Что дороже денег

Анна Матвеева об обмене, дележке и прочих немонетарных тактиках в искусстве и не только.

Договор Уильяма Пенна с индейцами. Литография по мотивам одноименной картины Бенджамина Уэста, написанной в 1771–1772. Издательство Carrier and Ives. Фрагмент. Courtesy Библиотечная компания Филадельфии

Мало что сейчас пребывает в такой моде, как разнообразная альтернативная экономика. Попытки нае…, простите, обойти систему в тренде последние полвека, и тренд этот мало того что растет, так еще и очень заметно меняет свои формы со временем, что свидетельствует о его живости. Там, где в эру хиппи речь шла о братской любви и безвозмездной, по дружбе, дележке гениталиями и косячками, сегодня строятся работающие экономические модели: благотворительность, краудфандинг, системы взаимопомощи и социального бартера. Волонтерство и общественный активизм не обязательно провозглашают себя альтернативой гидре капитализма: сплошь и рядом они становятся основой для эффективных экономических схем, приносящих прибыль и позволяющих распределять эту прибыль для дальнейшей поддержки всевозможных инициатив. Задача человечества в том, чтобы переосмыслить свою аппаратуру вложений и получаемой от них выгоды, учитывая не только банальные денежные расходы и доходы, но и экономику безвозмездных усилий, бескорыстной помощи, услуг в обмен на услуги, услуг в обмен на эмоции, open source и freeware, всего, что делается от души, ради интереса, ради повышения самооценки, ради пиара, ради получения прямых или непрямых немонетарных выгод, из любви к искусству — и прочей экономической деятельности, не связанной с непосредственным и немедленным извлечением прибыли в дензнаках.

Под заголовком The Sharing Game: Exchange in Culture and Society («Совместная игра. Обмен в культуре и обществе») состоялся культурный симпозиум, организованный Гёте-Институтом и прошедший в начале июня 2016 года в Веймаре, Германия. Симпозиум не был чисто художественным мероприятием, но без искусства он обойтись тоже не мог: художники, наряду с порнографами и интернет-активистами, всегда стоят на переднем крае любых социальных технологий и проверяют их на своем материале. Об экономике дара и эстетике взаимодействия современное искусство заговорило задолго до того, как эта тема стала близка экономистам. Рикрит Тиравания выступил с бесплатной едой вместо картин на стенах задолго до бума благотворительности, а Сантьяго Сьерра раньше социологов начал говорить об обмене денег на ценности и действия, которые вроде бы не должны измеряться деньгами, и на человеческую идентичность (тема проходящей сейчас в Цюрихе «Манифесты 11» — «Что люди делают за деньги» — кажется, была полностью раскрыта и закрыта в его творчестве). Художники уже отработали тактики обмена услугами не за деньги: для них это такая же знакомая технология, как карандаш и краски, и для экономистов и социологов искусство здесь скорее выступает одновременно и учителем, и наглядным пособием.

Надо отметить, что немонетарная экономика распространена у людей гораздо шире, чем принято считать, и появилась раньше монетарной. Монетарная, в общем, ограничена рамками «офис — зарплата — магазин». Об этом много говорил в своем докладе на симпозиуме автор бестселлера «Экономика добра и зла» Томаш Седлачек: наше общество скорее, нонмонетарно, нежели монетарно: в семье, в кругу друзей и коллег мы не пользуемся деньгами, а ведь семья и дружба старше денежной экономики. Дома мы не достаем бумажник. Мы не платим супругу/супруге наличными за приготовленный обед, вынесенный мусор и за поцелуй перед сном. Мы не платим друзьям и коллегам за дружескую беседу или профессиональный совет: с друзьями и коллегами мы достаем кошелек, только когда покидаем собственно дружеское пространство и приходим в кабак, где кто-то платит кому-то за выпивку или каждый сам за себя. Нас связывают иные, более настоятельные связи: социальные обязательства, обусловленные дружбой, любовью или деловым партнерством, которые крепче денежных связей. (Мужчины платят живыми деньгами проституткам на самом деле не за секс, а за избавление от сопутствующих сексу социальных обязательств «своей девушке», пусть это даже положенные чашка кофе до или «Ну, я позвоню» после.) Наконец, люди год за годом вкладываются в детей, но дети не обязаны возвращать этот долг родителям — они возвращают его уже собственным детям. Мир таких обязательств, невидимых транзакций, гораздо более значимых, чем денежные, намного интереснее чистой монетарной экономики.

Художники делают невидимые транзакции видимыми. Участники проекта Barter Theater работают только на бартерной основе. Никто из них не получил наличных денег за участие, но, выходя на сцену, все описывают, какие иные выгоды они попросили и получили: кому-то за участие достанется возможность поработать на фотосессии известного фотографа, о чем участник давно мечтал; кому-то — пожить в резиденции. Они набирают участников — экскурсионные группы по 7–8 человек, водят по городу и ставят в ситуации, где каждый может предложить другим что-то неденежное и что-то неденежное получить взамен (будь то сигарета, завалявшаяся в кармане жвачка, урок айкидо, обещание ужина в Ванкувере или набросок тушью веймарского пейзажа). Когда участвуешь в этом, ощущаешь, что деньги — наше благословенное избавление от эмоционального груза, всеобщий уравнитель: обещание другому человеку не дать денег, а оказать или принять бесплатную услугу стоит гораздо больше, поскольку обязывает к пусть и кратковременным, но эмоциональным, личным отношениям. Написанные на бумажках невостребованные желания что-то дать или что-то получить в финале проекта кладутся в стеклянный шар и разыгрываются наугад, как в лотерею, уже перед большим залом; пары дающих и принимающих складываются на глазах у публики, и сам процесс балансирует между наконец-то найденным взаимопониманием и легким флером социального насилия.

Залихватский перформанс швейцарца Мартина Шика Halfbreadtechnique воспроизводит схемы эстетики взаимодействия — и открыто издевается над ними. Мартин начинает с того, что представляется: «Я Мартин Шик, за выступление здесь мне заплатят такую-то сумму. Мое пребывание здесь — дорога, отель, суточные — составляет такую-то сумму». Затем он предлагает добровольцу из зрителей разделить с ним сцену пополам за половину его гонорара («пополам» немедленно осуществляется: Мартин делит сцену на две равные части, проводя границу посреди сцены синей липкой лентой). Затем другому добровольцу — уже половину от половины, то есть четверть, — и так до совсем крошечных участков сцены и крошечных кусочков гонорара, которых хватит разве что на чашку кофе. В финале Мартин уже не делит сумму пополам, а рвет пятиевровую купюру на две половинки; его требования отдачи от участников-добровольцев также начинают относиться к нематериальному, например, станцевать вместе с ним или сделать что-то еще от души — и мы снова понимаем, что такая отдача много болезненнее, чем просто кэш. Так власть денег предстает перед нами с другой стороны: она становится психотерапевтической, стерилизующей и обнуляющей отношения, избавляющей нас от гораздо более трудоемких вложений и более высокой цены за то, что мы хотим получить.

Однако там, где искусство на своих передовых рубежах высвечивает болевые точки монетарной экономики и экономики эмоций, социальная практика чувствует себя как дома: здесь у нее лучшие разработки, и они (поскольку социум сам по себе менее персонален, чем художественный опыт, а значит, не предъявляет участникам настолько жестких условий и не переходит на личности) становятся образцово-показательным полигоном стратегий взаимодействия. Эти стратегии не стремятся к глобальности, они могут работать в рамках десятка активистов, одного городского квартала или одного мероприятия; но если они попадают в точку, то распространяются по обществу вирусным способом, независимо от географии или пиара. Их прекрасно демонстрирует группа Weimar im Wandel — маленькое, как сам город, сообщество активистов, собирающее воедино grassroots-инициативы своего городка. Вот жители (80 семей), обеспокоенные неподъемными ценами на жилье, на паях с муниципалитетом создали жилищный кооператив, который строит жилой комплекс на территории бывшей больницы, причем сами решают там все вплоть до дизайна подъездов и цвета стен, и сад при доме тоже будет общим; вот окрестные фермеры, которым ранее было невыгодно соваться в большие торговые сети, объединяются в ассоциацию местных производителей сельхозпродукции и открывают собственную сеть органик-магазинов; вот жители квартала вместе решают перейти на экологически чистую энергию, установив на домах солнечные батареи (это сейчас писк моды в Германии, вся страна покрыта солнечными панелями), вот жители другого квартала устраивают кар-шеринговую инициативу, поняв, что личные автомобили используются не каждый день и по преимуществу зря тратят бензин и возят воздух, а одной машины на пару-тройку семей вполне хватает; а вот жители третьего квартала в заброшенном здании школы устраивают — и выбивают у города легальный статус — «Академию иной музыки», которая становится центром культурного притяжения ранее спального района, а при ней открывают буккроссинг-библиотеку: уличную будочку, где лежат пожертвованные горожанами книги, которые каждый прохожий может взять почитать, и каждый может оставить там свою ненужную книжку на радость согражданам. Все эти инициативы по описаниям не блещут оригинальностью: практика жилищных кооперативов была прекрасно знакома еще жителям СССР и стран соцлагеря (и уже незнакома более молодому поколению, выросшему в России при капитализме), а самоорганизация творческих кластеров и вовсе смотрится таким же естественным процессом, как цветение цветов. Тем не менее открытость и доверие как двигатели общественных инициатив, самоорганизация на основе не инвестиций, а идеи общего блага — как раз тот двигатель, который малыми, но зато повсеместными усилиями делает из общества, собственно, общество в полном смысле этого слова.

Насколько эта модель приложима к российским и вообще посткоммунистическим реалиям? Об этом пытались поговорить латышский социолог Иварс Лябс, немецкий политик Карстен Шнайдер и российский куратор Виктор Мизиано. Их интересовал опыт СССР и стран Восточного блока как коммунального тела, в котором инициативы обмена и дележки существовали как вынужденные: обмен самиздатом, перепечатанным на машинке, музыкой, тиражируемой на самопальных пластинках из рентгеновских пленок, а позже — на магнитофонных кассетах МК-60, сплачивал между собой мелкие сообщества по интересам, и принадлежность к таким сообществам, часто принимаемая за дружбу, была важнейшим маркером самоидентификации. Тем разительнее оказался контраст между старым и новым бытом, когда все ранее передававшиеся из рук в руки предметы потребления (в том числе книги, музыка и кино) стали доступны в магазинах, а потом в интернете. Атомизация общества в постсоветскую эпоху, считает Мизиано, многим обязана именно отмене этих андерграундных «духовных скреп», будь то «Доктор Живаго», Солженицын или записи The Beatles, которые утратили свою сакральность и стали спокойно продаваться на каждом углу. В небольшой период тучных лет мы открестились от старых схем обмена и дележки: модным стало покупать все новое и ни в коем случае не пользоваться тем, чем уже попользовался кто-то еще. Однако пришедшая пора новой бедности порождает новые сообщества любителей совместного пользования старой культурой, ностальгия снова входит в моду, а власть всегда манипулирует нами посредством ностальгии, она предлагает нам некое прекрасное прошлое, чтобы стереть всю прочую, не вписывающуюся в идею этого прекрасного прошлого историческую память.

Казалось бы, пока Россия не может разобраться с собственной ностальгией, нечего и говорить как о социальных проектах новой самоорганизации, так и тем более о проектах художественных. Однако мы оказались весьма способными учениками: у нас процветают проекты open source, мы с не меньшим упоением, чем весь остальной мир, используем самоорганизующиеся сервисы вроде Uber, Airbnb или CouchSurfing, а по части найти бесплатный доступ к платным сервисам и поделиться им со всеми желающими россиянам нет равных. Российская любовь к халяве, с одной стороны, и полная дисфункциональность официальных структур — с другой — порождают общественные и частные внесистемные инициативы: от бутлегерских клубов до крупных благотворительных движений. Именно наши стратегии самоорганизации еще ждут своих исследователей: те, что возникают не ради общественного блага, а тупо ради выживания. Ну и чтобы нае…, простите, обойти систему.