Монологи. Александр Пономарев

В очередном материале цикла «Монологи», подготовленном культурологом, журналистом, автором и ведущим радиопрограмм о современном искусстве Сергеем Чебатковым, художник Александр Пономарев рассказывает о том, почему он решил связать свою судьбу с современным искусством и как это произошло. Текст публикуется в авторской редакции.

Александр Пономарев в Антарктиде. 2015. Фото из архива Александра Пономарева

В отличие от очень многих моих коллег, я все-таки художник биографии. Сейчас это звучит как пропаганда но, художественное образование в советском Союзе было достаточно хорошее. Оно давало какие-то основы, какие-то знания, поэтому художественную школу, которую я закончил, будучи совсем еще молодым человеком, я очень любил. Мне нравилось рисовать. Сколько себя помню, я всегда что-то рисовал. До сих пор с особым удовольствием вспоминаю пленэры. Мы ходили по лесу, писали с натуры. Это была достаточно большая практика, что было очень важно для меня как для будущего профессионального художника. Это я сейчас уже прекрасно понимаю.

И при этом меня всегда манило море, его просторы, романтика и все такое, я мечтал стать моряком. В те годы мне казалось, что настоящие приключения могут случиться либо с летчиками, либо с моряками. Но небо было для меня как-то дальше и непонятней. А море жило во мне.

Конечно, моя мама всегда мечтала, чтобы я стал архитектором, так как мои родители были строителями. Я же поступил в Высшее инженерное морское училище, которое в конечном итоге и сформировало меня как мужчину и как специалиста. Мы там получали три образования — инженерное, морское и военное. Это было в прекрасном городе Одесса, что возле Черного моря.

За время учебы в мореходке моя любовь к искусству отнюдь не уменьшилась. Когда мы во время практики плавали по заграницам, в каждом иностранном порту я в первую очередь, в отличие от других курсантов, бежал в музеи смотреть на живопись. Но все-таки тогда моей основной профессией была профессия моряка. Я ходил на самых разных кораблях, даже на подводных лодках. Когда я делал очередной проект на Венецианской биеннале, то в каталоге поместил фотографию, где видно, как мы входим в Венецию в Гранд-канал на парусном судне «Товарищ». Это был год примерно 1974-й. Прекрасное время было. Тогда я впервые попал в собор Фрари и увидел «Ассунту». Теперь у меня такая традиция — как только оказываюсь в Венеции, сразу иду в этот собор смотреть на гениальное произведение Тициана. Мы же, моряки, — суеверный народ, очень любим традиции, талисманы.

Я работал в плавсоставе порядка семи лет, служил на разных кораблях — надводных и подводных, — но бо́льшую часть времени провел на банановозах. Это такие суда, которые крутятся по всему земному шару, перевозят бананы, и другие фрукты и овощи из Латинской Америки в Европу, из Сингапура в Австралию и так далее. Я не прекращал рисовать, особенно акварели. И конечно же, как было положено в те годы, бани оформлял, резьбу делал — в общем, занимался народным морским творчеством. Но все равно, хотя денег было очень мало, да и ходить по заграничной земле разрешалось только группами по трое, я платил за всех свои деньги, и мы с ребятами добирались до какого-нибудь европейского города, шли в музеи, приобщались к мировым шедеврам. Они, как правило, плевались, а я с удовольствием смотрел. Это было в начале 1980-х.

А потом произошли события, которые резко изменили мою жизнь. У меня начались серьезные проблемы со здоровьем, вплоть до того, что я разок даже отправился на тот свет. Я был таким красивым молодым моряком, и вдруг — бац! — годы больниц без особой надежды вернуться к прежней жизни. Такой полный экзистенциализм, онкология, несколько операций… Но мы же моряки, мы не сдаемся — или тонем, или побеждаем. Поэтому надо было одеть красивую белую форму, встать на палубу и тонуть. На как это сделать именно красиво? И я придумал себе занятие. Начал снова рисовать. Пересовал всех соседей по палате, потом по больнице. Мои близкие очень меня поддерживали. Надо сказать, что у меня супруга профессиональный архитектор и всегда, когда я еще плавал, ругала меня — просила, чтобы я больше рисовал.

Но в конечном итоге Бог дал мне шанс еще подышать. Решил, видимо, что я еще здесь не все досказал. Состояние моего здоровья улучшилось, и мне вновь пришлось думать, что же дальше делать, так как на флот вернуться уже я не мог. Сначала я пошел на курсы английского языка, поскольку все равно физическое состояние было не очень хорошее. Нужно было периодически проходить очередную «химию». Тем не менее учился я хорошо. При этом курсы английского были в одном известном научно-исследовательском институте. Я там так сдружился с педагогами, что они в конечном итоге предложили мне поступить в к ним в аспирантуру. А аспирантура в Центральном научно-исследовательском институте морского транспорта в те годы была самой настоящей мечтой всех дочек партийных боссов Дальнего Востока и Приморья, всех детей дипломатов и тому подобных. Это же был гарантированный путь к загранкомандировкам. Люди плакали у дверей приемной комиссии. Я, впрочем, нигде не плакал, просто взял и поступил. Это было как раз начало перестройки. В аспирантуре я занимался очень интересными вещами. Числами Фибоначчи, например. Это, если не знаете, такой числовой ряд, который отражает реальный след золотого сечения, то есть гармонии в нашем мире. И мой научный руководитель пытался построить на этих принципах такой специальный миникомпьютер, который помогал бы создавать идеальные логистические схемы транспортировки грузов и их визуализировать, что и мне с моими артистическими пристрастиями было близко.

В то время я уже начал понемногу участвовать в выставках художников флота, делать какие-то офорты, посвященные романтическим воспоминаниям о моих плаваниях. Панамский канал, Сен-Мало, корабли на рейде и так далее, и так далее… Я не примыкал ни к каким сообществам, не входил ни в какие тусовки, меня носило как щепку. И внезапно я понял, что для того, чтобы в конечном итоге остаться моряком, я должен стать художником и бросить науку. Не могу сказать, что это был моментальный разрыв. Все происходило параллельно. Но в конце 80-х годов я уже был известным художником, участвовал в больших выставках в Центре современного искусства, который открыл тогда Леонид Бажанов. Помню, еще не было официального помещения, но выставки уже были.

Мне часто задают вопрос, почему я, человек, получивший классическое художественное образование, в конечном итоге начал заниматься современным искусством. Спрашивают, когда в моем творчестве наступил перелом. Я считаю такую постановку вопроса совершенно некорректной. Это только у нас в России почему-то все ищут разрывы и разломы в искусстве. Вот я, например, очень много работал во Франции. Там абсолютно нет деления на старое и новое искусство. Есть одно единственное искусство, просто оно развивается разными путями. Я очень люблю классику, Тициана, Веласкеса, русский авангард. Вот, Татлин, он же тоже был моряком. И может, если бы он не знал хорошо теорию устройства корабля и не умел рисовать рангоут, и конструктивизма вовсе не было бы.

Естественно, когда я так плотно оказался в художественной среде, мне все время казалось, что я очень плохо знаю историю искусств. Поэтому я как бешеный, как огромная губка, впитывал и впитывал новые знания. В конечном итоге выяснилось, что я стал лучше знать историю искусства ХХ века, чем мои собратья по цеху, окончившие, к примеру, институт им. В. Сурикова. Я очень был возбужден творчеством Моранди, Джакометти, я прорисовывал для себя причинно-следственные связи в искусстве XX века, выяснял, кто за кем следует, кто у кого что заимствует. Для меня очень важно было понимать, как художественный образ соотносится с реальным пространством, каким образом строится сама художественная форма. Именно эти мысли привели меня к структурной живописи, которая принесла мне впоследствии определенную известность. Я начал писать большие картины, которые назывались «абстрактные топографии». По образцу морских карт я стал конструировать на холсте несуществующие суши, моря, океаны и проливы. Это было примерно в конце 1980-х — начале 1990-х. Мне удалось преобразовать свой предыдущий опыт моряка в некий собственный художественный прием, то есть, как теперь принято говорить, в искусство. И мой переход к инсталляциям, к конструкциям был достаточно естественным. Я считаю, что каждый художник явно или подсознательно всегда ищет пространство, адекватное своему жесту. И я думаю, что память моего тела, память моряка-скитальца впитала в свое время всю мировую топографию как единое пространство, морское в первую очередь. И я начал придумывать различные акции с погибшими кораблями, стал расписывать суда на кладбище погибших кораблей. Была большая выставка в Третьяковке (речь о выставке «Корабельное воскресенье», пошедшей в ГТГ в 1996 году. — Артгид), которая дала мне мощный импульс, чтобы стать интеллектуально и художественно независимым персонажем современной сцены. И это уже было начало моего большого и плодотворного пути в искусстве.