Единство. С кем?
Российское музейное сообщество снова лихорадит: бизнесмен Сергей Шмаков высказал пожелание разместить хранящуюся в Русском музее икону «Ангел Златые власы», древнейшую в этом музейном собрании (вторая половина XII века) в церкви Михайловского замка в Петербурге, реставрируемой на его, бизнесмена, средства. Михайловский замок входит в состав Русского музея, так что вроде бы икона просто может быть перемещена из одной экспозиции в другую, но музейным сотрудникам памятны другие ситуации: например, в 2009 году тот же Шмаков сумел заполучить из Русского музея икону Богоматери Торопецкой XIV века в храм построенного его компанией коттеджного поселка «Княжье озеро», и музей навсегда лишился одного из своих самых ценных древнерусских экспонатов. Но убрать из основной экспозиции Русского музея «Ангела Златые власы» — это примерно то же, что лишить Третьяковскую галерею «Троицы» Андрея Рублева. Но и ее в конце 2008 года пыталась получить Русская православная церковь — якобы временно, на богослужение в Троице-Сергиеву лавру. Однако, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное, а ситуации с требованием вернуть иконы из музеев в храмы давно стали кошмаром музейных сотрудников. Теперь, когда к просьбе бизнесмена по поводу «Ангела Златые власы» уже проявило внимание Министерство культуры РФ, раздаются призывы сочинить письмо-петицию в защиту иконы. В 2008 году по поводу «Троицы» такое открытое письмо в адрес президента, премьер-министра и патриарха тоже писали, и сегодня в рубрике «Архив» «Артгид» публикует созданный тогда же текст историка искусства Михаила Алленова, в котором автор объясняет, почему он ни в каком случае не мог бы подписать подобного письма.
Фрагмент «Троицы» Андрея Рублева. 1425–1427. Дерево, темпера. Государственная Третьяковская галерея
Нижеследующее я начал писать для себя сразу после того, как прочел текст открытого письма президенту, премьер-министру, патриарху по поводу «Троицы» Рублева.
За две недели до известия о кончине Алексия II. Но в связи с последним печальным обстоятельством обязан заметить: там, где далее упоминаются президент, премьер, патриарх, отнюдь не предполагается какого-либо «перехода на личности»; это лишь наименования инстанций, где принимаются решения общегосударственного масштаба, порой судьбоносные, но именно поэтому долженствующие быть доступными уразумению, то есть здравому смыслу законопослушных граждан, к коим я причисляю себя. Только и всего.
С какой же высоты снизошло это откровение — а не устелить ли досками рублевской «Троицы» путь современных неоправославных ко Христу? Ведь в своей ошеломляющей беспрецедентности оно воистину сродни чуду (которое, кстати, образует однокоренную тройственность из чУдного, чуднОго и чудовищного). Что же это за непостижимая высота, если моление о том, чтобы единого в трех лицах Бога во образе, явленном кистью преподобного Андрея Рублева, «миновала чаша сия», — если это моление возносится прямо к всевластной верховной троице (складывающейся, кстати, из трех «П») в лице Президента, Премьер-министра, Патриарха? «Несть власти аще не от Бога»? Значит, выше этой трехликой власти есть только то, что явлено в рублевском (?) образе божественного триединства, и значит, такая непосредственная соотнесенность этих троичностей… есть подтверждение легитимности нынешнего властительного триумвирата в якобы дарованном ему свыше праве распоряжаться национальными… нет — общечеловеческими святынями? Здесь нарушены какие-то вовсе не юридические, а гигиенические нормы. И мне, например, не очень понятно, как у составителей и подписантов открытого письма при виде этой сногсшибательной инверсии в обращении по поводу Троицы небесной к троице земной — как у них не сработал элементарный инстинкт — реакция на чуднУю двусмысленность, эстетическую бестактность этой зеркальности. «Ну подумаешь, — скажут, — всего лишь обычная “накладка”, бюрократический казус». Неправда! Это «недоразумение» есть симптом того, что «неладно что-то в нашем королевстве».
Прежде всего, что побудило патриарха выступить с таким невероятным предложением? Мотив, который приводится: хорошо бы православной святыне погостить три дня в родной обители, для которой она предназначалась (?) и из которой некогда «ушла в мир». Но этот мотив существовал вчера, и позапрошлым летом, и, например, в год (1988) канонизации Рублева, но об этом тогда не было ни полнамека. Была другая государственная власть и даже другое государство? Но с тех пор эта самая власть сменилась трижды. Значит, меняется властительная конъюнктура. А ведь Троица — одна. Так что же происходит? Весьма откровенно всем дается понять, что судьба, сохранность, само существование памятника поставлено в зависимость от преходящих колебаний политической конъюнктуры — той самой, которая некогда лишила российские музеи величайших и уникальных шедевров мирового искусства, проданных большевиками за границу и положивших начало, например, Вашингтонской национальной галерее. Так, стало быть, теперь на эту роль преемника тогдашних «дипломатов» в умении использовать политическую конъюнктуру с целью заполучить в свое пользование величайшие создания иконописи из государственных музейных собраний претендует РПЦ?
Главным хранителем Третьяковской галереи в пользу выдачи иконы из музея предложен был следующий «аргумент»: уже более десяти лет Третьяковская галерея вывозит икону Донской Богоматери в Донской монастырь. Достаточно прийти посмотреть на молящихся на нее людей, увидеть, как происходит это моление, чтобы убедиться: мнение реставрационного совета о непредсказуемых плачевных последствиях отлучения «Троицы» от музейных забот и условий, к которым она давно адаптировалась, — это якобы неуважение к огромной части населения. Образцово демагогический аргумент! Начиная с абсурдности логики. Как это, например, врачи консилиума могут изменить свое мнение, касающееся «сохранности», то есть жизни больного, из уважения к кому бы то ни было, а особенно к огромной массе ничего не смыслящего в подобных делах населения? Что ж, подобное лечится подобным: я предложил бы главному хранителю ГТГ госпоже Селезневой поинтересоваться, например, у еще многих живых свидетелей, что и как происходило с «огромной частью населения» во время прощания с телом Сталина, выставленным (перед водружением в Мавзолей) в Колонном зале, при том что некоторые милицейские кордоны (весьма «малая часть населения») как раз пытались всячески остановить стихийный самоистребительный поток «огромной части населения».
Кроме того, аргумент от имени «огромной части населения» выдвигается на манер, за которым «в огромной части населения», как раз в этих случаях справедливо именуемой народ, издавна закрепилась присказка «в огороде — бузина, а в Киеве — дядька». Ведь специалистов спрашивают, насколько здоровье подопечного позволяет ему совершить, быть может, самоубийственный подвиг (подвинуться из нынешнего местопребывания в иное), а вовсе не о том, насколько они уважают или не уважают «огромную часть населения России». Тем самым главным хранителем главной государственной сокровищницы русского искусства произведена провокационная подмена тезисов, причем сделано это с такой откровенностью, которая возможна лишь в сознании полнейшей безответственности и безнаказанности, либо (страшно вымолвить, а тем более представить) под беспрецедентным террористическим нажимом. Смысл этой подмены таков: «Вы что, не понимаете (тоже мне профессионалы!), что вас не о том спрашивают, хорошие ли вы эксперты, в способности установить степень риска для перемещения “Троицы” с привычного места в музее? И не о том, насколько вы законопослушные граждане страны, где церковь отделена от государства; вас спрашивают о том, насколько вы сообразительные верноподданные холопы, готовые санкционировать любое волеизъявление господствующей власти». Однако если начальственные инстанции музея, которым звонил министр, транслируя запрос патриарха, демонстрируют собранию экспертов свою опережающую сообразительность, то, коль скоро есть звонок главы государственного ведомства, которому подведомственна Третьяковская галерея, зачем им собрание несообразительных в этом смысле специалистов?
А затем, во-первых, что этим инстанциям хорошо известен закон убывания меры ответственности по мере наращивания поголовья приобщенных к процессу принятия ответственного решения. Затем, во-вторых, что в рамках этого «закона» всегда легче найти «стрелочника», если что-нибудь (не дай бог) случится. А потому сам по себе факт созыва «консилиума» уже удостоверяет степень страха по поводу этого «не дай бог» — степень, с лихвой достаточную, чтобы у нормального, то есть адекватного своему имени и предназначению Хранителя, каковым является любой сотрудник музея, произнеслось «не выдавать», отменяющее (поскольку тем самым сохраняется статус кво) необходимость удостоверять это решение мнением экстренного консилиума. А если расширенный экспертный совет все-таки созван, то это значит, что приведена в действие логика абсурда: сотрудники музея, чья миссия и предназначение спасать и сохранять, уполномочены по должности организовывать и вести заседание, посвященное аннулированию этого предназначения; эти начальственные сотрудники, стало быть, находятся в неадекватном, паранормальном состоянии. Здесь я считаю своим долгом выразить директору галереи Валентину Алексеевичу Родионову и главному хранителю Екатерине Леонидовне Селезневой мои искренние и глубокие соболезнования.
Еще один аспект — правовой, юридический, — содержащийся в аргументации, предложенной г-жой Селезневой экспертному собранию: то, что галерея вывозит Донскую Богоматерь в Донской монастырь, — это, стало быть, апелляция к прецеденту. Так что же — в отношении к находящимся в государственных музейных собраниях произведениям иконного письма, которые церковь, не делая этого сегодня, завтра объявит церковной реликвией, перестают действовать правовые презумпции светского государства (где церковь отделена от государства), и уже введено в действие (как, когда, где соответствующие правовые нормы?) прецедентное право? У нас это называется поступать и судить «по понятиям». Но тогда инцидент с выдачей «Троицы» в распоряжение церкви обещает стать прецедентом номер один — и, особенно если учесть российский масштаб, что же в скором времени останется от шедевров иконописи в музейных собраниях и что останется от самих собраний? В свете просьбы, а, судя по линии поведения директора и главного «хранителя» (хранитель здесь, разумеется, в кавычках), — не просьбы, а требования «сверху» по поводу «Троицы», следовало бы не «Троицу» выдавать, а раскаяться перед Донской Богоматерью, что ею с «благословения» музейных «хранителей» так коварно «подставлена» «Троица» и прекратить практику выдачи ее на богослужение в Донской монастырь.
В этой связи еще одна любопытная странность. На упомянутом расширенном реставрационном совете специально упоминалось (в обоснование неприкосновенности «Троицы» для передвижений), что единственный раз она покинула стены галереи во время Отечественной войны и что этот «случай» не может служить прецедентом в силу его абсолютной исключительности. По-видимому, уважаемые специалисты «прозевали» выставку 2007 года «Европа — Россия — Европа» на Крымском Валу, где по инициативе куратора выставки и главного хранителя галереи Е.Л. Селезневой «пропилеи» экспозиции были выстроены из ряда русских икон во главе с «Троицей». Вот это был самый ошеломляющий «прецедент» передислокации «Троицы» со своего обычного места. Ошеломляющий по абсолютной несуразности идеи включить произведение, достойное, если уж на то пошло, отдельной, ей одной посвященной выставки, в экспозицию вещей в основном среднего уровня из европейских музеев, ни один из которых никогда не решился бы посылать на выставку шедевр такого ранга. Не говоря уже о совершенно бессмысленном «шапкозакидательском» пафосе такого экспозиционного «хода». Так что у госпожи Селезневой уже есть опыт использования «Троицы» в качестве козыря в каких-то недоступных пониманию играх.
Наконец, в-третьих (и это самое тревожно прискорбное в этой истории): если в диалоге главы государственного ведомства с главой церкви куда-то исчезает, «по умолчанию» считаясь вроде бы несуществующим, один из основополагающих законов светского государства — отделение церкви от государства, то это никак невозможно помыслить происходящим без ведома и благословения первых властительных лиц государства, тем более что дело идет о главном произведении в ряду национальных художественных сокровищ, находящихся под опекой государственных институтов.
Власть «на минуточку» (так много других хлопот!) забывает о том, что у нас не теократия, и тем самым инсценируется положение, будто вопрос об отношении церкви и государства открыт, и он отдается «на суд народа», или, как сказали бы в пушкинские времена, «на суд толпы», а «Троица» берется в заложники для «выяснения отношений» между православными верующими и остальной частью населения. Если публикации в интернете, порой весьма агрессивные, принять за зеркало происходящего, то возникает призрак нового передела собственности, вплоть до отрицания права государственных собраний хранить произведения иконного письма, — очередное «все поделить», «грабь награбленное». При этом, как то свойственно толпе, провоцируемой на «свободное» выражение «гласа народа», полностью игнорируется историческая реальность, а именно то, что как раз «Троица» оказалась в музее вовсе не в порядке большевистской экспроприации церковных имуществ, а по согласию священноначалия Троице-Сергиева монастыря и музейных хранителей, единодушных в том, что, особенно после олсуфьевской реставрации 1918 года, икона воскресла к новой жизни в ипостаси бессмертного творения художественного гения, имеющего общечеловеческую ценность, и что адекватное существование ее в этом качестве способен обеспечить и поддерживать именно музей. И после этого теперь опять — «стенка на стенку»! И власти, инициирующие это противостояние, не останавливает то, что сие творение, быть может, как никакое другое в целом свете олицетворяет идею миротворящего согласия, знаменуя первомысль основателя монастыря Сергия, «в похвалу» которому оно вызвано к жизни: «Дабы воззрением на Святую Троицу побеждался страх ненавистной розни мира сего».
В любой профессии существует то, что называется профессиональной этикой — писаный или неписаный кодекс чести, подобный клятве Гиппократа у врачей. На упоминаемом заседании реставрационного совета в адрес директора и главного хранителя, готовых согласиться на выдачу «Троицы» из музея, было произнесено: «Должностное преступление». Я с этим не согласен. Если врач, будучи по должности главным врачом, прописывает пациенту путешествие и перемену климата, зная, что это связано с риском для жизни, а по мнению консилиума противопоказано, то это вовсе не должностное преступление — это клятвопреступление. Он может остаться в должности главным, но он перестает быть врачом. Если музейному хранителю сверху предлагается подвергнуть аналогичному эксперименту единственное в мире создание, вверенное его хранению, то это значит, что ему предлагается забыть не о своей должности, а о своей миссии хранителя, то есть совершить клятвопреступление. Единственная адекватная реакция с его стороны как законопослушного гражданина — отречься от служения такой власти, то есть подать в отставку. Тогда как власть, склоняющая к клятвопреступлению, утрачивает в глазах законопослушного гражданина и благочестивого подданного свою легитимность — не правда ли?
Или (в смысле to be or not to be)…
Или я должен, чтобы «на нашей почве» быть, забыть ряд аксиоматических предпосылок существования в образе, не унизительном для того, что называется человеческим достоинством. Я должен забыть, что:
1. Законопослушный гражданин и верноподданный холоп — не одно и то же.
2. Что в качестве законопослушного гражданина я (в том числе в своем профессиональном кодексе) подчиняюсь букве и духу закона. А именно:
3. Церковь отделена от государства.
4. Музей — учреждение, где собираются и хранятся произведения, имеющие непреходящую ценность, то есть принадлежащие не какой-либо «части населения», не сообществам, имеющим преходящие интересы, и тем более не начальникам, которые назначаются и смещаются. И даже не преходящим поколениям. Что Музей — дом, обитель, святилище, храм Муз, а мать их Мнемозина — богиня памяти. И что, следовательно, предназначение, миссия Музея — обеспечивать непрерывность всечеловеческой памяти. Что посягательство на хранимые Музеем творения, будь то природа или человек, равносильно умоповреждающему вторжению в святилище, где ткется волокно памяти или, проще, — провоцированию рассеянного склероза в организме и в масштабе ныне существующего человеческого сообщества.
5. Что вера и здравомыслие не противоречат друг другу
6. Религиозное благочестие обязывает быть честным.
7. Следуя таковой честности и предлагая «Троице», хранящейся в музее, совершить «благочестивое паломничество» в родную обитель, поскольку якобы только в этих родных стенах верующим может явиться… и «большое количество населения» сможет… Сможет что? Согнуть позвоночник перед ветхой доской? (чем тогда православие отличается от шаманизма?); так вот, следуя такой честности, придется признать несостоятельность — нечестность — главного довода в пользу «эффективности» такого отправления «Троицы» в столь рискованное в ее состоянии путешествие. Поскольку:
— полностью не доказана принадлежность иконы кисти Рублева;
— приблизительна ее датировка;
— нет окончательно достоверных доказательств, что именно она, эта икона, предназначалась для иконостаса Троицкого собора Троице-Сергиевой лавры;
— нет прямых доказательств, что именно это изображение Троицы имелось в виду в постановлении Стоглавого собора, где впервые оно связывается с именем Рублева и утверждается в качестве образцового.
Я должен также притвориться, что не понимаю происхождения еще одного, быть может, главного абсурда всей этой «истории». Рвение вернуть «Троицу» Третьяковской галереи в руки церкви обусловлено ее чрезвычайным статусом. А этот статус она обрела вовсе не тогда, когда находилась в руках церкви (в иконостасе Троицкого собора) и не из рук церкви (она не числилась в ранге чудотворных), но лишь тогда — в начале ХХ века, — когда после высвобождения из-под тяжелого оклада и двух реставраций она предстала взорам современников как исключительное по своей красоте произведение искусства. Изнутри церковного культа «Троицу» не увидели. Ее увидели изнутри области искусства. Теперь спохватились, что «прозевали»? Тогда не увидели, как в Библии: «У них есть глаза, чтобы видеть, а не видят». Теперь тоже не увидели, а, что называется, «положили глаз». А вот о. Павел Флоренский и иже с ним увидели, и в тогдашних условиях трагически конфликтных отношений церкви и власти все-таки согласились с тем, что место, адекватное значению «Троицы» как памятника творческого гения, и особенно по состоянию сохранности, до которого памятник был доведен условиями существования его как предмета церковного культа, согласились, что место этого создания — в музее. Что это было? Ложь во спасение? Временная хитрость, чтобы спасти великое творение «в трудные времена»? Мудрая предусмотрительность? В самом деле, ровно в тот год, когда был взорван храм Христа Спасителя, в Третьяковской галерее была проведена очередная, самая бережная реставрация «Троицы».
И, однако же, над всем этим возвышается еще один, главный мотив. «Есть Троица Рублева, следовательно, есть Бог» — этот самый известный постулат о. Павла Флоренского в трактате «Иконостас» не мог быть сформулирован до олсуфьевской реставрации иконы 1918 года, когда она приблизилась к нынешнему своему облику, то есть нужно было увидеть ее не в статусе моленного образа, а как произведение искусства. Как бы ни толковался этот тезис в богословском и философском аспектах, условием его возможности является очень простая предпосылка, а именно — искусство есть манифестация присутствия чуда во Вселенной, поскольку не выводимо ни из каких научных физических или эволюционных законосообразностей, как и само присутствие в мире человеческого существа, сотворенного по образу и подобию Творца.
Из чего следует весьма простая истина: созерцание Троицы как памятника искусства вовсе не измена православной вере, поскольку вера все-таки — это вера в Бога, а не в РПЦ. А вера включает искусство в доказательства бытия Божия.
Если верить Иоанну, вложившему в уста Христа «дух дышит, где хочет», то перемещение «Троицы» из-под сводов «храма искусства», каким часто титуловали музей, в «родные» храмовые стены, выставляемое как деяние, согласное с обычаем веры, отдает фарисейским догматизмом. А в акустическом эхе вопроса, рожденного в недрах троичной земной власти по поводу образа небесной тринитарности, вопроса, адресуемого подданным, чаша в sacra conversatione Троицы превращается в своего рода «прослушку» для испытания готовности принести великое и единственное творение в жертву прихоти земных владык. Власть, использующая религиозную и художественную святыню как орудие тестирования подданных на сообразительность быть или притвориться раболепным холопом, — это власть, страдающая комплексом неполноценности по поводу своей легитимности, а попросту — нечестивая власть. И я после этого должен обращаться с письмом к этой власти, тем самым признавая ее легитимность, то есть уполномоченность выступать перед профессионалами музейного дела с такими… «гипотезами»? Помимо того, что это означало бы продлевать абсурд, о котором говорено выше, это для меня означало бы забыть, что я видел изображение Троицы в Третьяковской галерее, в залах, где показываются «типа» иконы, независимо от того, кем, когда и для какого «чисто конкретно» места предназначалось это воистину боговдохновенное письмо. Если оно чему-нибудь и учит (а в этих случаях можно говорить только о себе), то исполнению независимого от всех условий времени и места завета «Имеющий глаза да увидит». Что предполагает в качестве непреложного практического следствия отчетливость в назывании вещей своими именами. В связи с этим надеюсь, что допущенные выше вкрапления жаргонизмов не будут сочтены за кощунство, ибо не могу отделаться от впечатления, что, «короче», как раз подобными жаргонизмами характеризуется контекст, где могут возникать такие запросы к профессиональному сообществу, как тот, что спровоцировал обращение этого сообщества к нынешнему властительному триумвирату по поводу Троицы.
20 ноября — 19 декабря 2008.
