским Арсеналом, стали своего рода сенсацией. Коллеги из Нижнего Новгорода обсудили, как им удалось осуществить небанальную идею, порадовать себя и заинтересовать такое количество зрителей.
 Дмитрий Степанов художник, психогеограф, видеолитератор, сотрудник ГЦСИ «Арсенал» |  Антон Рьяновхудожник, филолог |  Ира Масловагородской исследователь, проект «Городские экспедиции» |
 Александр Курицынкуратор, городской исследователь, руководитель отдела творческих проектов ГЦСИ «Арсенал» |  Кирилл Кобринлитератор, историк, редактор |  Марк Григорьевпоэт, журналист, шеф-редактор The Village Нижний Новгород |
 Ксения Ануфриева куратор музыкальных проектов ГЦСИ «Арсенал» |  Алиса |
Алиса Савицкая: Поводом для сегодняшней встречи послужил созданный Арсеналом проект «Ночь светла», который показал, как художники и культурные институции могут действовать в режиме самоизоляции. Предыстория его такова. Поначалу мы пытались адаптировать к новому образу жизни устоявшиеся музейные форматы, однако у нас никак не получалось собрать их в цельное проектное высказывание. Во время одного из обсуждений наш коллега Саша Комаров заметил, что, хоть зрители и устали от онлайна, большое количество людей смотреть музейную ночь все равно будет: «Давайте воспользуемся ситуацией и сделаем то, что хочется нам самим». Эта случайно брошенная фраза вывела нашу работу на совершенно другой уровень. В результате наша творческая «хотелка» удивительным образом совпала с запросами, которым традиционно должна отвечать «Ночь музеев». Таким образом, «Ночь светла» стала одним из самых посещаемых проектов в стране, набрав более 286 тысяч просмотров. Безусловно, статистика может «грешить», тем не менее это огромный охват аудитории. В этой связи я бы хотела поговорить об экспериментальных формах участия музеев в городской жизни и поиске новых возможностей, к которым нас подтолкнула сложившаяся ситуация.
Антон Рьянов: Очень важно еще раз отметить, что мы решили сделать именно то, что нам самим было интересно. Мне кажется, современное искусство часто фрустрирует именно потому, что не слышит своих желаний, а авторы ориентируются на общие контексты и разные конъюнктуры. Когда ты начинаешь задумываться, чего ты хочешь, — перестаешь подавлять свое желание, и фрустрация уходит. То, что тебе хочется сделать, и то, что является органической частью твоей собственной практики, вдруг оказывается нужным большому количеству людей.
Алиса Савицкая: Напомню, что формат проекта «Ночь светла» мы определили как онлайн-шоу, хотя столь же часто использовали такие слова, как «дрейф», «променад», «прогулка» и «трансляция». В его основе было два базовых компонента. Первый — офлайн-прогулка художника Димы Степанова и куратора Саши Курицына по заранее подготовленному городскому маршруту, которая транслировалась в сеть. Второй — онлайн-студия в Zoom, в которой принимали участие сотрудники музеев, городские исследователи, художники, поэты и музыканты, комментирующие передвижения Димы и Саши. Трансляция началась на закате солнца, а основные события разворачивались ночью при свете карманного фонарика — им Дима и Саша высвечивали фрагменты городской среды. При этом ребята не пользовались профессиональной техникой — звук и изображение передавались с помощью обычных смартфонов, что поддерживало эффект живого присутствия.
Дмитрий Степанов: Я бы хотел коротко рассказать о том, что от этого проекта мне хотелось как художнику. Я давно работаю с форматом прогулки, психогеографией, исследованиями города и переосмыслением городского пространства посредством ходьбы. К примеру, в 2015 году мы с Кириллом Кобриным и поэтом Женей Сусловой сделали фильм «Периферии», который стал моим первым заходом на территорию психогеографии. Потом был проект «Психогеография. Параллельный опыт», который мы опять же делали с Кириллом Кобриным, Ксенией Ануфриевой, а также с множеством музыкантов. Когда в 2015–2017 годах я жил в Барселоне, я практиковал онлайн и офлайн прогулки с Антоном Рьяновым. Вернувшись в Нижний, мы с Ирой Масловой делали прогулку-хэппенинг по району, где я живу.
Второй момент — онлайн и офлайн. Я всегда интересовался онлайном, мне нравилось что-то делать в интернете. Пока я жил в Барселоне, я делал перформансы в рамках проекта «Неведомые дали». Один из них, кстати, я тоже делал с Антоном Рьяновым. Они были адресованы людям, от которых в тот момент я находился очень далеко. И третий важный для меня пункт — поэзия и внедрение поэтической практики в психогеографию, отсюда происходит и название «Ночь светла», и любовь к городу, о которой мы говорили на протяжении всего проекта. Формализация языка и поиск способов говорения друг с другом — очень злободневная и актуальная для нас всех тема.
Александр Курицын: Меня также интересовала музейная и исследовательская составляющая. Тут было несколько важных моментов. Сиюминутный — зафиксировать городскую жизнь «под вирусом» и реалии этого периода: изоляционные, художественные, настроенческие, поведенческие, речевые. Второй момент более широкий и касающийся ответственности и участия музея в городской жизни — культурной, художественной и не только: Арсенал как институция, поставившая себе целью «развитие человека и территории через художественную коммуникацию», довольно давно и по разным поводам выходит за пределы стен музея. Можно, например, вспомнить проект «Горький. Модернизм» и картирование пространства и времени через конкретный архитектурный стиль, а также резиденции-ревизии исторических сюжетов и героев внутри выставки «Музей великих надежд». Но дело здесь не в физическом присутствии, а в том, что итогом такого выхода становится волна всеобщего интереса к чему-то неявному или какая-то реально решенная проблема.
В процессе работы над проектом «Ночь светла» мне было важно, чтобы итогом стала не просто прогулка по временно недоступным улицам и набор интервью на предложенную тему, а был собран новый образ города, произошло хотя бы легкое покачивание внутри того набора «открыточных видов» и устойчивых ассоциаций с Нижним, которые существуют сегодня. Конечно, с самоизоляцией в этом плане нам повезло! Город и жители как бы зависли в ожидании, и мы стали своеобразным зеркалом, в котором они отражались друг для друга. Благодаря этим обстоятельствам в прогулке удалось объединить интересы зрителей, участников и самого музея. Когда мы придумывали и конструировали этот проект, я думал о том, как все это будет ностальгически восприниматься в будущем. Уже через год включатся механизмы короткой памяти, и всем будет приятно вспомнить изоляционные мучения, а через тридцать лет ностальгия по изменившемуся городскому пространству захватит целое поколение.
Ксения Ануфриева: Ситуация самоизоляции помогла нам по-новому взглянуть на привычные для музея массовые форматы. Последние годы у нас в команде ходит шутка, что в музейную ночь Арсенал работает в режиме мавзолея: к нам безостановочно идет огромная толпа людей, у которых нет возможности сконцентрироваться, всмотреться, вслушаться. Все активности, которые мы можем предложить нашим зрителям, отталкиваются от этого контекста. Но в 2020 году он изменился. Если обычно город идет сквозь Арсенал, то теперь Арсенал пошел сквозь город. Несмотря на колоссальное количество просмотров, в этом году мы смогли говорить с нашим зрителем в очень интимном ключе — буквально eye-to-eye, face-to-face. Весь формат оказался вывернутым наизнанку: индивидуальное и коллективное взаимодействовали по новым правилам. В итоге мы смогли встроить в музейную ночь такой контент, какой в обычном режиме был бы невозможен. Например, показали специально созданную для проекта небольшую работу-интервенцию «Жили» художника Алексея Старкова и полностью проиграли в эфире композицию нижегородского электронного музыканта Любишь с его же ностальгическим видео, снятым на VHS.
Антон Рьянов: Наблюдая за логикой развития искусства в XX веке и вплоть до современности, мы видим, что музей очень проблематизирован. Именно современное искусство — перформанс, жизнетворчество, медиаискусство — может создаваться и развиваться в любом месте. Поэтому музею необходимо оправдывать свое существование! Чтобы оставаться чем-то значимым, особенно в посткарантинную эпоху, музей должен перестать мыслить себя выставочным пространством, а стать площадкой для высказываний.
Кирилл Кобрин: С моей — довольно радикальной — точки зрения contemporary art, в отличие, например, от modern art, — действие чисто социальное, оно порождено социумом и на него же направлено. Современное искусство нельзя описывать в эстетических терминах. Это социальное действие, в котором эстетическое возникает как побочный эффект. Современное искусство работает с социумом и, соответственно, является частью социальной ткани, одновременно ее трансформируя. В этом смысле проект «Ночь светла» стал для меня жестом современного искусства, который состоял из социальной материи и был нацелен на ее изменение — не в вульгарном смысле этого слова (люди посмотрят и что-то исправят в своей жизни), а в самом что ни на есть глубоком. Действие, нацеленное на социальную материю, — это действие, направленное на способ мышления общества.
Антон Рьянов: И это действие стало возможным благодаря новому контексту. Например, в других обстоятельствах я бы не смог участвовать в подобном дрейфе. В некоторых местах я просто физически не сумел бы оказаться и тем более не смог бы столько времени беспрерывно перемещаться. Сейчас же мне не понадобилось совершенно никаких приспособлений, кроме Zoom. Технологии также позволили подключить к проекту Кирилла Кобрина, который находится в другой стране. Важно понять, что как раз сейчас ситуация сама себя переосмысляет и переописывает. Помните, как во времена Первой мировой войны изменившаяся историческая парадигма отразилась на всех видах искусства? Сейчас границы тоже очень сильно переосмысляются. И даже жанровая природа того, что было сделано в «Ночь светла», очень зыбкая. Мы постоянно с ней играли: это и дрейф, и променад-шоу, и исследование, и гид по актуальной культуре Нижнего Новгорода, и документальный фильм о призрачном образе города в период карантина. Мы создали некий третий Нижний.
Кирилл Кобрин: Диалектика изоляции и открытости не просто подпитывается современными технологиями, но и стоит на них. До карантина мир был открыт потому, что было много дешевых полетов и разных услуг, позволяющих нам быстро перемещаться… Понятно, что это «нам» нужно брать в скобки или кавычки, потому что бóльшая часть населения мира лишена была (и есть) возможности вот так передвигаться. На место этого способа взаимоотношений приходит другой, связанный с формальной закрытостью и, одновременно, новыми возможностями открытости. В этой ситуации интересно то, что она как бы является новой, но вместе с тем остается старой. Zoom, по которому мы сейчас разговариваем, или интернет не были изобретены четыре недели назад. Речь идет о пересборке имеющихся технологий, которые дают возможность — скажу жестко — делать вид, что мир продолжает существовать так, будто ничего не происходит. Ну, посидели немножко дома, поболтали, почитали онлайн-лекции, потом врачи разрешили выйти, и машинка поехала по привычному маршруту. И так будет! Все эти разговоры о том, что мир, каким мы его знали, подошел к концу, — абсолютная ерунда. Но задача современных художников, городских исследователей, кураторов — поймать момент хрупкой возможности новых взаимоотношений и переосмыслить их, отрефлексировать.
Антон Рьянов: Да, в ситуации до пандемии у нас были эти возможности. Zoom был, Skype был, разные формы вебинаров были, но мы в силу своей инертности привыкли функционировать офлайн и не использовали в полной мере эти возможности. Я не согласен с Кириллом, ситуация не вернется в докарантинное состояние. Мы впервые увидели, что такое эти возможности коммуникации. Об информационном обществе говорили много, но только сейчас мы в нем реально оказались.
Алиса Савицкая: Обстоятельства, в которых мы находимся, меняются, но меняются ли в связи с ними какие-то содержательные вещи? В нынешней ситуации начинаем ли мы говорить на новых языках или трансформируем существующие?
Ксения Ануфриева: Я буду трактовать слово «язык» достаточно широко. Во-первых, это языки разных типов культуры. Например, в рамках проекта «Ночь светла» у нас на равных ролях выступали искусствовед из Нижегородского государственного художественного музея, рассказавшая о голландском натюрморте, и панк-музыкант, говоривший о своих концертах. Были и разные типы визуального языка: прямой эфир с улиц города, архивные кадры, комментарии гостей в Zoom. Звук был тоже многослойным — шершавым, текстурным. В нем мы старались смешать голоса гостей и ведущих со звуками города. Таким образом, у нас получился многослойный срез разнообразных культурных кодов.
Ира Маслова: При этом наш нынешний контекст — Zoom — накладывает технические ограничения. Нужно стремиться быть более емким, понятным зрителям. Учитывая привычку людей к клиповому мышлению, нужно говорить четко, правильно выбирать ракурс, не допускать длинных пассажей. В проекте «Ночь светла», например, фокус внимания зрителей держал фонарь, высвечивающий из темноты фрагменты города. И это как раз то, что мне всегда очень интересно делать, — попытка расчленить хаотичную городскую ткань на какие-то опознаваемые объекты. Из многочисленных опытов разных исследователей я знаю, что наш город неопознаваем, он не членится на отдельные части. Мы же фокусировались на том, что высвечивал фонарь, и одновременно могли смаковать расфокусированность и хаотичность информации, получаемой из этого дрейфа. Мы позволяли городу быть непонятным. Мы пытались присвоить себе город через отдельные объекты и вместе с тем подружиться с этой хаотичностью. Обычно экскурсии (это моя профессиональная боль) жестко структурированы, все, что выходит за рамки стандарта, — табу. Нужно говорить только о вещах признанных, культурных с большой буквы, отмеченных условным памятником, табличкой или формальным статусом. А тут нас интересовали не столько места и объекты, на которые можно посветить фонарем, сколько дух места, его атмосфера.
Кирилл Кобрин: В хождении с фонарем есть определенная символическая, даже поэтическая нагрузка. Диоген ходил днем с огнем искать людей на самых людных площадях. А вы вышли в город с фонарем, чтобы искать город. Это такой «Остров сокровищ», только сокровища нужно не выкопать из земли, а высветить и отрефлексировать. В этом смысле это был уже не дрейф, а совсем другая практика.
Марк Григорьев: У нас было два ракурса: взгляд из настоящего момента и взгляд из прошлого. Взгляд сегодняшний составляли Дима Степанов и Саша Курицын. Взгляд из прошлого предлагали приглашенные эксперты, в том числе Ира Маслова, которая рассказывала про дом-коммуну «Культурная революция» (1930–1936, архитектор Владимир Медведев), а также моя работа с панорамами на Google Картах. Панорамы на онлайн-картах появились давно, но возможность взглянуть на различные слои, которые записывались в разные годы, возникла лишь несколько лет назад. Мне показался интересным сам тип такого взгляда на родной город. Дрейф в формате Google Карт — это способ взаимодействия с городом и собственной памятью, попытка сделать ее материальной, превратить субъективное «помнишь, как это было раньше» в нечто видимое и осязаемое. Понятно, что существуют фотографии и видеозаписи разных лет, но прогулки по панорамам от них сильно отличаются. Фотография — это всегда один ракурс, статичный кадр. Глядя на фотографию, ты не можешь сам сформировать маршрут.
Алиса Савицкая: Фотография дает нам оформленное сообщение. Снимок сделан в определенное время, с определенной точки. Он фиксирует что-то конкретное. А в панорамах Google Карт всегда есть контекст с элементами случайности, с равным положением значимых и незначимых объектов. Туда попадает все: памятники архитектуры, ларек с шаурмой, разбитая дорога и проходящий человек.
Кирилл Кобрин: Проект «Ночь светла» был отважной и удачной попыткой. Давайте сосредоточимся на этих двух вещах: отважность и удачность. Отважность заключается в том, что зрители этой трансляции — люди с клиповым мышлением. Все, что длится больше трех минут и не смонтировано, воспринимается с огромным трудом. Этот способ мышления является почти всеобщим, вне зависимости от возраста. Он может быть сформирован новостями, сериалами или Инстаграмом. Это мышление не рассчитано на континуальность. Оно рассчитано на разрывы и обработанные куски. Проект не пытался восстановить континуальность, какой мы ее знали до клиповой эпохи. Это была попытка сконструировать и предложить новую континуальность, которая включает в себя разные типы мышления. Разумеется, двести с лишним тысяч человек, посмотрев этот проект, не переключились тут же на новую континуальность. Но они увидели, что другое возможно.
Дмитрий Степанов: Возвращаясь к языкам. Мы все много говорили и делали это посредством определенного медиума — Zoom. Я сравниваю свои ощущения с «докарантинной эпохой», и мне кажется, что сейчас стало возможным говорить то, что раньше было невозможно. Раньше, когда люди встречались и соприсутствовали в одном пространстве, многое решалось с помощью невербальных коммуникаций. Это отражалось на том, что и как говорилось. Сейчас медиапосредник изменил наш язык.
Ксения Ануфриева: Мы еще забыли сказать о том, что в контексте музейной ночи мы старались говорить на языках аудиторий с разными возможностями. Я имею в виду, например, разговор на языке людей, которые не могут нас услышать, — на жестовом языке. И еще один язык, о котором обязательно нужно сказать, — это язык ребенка: в Zoom мы подключали Ивана Кальмина, мальчика-волонтера «Том Сойер Фест» — фестиваля, в рамках которого исторические здания в городе восстанавливаются силами волонтеров.
Антон Рьянов: Я несколько раз пересматривал эпизоды с жестовым языком, они очень интересно встраиваются в общий сюжет. Светлана Фалина описывала на РЖЯ памятники Чкалову, Горькому, Минину и Пожарскому, увидеть которые для любого горожанина не составляет проблемы. Но это был такой своеобразный экфрасис — пересказ на одном языке того, что создано на принципиально другом языке. Помимо безусловно значимой инклюзивной функции, создавался очень важный визуальный эффект — комментатор на РЖЯ говорила настолько выразительно, что за этим было интересно наблюдать, даже не зная жестового языка. Всем знакомые городские памятники вдруг получили новую пластическую интерпретацию.
Алиса Савицкая: Мы все сейчас — кто-то с радостью, кто-то нет — занимаемся именно такими пересказами произведений на других языках.
Кирилл Кобрин: Я воспользуюсь старомодным и всем надоевшим словом «дискурсы». Мне интересно, как в этом событии совмещались различные дискурсы. Замечательно, что они носили разный характер не только в силу своего исторического происхождения, но и в силу своего устройства. Дискурс традиционного музейного работника — иерархический. Музейный работник исходит из того, что есть какая-то Культура с большой буквы. Наверху этой «Культуры» стоит некая картина из музея, которая является точно установленной частью канона, занимает в нем определенное место. Специально обученные люди объясняют профанной публике, что это такое. Этот дискурс не предполагает рядом других дискурсов, иерархия может быть только одна.
Другой дискурс — позднемодернистский. Это сюжет о панк-комьюнити. Он исходит из представления о возможности трансформации общества с помощью эстетического действия. Этот дискурс ориентирован на конкретное «я». Рядом — дискурс стрит-артистов, которые максимально деперсонализированы. У уличных художников зачастую нет собственных имен, а есть псевдонимы. Это противоположность музейному дискурсу. Самый радикальный дискурс был представлен Марком Григорьевым: в отличие от жесткой музейной иерархии панорамы Яндекса, Гугла и прочие максимально горизонтальны и в принципе не предполагают, что одно может быть чем-то лучше другого. И, наконец, дискурс самой прогулки — рамочка, которая перемещается по всем этим дискурсам, каждый из которых иллюзорно существует сам по себе.
Ксения Ануфриева: Для меня эта ситуация во многом отражает образ наступившего будущего. Ключевых слова для меня здесь два: современность и хаотичность. Хотелось бы, чтобы будущее виделось не как возврат к чему-то, а как новая современность, которая переосмысливает образы наших вчера и сегодня. Как мы увидели в проекте «Ночь светла», прошлое, настоящее и будущее неизбежно перемешиваются в городских пространствах, языках разных культур и видов искусства. А вот хаотичности добавляет интернет — глитчующий звук, проблемы со связью и тому подобные вещи… Эти пять часов, которые я во время прогулки провела за компьютером как участник команды технической поддержки, были временем балансирования между планом и ловлей ускользающего образа. А что и как в итоге видит зритель, решаем, в конечном счете, совсем не мы, а алгоритм программы, интернет и качество связи. Мы должны к этому привыкнуть, осознать это не как баг, а как фичу.
Антон Рьянов: Для меня будущее, представленное в нашем проекте, — это будущее возможностей. Будущее, которое дает возможность совершенно разным людям, никак не связанным с современным искусством, подключиться к нему. Будущее, где возможность стать причастными к искусству дается тем, кто раньше ее не имел по физическим или социальным причинам. Будущее, в котором есть возможность сделать средством искусства любой девайс, находящийся под рукой. Будущее, дающее современному искусству уникальную возможность не бояться быть красивым и легким. После трансляции многие друзья написали мне: «Это было круто, это был XXI век».
Кирилл Кобрин: Позвольте напомнить, что XXI век длится уже 20 лет. Уже одна пятая часть XXI века пройдена. XXI век сам по себе — не новость. Другое дело, что нет ощущения XXI века. Хотя, если вдуматься, он сильно отличается от того, что было до этого… А теперь о последнем — о том, что связывает проект «Ночь светла» с актуальным способом художественного и философского мышления. Не секрет, что самые интересные культурные критики и теоретики современности двадцать лет обсуждают одну и ту же проблему — исчезновение будущего как позитивной проекции из точки настоящего. Дистопий, антиутопий и апокалиптических прогнозов полно, вся киноиндустрия Голливуда стоит на этом. Но реальное будущее, которое обещает нам настоящее, исчезло. Об исчезновении будущего пишут многие — от критиков, которые опираются на меланхолию Зебальда, до тех, кто анализирует поп-культуру (например, Саймон Рейнольдс или Марк Фишер). Никакого будущего нет, это правда! Современная проекция будущего — это изобретение новых штук и продолжение настоящего. Тут можно вспомнить модное словечко «хонтология», заимствованное Фишером у Жака Деррида, — несостоявшееся будущее, которое, как призрак, преследует нас.
Проект «Ночь светла» разворачивался в той части Нижнего Новгорода, которая состоит из нескольких слоев несостоявшегося будущего. Будущее, которое обещалось, но не произошло. Мы видим дореволюционный город. Например, художественный музей — символ проникновения западного просвещения и модернизации, место, где хранится просвещенческая и романтическая национальная культура. Сегодня мы видим, что из попытки создать канон, который обещает будущее великой нации, ничего не вышло. Мы видим примеры из Советского Союза 1920–1930-х годов. Памятник Чкалову — фигура абсолютно футуристическая, не породившая никакого будущего, кроме городских шуток про известный жест рукой. Дом-коммуна 1920-х «Культурная революция», о котором рассказывала Ира Маслова: вроде бы строили будущее, а в результате — история жизни старушки в коридоре. 1990-е годы: нижегородская школа архитектуры, которая обещала, что вот, наконец-то, рухнули оковы советского, теперь красота настанет — и тоже из этого ничего не вышло. Да, будущее, которое было обещано, не состоялось, но оно возможно! Здесь урок эстетический превращается в урок этический, моральный. Это урок воления. Будущее не наступает, если не захотеть его создать.
Дмитрий Степанов: Будущее можно было бы представить как вечное возвращение всех вещей, как бесконечно длящееся настоящее. Задача современного искусства как раз в том, чтобы противостоять этому вечному возвращению. В нашем случае это значит лишь то, что, надеюсь, нам действительно удалось совершить свой шаг в процессе возвращения в поле зрения необходимых городских смыслов. Я надеюсь, что будущее научится существовать на стыке онлайна и офлайна. Очень хотелось бы, чтобы общество, увлекшись онлайном, не потеряло офлайн, но обогатило его новыми инструментами и техниками, позволяющими решать вопросы, которые из раза в раз ставит каждая эпоха. В нашем случае — вопрос любви и памяти. Память невозможна без любви. Например, любви к городу.
Кирилл Кобрин: Главное, не допустить автоматизации того подхода, который вы придумали для «Ночь светла». Я с ужасом представляю, как через десять лет Дима и Саша проводят юбилейную музейную ночь в таком же формате.
Антон Рьянов: Когда закончится самоизоляция, повторить такую музейную ночь будет уже невозможно. Не будет этого пустого города. Не будет эффекта от сочетания офлайна и онлайна. Офлайновость не будет переживаться так остро, в ней не будет отваги и риска болезни.
Алиса Савицкая: Этот формат легко встраивается в институциональную стратегию. Условия радикально не изменятся: ночью город по-прежнему будет пустым, в нем появится немногим больше прохожих и случайных событий, которые только повышают драйв всей истории. Как музейный продукт проект «Ночь светла» вполне можно воспроизводить ежегодно, а вот как художественное высказывание повторить его уже нельзя.
