Янина Пруденко. Кибернетика в гуманитарных науках и искусстве в СССР

Музей современного искусства «Гараж» в рамках издательской программы «Гараж.txt» выпустил исследование философа и куратора Открытого архива украинского медиа-арта Янины Пруденко «Кибернетика в гуманитарных науках и искусстве в СССР. Анализ больших баз данных и компьютерное творчество». С любезного разрешения издателя «Артгид» публикует главу о зарождении и существовании «другой эстетики», маргинальной ветви советской эстетической мысли, которая возникла под влиянием идей кибернетики.

Обложка книги Янины Пруденко «Кибернетика в гуманитарных науках и искусстве в СССР. Анализ больших баз данных и компьютерное творчество». Courtesy Музей современного искусства «Гараж»

«Другая эстетика» как «внекультурное пространство»

Развитие кибернетики в период оттепели послужило одной из причин появления в СССР альтернативной эстетической мысли, «другой эстетики»^[1], сформировавшейся на периферии официальной эстетической науки. Сегодня эта маргинальная научная сфера не является самоочевидным фактом в истории советской эстетики, во многом она не была таковой и в период своего становления и развития. Тем не менее она имела свой понятийный аппарат, исследовательскую методологию, основанную на заимствовании математических и кибернетических методов, и видовую систему. «Другая эстетика», существовавшая на пересечении кибернетики, эстетико-философских исследований и искусства, рассматривала проблемы эстетического сознания: теорию кибернетического творчества и его эстетического восприятия реципиентом, занималась социологическими исследованиями эстетической грамотности. Она получила популярность в научной среде, что постепенно привело к ее институализации и частичной апроприации ее исследовательских тем и методов академической эстетикой.

Сама академическая советская эстетика в период оттепели входит в фазу инвентаризации. Как отмечает историк советской эстетики И.В. Малышев, «период с середины 50‑х до конца 70‑х годов ХХ века можно назвать “золотым веком” отечественной эстетики. Социальным импульсом для активизации ее развития послужила хрущевская “оттепель” и провозглашенная КПСС программа “строительства коммунизма”. Относительная (к сталинизму) либерализация режима позволила значительно расширить проблематику науки, преодолеть свойственный ей в сталинский период искусствоцентризм»^[2]. В конце 1950‑х в советской эстетике «начинается интенсивное осмысление сущности эстетического отношения человека к действительности и основных эстетических категорий. Обновляется и методология науки, в ее арсенал включаются аксиологический, семиотический, системно-структурный подходы, реанимируется социология искусства».

Именно с конца 1950‑х — начала 1960‑х начинает формироваться исследовательское поле академической эстетики. Прежде всего оформляется теория «эстетического сознания», в рамках которой изучаются эстетический идеал, эстетическое воспитание, эстетическое восприятие и т. д. Создается понятийный аппарат основных эстетических категорий: в первую очередь — «прекрасное», «возвышенное», «трагическое» и их антиподы — «безобразное», «низменное», «комическое». Особое место в советской эстетике занимала категория «героического». Безусловно, на становление эстетической теории в СССР во многом повлиял «Моральный кодекс строителя коммунизма», принятый в 1961 году на XXII съезде КПСС. Воспитание всесторонне развитой, гармоничной личности стало общегосударственной задачей, стоявшей на пути построения коммунизма.

Кадр из первого советского цифрового мультфильма «Кошечка». 1968. Режиссер Виктор Минахин

Именно с «Моральным кодексом» И.В. Малышев связывает возрастание интереса к эстетике как науке: появились научные школы, дискутирующие между собой, возросло количество публикаций, диссертаций, специалистов в этой области. Курс эстетики был включен в учебные планы техникумов, вузов и даже школ. Открывались новые кафедры эстетики, готовящие будущих преподавателей популярной дисциплины. Но, естественно, «не все было так уж радужно. Тоталитарный режим сохранял свои основы. Марксизм-ленинизм был обязательной философской методологией, а “решения съездов КПСС” — “руководящей линией”. Идеологический корсет официоза не только сдерживал развитие науки, но делал вообще невозможным объективное (то есть научное) исследование социально конкретной проблематики, например, советского искусства, художественного метода “социалистического реализма”, партийности, народности искусства, эстетических ценностей советского общества и т. п.». Многие уходили от идеологической догматики в исследование абстрактных понятий или обращались к истории эстетики. Кто‑то мог даже позволить себе «заниматься честными научными исследованиями», но «в основном в рамках методологии марксизма».

То, что сегодня мало кто знает о существовании «другой эстетики», подтверждает, что эта ветвь советской эстетики была довольно маргинализированной. Безусловно, неверным будет утверждать, что она игнорировалась официальным научным дискурсом или преследовалась. «Другая эстетика», как и другие маргинальные научные сферы периода оттепели и последующего времени, балансировала на грани академической и периферийной научной и образовательной сфер.

Пожалуй, наиболее точно статус и положение «другой эстетики» в советской науке и идеологии можно описать при помощи концепции динамизма культуры Ю.М. Лотмана. Искусство и культура рассматривались советскими семиотиками как сложно-динамические системы. Для изменений в культуре, согласно Лотману, необходима сфера внеструктурной «некультуры» — культурной периферии, из которой культура может черпать элементы для своего обновления и развития. По сути, сфера «некультуры» является структурным резервом культуры и игнорируется «метаязыком», но элементы, почерпнутые из сферы «некультуры», изменяют и сам «метаязык». «Метаязык культуры» у Лотмана — это идеология или система ценностей определенного общества, культуры и каждого ее носителя, иерархизирующий и организовывающий принцип культуры в сознании ее носителя.

Используя терминологию Лотмана, можно обозначить, что «культура» — это официальная культура СССР во всем ее разнообразии, в том числе ее конкретный сегмент — советская научная культура. «Некультура» в этом случае — это «другая эстетика», а «метаязык» — советская идеология, со строго определенными границами, через которые маргинальные научные исследования не могут просочиться в зону «культуры». Эта идеология определяла траекторию развития советской науки, но практически никак не контактировала с «другой эстетикой» и другими маргинальными советскими науками. Вместе с тем между академической эстетикой («культурой») и «другой эстетикой» («некультурой») однозначно прослеживались взаимообогащающие отношения, благодаря которым происходил конкретный пример «динамизма культуры».

Динамика культуры, или «динамика семиотических структур»^[3], возможна благодаря амбивалентности «культура» — «некультура». Лотман считал, что «разделение пространства на “культурное” и “некультурное” (хаотическое) <…> — неотъемлемое свойство культуры»^[4]. «Некультура» (или «внекультурное пространство», «антикультура», «периферийные участки») характеризуется тем, что в ней меньше всего организованных, но больше всего «гибких, “скользящих” конструкций», которые обеспечивают быстрые динамические процессы в культуре^[5]. Подобные процессы и происходили в советской эстетике, на которую, начиная с первой половины 1960‑х годов, большое влияние оказывали кибернетика и системный анализ^[6].

Сам факт апологизации и развития кибернетики в СССР в период оттепели также можно описать посредством лотмановского концепта «динамизма культуры». Будучи затравленной в начале 1950‑х годов, уже в 1961 году кибернетика была названа в третьей Программе КПСС одним из основных средств построения коммунистического общества. В качестве эпиграфа к статье «Динамическая модель семиотической системы»^[7] Лотман приводит цитату из рукописей Наг-Хаммади: «Покажи мне камень, который строители отбросили! Он — краеугольный камень».

ASCII art с изображением «Моны Лизы» над столом секретарши Верочки. Кадр из фильма «Служебный роман». 1977. Режиссер Эльдар Рязанов

С еще большей легкостью теория динамизма культуры применима к исследованию «другой эстетики». «Даже научные тексты, — утверждает Лотман, — которые должны были бы создаваться в пределах “чистых” мета-языков, “засоряются” аналогиями, образами и другими заимствованиями из иных, чуждых им, семиотических сфер»^[8]. В этом разделе книги мы рассмотрим многочисленные примеры таких «засорений» академической эстетики понятиями и методами «другой эстетики», выросшей из междисциплинарных опытов советских гуманитариев и математиков.

«Метаязыки» («метаструктуры», «метаописание») составляют, по Лотману, «необходимое условие семиотического функционирования интересующих нас систем»^[9]. Они «принадлежат науке» и являются «необходимым элементом интеллектуального целого»^[10].

Культуры, излишне оберегающие чистоту своего метаязыка, подвержены «жесткости структуры»^[11], замедляющей развитие культуры. У Лотмана это культуры, «ориентированные на автокоммуникацию». Их интересует преимущественно самоописание, и они «часто оказываются значительно менее динамичными, чем этого требуют нужды человеческого общества»^[12]. Эти культуры тяготеют «к превращению текстов в штампы и отождествлению “высокого”, “хорошего” и “истинного” со “стабильным”, “вечным” — то есть штампом»^[13]. За этим мы можем усмотреть сталинский тип культуры, зацикленный на чистоте своего метаязыка, что в советской научной среде проявлялось в фанатичном следовании букве марксизма-ленинизма. Подобные типы культур, ориентированные на автокоммуникацию, естественно, пытаются прекратить амбивалентные взаимосвязи «культуры» и «некультуры», способствующие процессам динамизма, и тщательно истребляют всякого рода проявления периферийных элементов в «культуре» за счет укрепления метаязыковых идеологических структур и, если мы говорим о сталинской культуре, физического истребления «внекультурных пространств».

Но если советская культура после 1953 года начала возобновлять естественные динамические культурные процессы, а кибернетика стала одним из «краеугольных камней», на котором строилось коммунистическое завтра, то почему «другая эстетика» с ее методологией и понятийным аппаратом так и не вошла в академическую научную культуру? Одним из объяснений этой ситуации может стать предмет исследования «другой эстетики» — кибернетическое искусство, а именно отношение академических эстетиков к нему как к исключительно маргинальной и даже перверсивной форме искусства. Причины такого отношения, в свою очередь, кроются в том, что в стратегию по развенчанию культа Сталина не была включена критика социалистического реализма, возникшего в 1932 году и вытеснившего из сферы художественной культуры все альтернативные формы искусства, а также их создателей.