Как я похоронил сам себя
В 1998 году в екатеринбургском Музее молодежи прошли похороны художника Александра Евгеньевича Шабурова. На них присутствовали его родные, близкие, друзья и недруги, просто незнакомые с ним люди, а также ослик. Откуда появилась идея хоронить живого (!) художника в музее, о бескорыстии 90-х и, конечно, о смерти рассказывает сам Александр Шабуров.
Художник Александр Шабуров в гробу на выставке «Кто как умрет». 1998. Музей молодежи, Екатеринбург. Архив художника
Случай в троллейбусе
В день так называемого «дефолта» 17 августа 1998 года я ехал в троллейбусе и неожиданно подумал: что останется после меня, если я вдруг умру?.. Никакого отношения к «дефолту» эта мысль не имела (что это такое, я попытаюсь объяснить чуть позже). Подростковым позерством или декадентским нытьем она тоже не была.
Сколько-то лет назад я учился в художественном училище, где нам преподавали пластическую анатомию. Но по схемам в учебнике ничего понять было невозможно, поэтому мы с моим другом Валерой Коневиным, как когда-то Леонардо и Микеланджело, попросились в морг порисовать трупы.
Моргом ГКБ №1 руководил примечательный в Свердловске персонаж Марк Николаич Рыжков, друг местных художников и переводчик армянских поэтов. Он сказал:
— Не понимаю, зачем вам это? Вот что, по-моему, нужно рисовать! — и показал на картину в своем кабинете, изображавшую живую голую женщину. — Но раз надо, то надо. Только поезжайте в морг 40-й больницы к Алексею Вениаминовичу Клейну, я ему щас позвоню. А то у меня вытяжка плохая…
Клейн тоже сказал:
— Не понимаю, зачем вам это? Но раз Рыжков вас ко мне послал, рисуйте!
А потом, узнав, что я еще и фотографировать умею, меня сосватали в соседний, судебно-медицинский морг, где требовался фотограф. И следующие лет пять или семь я проработал в нем фотографом на убийствах.
Жить более организованно и продуктивно я от этого не стал, но ничего необычного в моем ощущении бренности всего сущего не было. В общем, задавшись вопросом, что останется после меня, я обнаружил, что ничего не останется. Кучка бумажек с каракулями, которые никто не разберет.
Моя почвенническая стратегия
Как раз перед этим я сформулировал для себя собственную художническую стратегию, которую именовал «почвеннической».
Смысл ее объяснить сложно.
Про «западников» и «почвенников» из школьной программы слышали все. В позднесоветские времена полстраны были такими же «западниками». Окружавшая жизнь казалась понятной и предсказуемой, тянуло к чему-то иному. Все художники, кого я знал, интересовались зарубежными веяниями и беззаветно им подражали. Кто постарше — «сезаннизму», «сюрреализму», «абстрактному экспрессионизму» и непонятному пока «концептуализму». А мои сверстники, во всяком случае, самые продвинутые из них, просто копировали картинки из иностранных журналов. Казалось бы, очень удобно…
Но для меня это противоречило элементарной логике. В детской художественной школе нас учили: художник — тот, кто делает что-то уникальное. То, чего никто до него не делал. Упоминавшийся Микеланджело говорил: идущий вслед за другими первым прийти не может! Но как быть уникальным, если ты живешь вдали от мировых столиц и обречен следовать придуманным где-то до тебя модным трендам?
Загадка ответа не имела, но я его все-таки нашел: единственное уникальное, что у меня есть, — жизнь маленького человека, прозябающего в провинции. Именно это и надлежит осмыслять, именно в ней надо находить не только вдохновение, но и формы.
Я декларировал: «Художник должен художником быть не на недосягаемой немецкой биеннале, а сначала у себя дома на кухне. Из самых обыденных отправлений художество делать. Родился — хеппенинг, женился — перформанс, переехал на новую квартиру — инвайронмент». Что такое «инвайронмент», я до сих пор не знаю. Точнее, знал, но забыл.
Каждая выставка, декларировал я, должна быть не бессмысленным выпендрежем, а подведением предварительных жизненных итогов, результатом очередного этапа самопознания. Сказано здорово, но только как это осуществить?
Мои повседневные практики
И вот что я натворил в соответствии со своими идеями.
Начал я с «Перечней окружающих меня предметов». Фотографировал по отдельности все, что у меня есть. Вроде бы бездушный реестр, а на самом деле — археологический раскоп эпохи. За каждым тапком или осколком — события из жизни моей, родни и страны.
Серия «Моя ежедневная дорога от дома до остановки автобуса. Фото через каждые 15 шагов». Раз искусство — не заимствованная фигня, вот вам фиксация самого неприметного действа из моей жизни. Я всего лишь прошел привычным мне маршрутом и сфотографировал то, что вижу каждый день. Удалось мне это далеко не с первого раза: несколько раз я сходил с дистанции, боясь, что подумают про меня прохожие.
Листовки «Шабуров Саша Христос» — освоение актуальных на тот момент технологий. В музеи публика тогда не ходила, предпочитала митинги. Зато появилась ксерокопированная реклама в троллейбусах, а столбы были уклеены портретами Марии Дэви Христос, главы какого-то Белого братства. Я тоже печатал листовки со своей физиономией и разными подписями — «Шабуров Саша Христос», «Моя красота спасет мир», «Нет, весь я не умру», «Это я научил весь мир копировать» — и отдавал их в расклейку. А когда расклейщики облепили ими квартал у моего дома, стеснялся выходить на улицу.
Проект «Лечение и протезирование зубов». Как все нормальные люди, я боялся пойти к зубному. Отчего состояние моих зубов, понятно, не улучшалось. К тому же медицина стала платной и была мне не по карману. Но раз я художник, то должен вылечить зубы художническим способом! Это как? В Москве тогда существовал Центр современного искусства при фонде Сороса[1], который давал гранты на художественные проекты. Я сходил к стоматологу, выписал счет и отправил им. К тому приписал: «Искусство — наведение порядка в голове или хотя бы в полости рта. Но выдать эту обыденную процедуру за художественный акт я смогу, лишь получив от вас грант на его осуществление». В жюри оказался кто-то с юмором (потом я узнал, что это был критик Ковалёв). Мне выделили запрошенные 700 долларов, и пришлось на самом деле зубы лечить.
Наконец, проект «Радости обычных людей» — обустройство личной жизни. К тридцати годам я созрел, что называется, для серьезных отношений, но не тут-то было! Познакомившись на улице с девушкой по имени Инна, я обнаружил, что не в состоянии произвести на нее положительное впечатление. Мои завиральные художества тоже ее не прельщали. Пришлось ухаживать «обычными» методами — катанием на ослике или на лодке, походами в парк или в театр. А чтобы зафиксировать столь экстремальный для меня жизнеустроительный проект, я стал описывать его в газете для пенсионеров, где трудился художественным редактором. В довершение того мои рассказы начали инсценировать по городскому радио.
Так что опыт превращать в искусство личную жизнь и разные бытовые мелочи у меня был. Пора, как обещал, переходить к общественным ритуалам. Вовлекать друзей и знакомых. С женитьбой я решил не торопиться и перешел сразу к похоронам.
На это меня натолкнули черные шторы в одном культурном учреждении.
Черный-черный зал
В центре Екатеринбурга в самом обычном особнячке располагался Музей молодежи, возникший, видимо, под эгидой обкома ВЛКСМ (Всесоюзного Ленинского коммунистического союза молодежи). А в нем был зал для временных выставок, затянутый черной тканью. Увидев его впервые, я подумал: что это мне напоминает? Что-то очень-очень знакомое... Потом догадался: траурные залы в моргах и крематориях.
Вспомнил я об этом, когда мне неожиданно предложили сделать здесь выставку. Потому я и задумался о том, что у меня есть и что от меня останется. Казалось бы, все молодые художники спят и видят, чтобы их где-нибудь выставили, но как этого добиться в реальности, я не знал. Все мои предыдущие попытки встроиться во взрослую профессиональную жизнь закончились неудачей.
Еще в годы учебы я прилагал целенаправленные усилия для того, чтобы мне доверили оформить какую-нибудь книжку в Средне-Уральском книжном издательстве. Сначала я просто зашел туда вместе со знакомым художником Арбенёвым и тихо постоял в углу, чтобы ко мне привыкли. В другой раз спросил, можно ли получить у них работу, на что мне ответили: сначала принеси что-нибудь показать. Я принес учебные рисунки… и на этом все кончилось. Сейчас я и сам не доверял бы студенту, который ничего толком не умеет и с которым будет куча проблем.
В другой раз пошел устраиваться в мультцех на Свердловской киностудии, куда принес уже все, что у меня было, включая рулон трехметровых «Комсомольских прожекторов»[2]. Но, посмотрев на них, мне сказали:
— Мы тебя не возьмем! Нам нужен всего-навсего прорисовщик. А ты с таким обилием талантов у нас не задержишься…
На это место взяли моего однокурсника, у которого там работала тетя.
В музей изоискусств я решил проникнуть через семейные связи другого моего однокурсника Арсения Сергеева, у которого там работала жена. Мы стали заходить к ней, чтобы задружиться с ее коллегами. Приносили вермут. Однако никому не приходило в голову предложить нам сделать здесь выставку. Во-первых, для выставок имелись куда более именитые претенденты из местного отделения Союза художников РФ — В.М. Волович, М.Ш. Брусиловский, А.Г. Антонов и иже с ними. Во-вторых, мы боялись, полагая, что для выставок нужно много денег — на материалы, аренду зала, перевозку, фуршет, а у нас их не было. В-третьих, у нас просто не было работ.
В общем, уйма поводов ничего не делать.
И тут — бац! — удар прямо под дых! Сами позвали, и сами же предложили. Понятно, в Музее молодежи я бывал много раз. Здесь делал выставки мой приятель, художник Еловой, а также художники с Белоярской АЭС Вяткин, Давыдов и Павлушин. Я был знаком с неизменно вежливым директором Владимиром Петровичем Быкодоровым и его такими же приветливыми сотрудниками, которые всякий раз со мною здоровались — но это же не повод предлагать мне выставку!
Однако Владимир Петрович так и сказал:
— Саша, а ты не хочешь у нас выставку сделать?
Конечно, хочу. Но какую? У меня ничего нет. Ни работ, ни денег, только ничем не подкрепленные амбиции, «почвенническая стратегия» и упоминавшаяся кучка каракулей. Что делать?
Вот я и придумал выставить здесь свои нереализованные проекты и неразборчивые записи. То, что сделал и не сделал за 33 года сознательной (или не совсем) жизни. Что от меня осталось бы, если б я и правда, не дай бог, умер.
Атмосфера эпохи
Нет, какие-то деньги у меня, конечно, были. Просто тогда у всех их было на порядок меньше. Хотя чего деликатничать. Это был 1998 год. Вот краткий курс тогдашней истории.
В 1985 году генсек ЦК КПСС Горбачев объявил «новое мышление»: холодной войны больше нет, теперь мы с Америкой друзья. Мы думали: ну и хорошо! Началась непредставимая прежде движуха: «перестройка», «ускорение», «гласность», телемосты, «поезда дружбы», «неофициальные» выставки и рок-концерты. По улицам ходили «неформалы» — хиппи, панки и прочие кришнаиты, которые носили «ксивники», «хайратники», «пацифики» и раздавали прасад.
При Ельцине вся эта движуха закончилась, потому как 2 января 1992 года произошел «отпуск цен» и они ускакали на недосягаемую высоту. Но риторика не поменялась: надо влиться в дружную семью «цивилизованных народов», для чего порушить все свое и перенять их «более прогрессивные» технологии и ценности. Какие? В первую очередь — «частную собственность» на заводы и землю. Приватизировать то, что было «общенародным». И мы, хоть ничего в том не понимали, опять были со всем согласны. Поэтому не замечали, что творилось вокруг.
На улицах возникли спонтанные рынки. Рядом челноки, скупщики ваучеров, беженцы и бомжи. Выглянув из окна во двор, можно было гарантированно увидеть пенсионеров, ищущих пропитание в мусорных баках. Мне это казалось забавным. Ведь мы-то такими не будем. За «приватизацией» последовали «шоковая терапия», «галопирующая инфляция» и «деноминация». Вклады обесценились. Зарплаты задерживали на три-четыре месяца. А 17 августа 1998 года премьер Кириенко объявил «дефолт» (отказ государства платить по долгам), отчего рубль в очередной раз куда-то провалился.
Когда сейчас пишут, что население было в панике, это неправда. Все психически здоровые люди стараются не замечать ничего плохого, вот мы и не замечали. Если на душе и была какая-то тревога, ее прятали куда подальше. К каждодневному раздраю все привыкли. А куда ты сбежишь с подводной лодки?..
Оставшихся у меня после «дефолта» накоплений едва хватало на неизбежные траты, касающиеся выставки, — транспортные расходы, панихиду из крематория и аренду ослика. Для всего остального нужно было включать дар убеждения. Я сам удивлялся, откуда что берется. Вообще-то в каждодневной жизни я стеснительный и заикающийся человек. Как вы уже, наверное, заметили, боюсь стоматологов и косого взгляда прохожих. Но раз надо, то надо.
Что примечательно, я никого не обманывал. Всего лишь расставлял нужные акценты:
— Приглашаем вас поучаствовать… в государственном музее… выставка про обряд похорон… участвуют специализированные фирмы… мы готовы разместить в пресс-релизе ваш телефон и баннер на входе, если он у вас, конечно, есть…
Каша из топора
Первым делом вместе с нашим редакционным водителем Серегой я поехал в крематорий, без которого было не обойтись…
Я тогда работал в газете «Новая хроника». Вообще-то на Сереге ездили наш начальник — мой друг и детский писатель Вадик Дубичев — и его зам Галина Васильевна, она же Галь-Вас, но Вадик, будучи любителем всяких причуд и посвященный в мою затею, выделил своего водителя для моих нужд. А это, скажу вам, совсем другое дело! Серега по пути рассказывал анекдоты и даже выходил со мной на переговоры, чтобы я не чувствовал себя подозрительным идиотом, кем, видимо, и являлся.
В крематории я зашел с козырей. Дождавшись окончания панихиды, подошел к женщине, которая вела ее, и вытащил служебное удостоверение сотрудника судебного морга. Дескать, мы с вами почти коллеги. При увольнении оттуда я сказал, что удостоверение потерял, а сам еще много лет ездил по нему без билета в общественном транспорте, пока оно окончательно не истлело.
Ведущую панихид звали Регина Николаевна. Я говорю:
— Можете за небольшое вознаграждение провести такую же церемонию, только в музее?
— Легко!
Оговорили гонорар 5 000 рублей. Обменялись телефонами. Она записала дату и время.
Если бы первая попавшаяся кандидатка так просто не согласилась, пришлось бы искать других, в крайнем случае актрису нанять. Но мне было важно, чтоб это была не инсценировка, а перенос в музей реального ритуала. И, как ни удивительно, ни в одном месте я не встретил отказа.
Из крематория поехали в салон обрядовых услуг «Ритуал». Спрашиваю:
— Где ваш директор?
Меня проводили в заднюю комнату. Директора звали Арнольд Иванович Михельсон. Я говорю:
— Добрый день! Мы к вам из Музея молодежи. Через неделю у нас выставка, посвященная обряду похорон. Не могли бы вы на пару дней предоставить образцы вашей продукции?
Меня поразило, что то, о чем я прошу, никого не удивляло. Арнольд Иванович спросил:
— А сами вы кто?
Но это между делом. Я говорю:
— Художник.
Он позвал женщину, сидевшую на приеме:
— Кристина! — и мне: — Пойдите выберите с ней гроб.
Кристина провела меня на склад, где я осмотрел имевшийся ассортимент и выбрал для себя гроб, полированный, с закручивающимися винтами.
— Вот этот!
Изначально я хотел обычный гроб из сосновых досок, обтянутый красной тканью, но оказалось, таких давно не делают.
— Понятно, — кивнула Кристина и записала на бумажку. — Артикул 1277. А венков сколько? И что написать на лентах?
— Ну, видимо, от родственников, от друзей и от коллег. Можно еще от вас…
Это тоже возражений не вызвало.
— Венки какие?
Я показал.
— Понятно, «Розовые розы», «Горная лаванда» и два «Классика-премиум». Памятник из гранита?
— Нет-нет-нет, — поскромничал я, — попроще, из арматуры.
— Обычная пирамидка, — записала она. — На вершину крест?
— Лучше звезду.
— Ладно, — сказал мне Арнольд Иванович, — всё сделаем. Сами привезем и увезем, не волнуйтесь.
— Спасибо!
Я даже не мог себе представить, что все так легко получится.
А может, никто не ждал от меня денег из-за дефолта. Тогда в ходу еще было такое понятие — «бартер».
— У меня тоже будет к вам просьба… — сказал мне Арнольд Иванович, провожая. — Я думаю расширяться. Построить свой зал для прощаний. Поэтому можно спустя недельку я вам позвоню? И вы как художник меня проконсультируете. Как сделать, чтобы наши церемонии стали для родственников самым запоминающимся событием в жизни?..
Точно так же быстро я договорился с фирмой ООО «Багус-Универсал», гравировавшей портреты по мрамору. Нашел их в телефонном справочнике, приехал. На столе у них — специальный принтер, который водит металлической иголкой по мраморной плите. Они мне говорят:
— Без проблем. Сделаем.
И даже ни о чем взамен не попросили.
Первая информвойна на Урале
Поняв, что вроде все получается, я позвонил знакомой журналистке Касе Поповой из ТАУ. ТАУ — это «Телевизионное агентство Урала», создатель самой популярной программы ежедневных новостей, где стали показывать то, что раньше было не принято. То есть не только губернатора и депутатов, но и трупы, алкашей, катастрофы, суды и убийства. А по воскресеньям — заранее снятые «спецпроекты» о нетривиальных проявлениях человеческой активности: о безбашенных парашютистах, прыгающих с недостроенной телевышки, или бредовых художниках, делающих ювелирные украшения из консервных банок.
За год перед тем они сняли три «спецпроекта» про моего знакомого художника Сашу Голиздрина. Он, скомпилировав фрагменты перформансов скандального московского деятеля Кулика, облепился блестящими чешуйками, объявил себя Ихтиандром Ботанического района, прыгнул в строительный котлован, поймал зубами выпущенного туда леща и попытался с ним совокупиться. За это на него и на ТАУ даже подали в суд, обвинив в «незаконном распространении порнографии». Хорошо хоть эксперты попались с юмором и написали в заключении: «Порнография имеет целью сексуальное возбуждение, а имитация половых сношений с дохлой рыбой никого возбудить не может». Статьи о жестоком обращении с животными тогда еще не было.
В общем, без информации никуда. Мне надо было продемонстрировать, что главный художник здесь я, а Голиздрин — подражание и профанация! Поэтому я рассказываю Касе Поповой о своих приключениях.
— Ничего себе! — смеется она.
Но снять спецпроект про меня, чтобы я смог забить баки Голиздрину, ей в голову не приходит. Ну ладно, думаю, завтра еще раз позвоним…
Попадались и более догадливые помощники.
Когда я пришел в мастерскую к скульптору Антонову А.Г. спросить, как снимают с людей гипсовые маски, у него сидел художник Брусиловский. Я рассказал им о своих творческих планах, а когда Брусиловский ушел, Антонов скомандовал:
— Ну что? Снимай рубашку и ложись!..
— В смысле? — не понял я.
Оказалось, чем объяснять мне, как надо снимать маску, ему быстрее сделать это самому. Я лег на скамейку. Он воткнул мне в нос две бумажки, свернутые трубочками. Развел в какой-то миске гипс и нашлепал мне его на лицо. Потом сказал:
— Пять сек не дыши, чтоб не было шевеленки!
И спустя минуту маска моя была готова. Точнее, форма для нее.
— А маска когда будет?
— Пусть высохнет. Завтра приходи.
При этом Антонов у нас в Свердловске — как Церетели в Москве. Хотя я думаю, Церетели точно так же любым друзьям помогает. Без лишних церемоний.
Неприятие своих планов я встретил лишь у одного знакомого. Это был поэт Б.У. Кашкин, долгие годы рекламируемый и поддерживаемый мной, автор бессмертных строк:
«Живу, пока живется,
А если и умру,
То полностью и весь
И знать о том не буду!»
В реальности об был куда более тревожным и категоричным. Периодически терзал друзей страхами, что он вот-вот умрет. И тут заявил мне, что с такими вещами не шутят и что идти на подобное мероприятие он отказывается!
Дефицит ослов
С ликеро-водочным заводом «Звезда» удалось договориться и вовсе по телефону. Звоню в рекламный отдел:
— Добрый день! С вами говорят из государственного Музея молодежи. У нас будет выставка, посвященная похоронам. Участвуют специализированные фирмы. Можете предоставить образцы своей продукции для раздела поминок? Мы упомянем ваш телефон в каталоге и разместим на входе рекламный баннер…
Ну эти-то, думал я, точно заподозрят подвох! Разве так можно — позвонить и ни за что попросить ящик водки? Но меня лишь спросили:
— Сколько?
Я собрался с духом и говорю:
— Два ящика водки для мужчин... И еще для женщин — ящик рябины на коньяке?..
Они отвечают:
— Будет.
Вечером я, воодушевленный, опять звоню Касе Поповой.
— Представляешь, договорился с ликеро-водочным заводом!
А она опять:
— Крутяк! Ну ты даешь!
Но мысль снять про меня «спецпроект» ей в голову так и не приходит…
Из дополнительных экстравагантных аксессуаров мне требовался настоящий ослик. В качестве живого подтверждения к проекту о том, как я ухаживал за Инной. Раньше ослик стоял по выходным на плотине городского пруда, где желающих катали на лошадях, а потом куда-то пропал.
Я приходил по выходным на Плотинку, но его и след простыл. Звонил знакомым: где найти ослика? Ну не может такого быть, чтоб в Екатеринбурге не было ослов! Но все ослы куда-то пропали. Я уже готов был махнуть на это дело рукой…
Но в предпоследнее утро наш водитель Серега говорит:
— Сегодня с Вадимом проезжали мимо зоопарка. Там, кажись, ослик стоял…
Я бегу к Вадику:
— Можно мы сгоняем на пять минут?
— Куда?
— За осликом!
— Ну как отказать по такому серьезному поводу?!
Приехали. Действительно, стоит ослик. Хозяина зовут Гера, Герасим. Договариваемся, что он завтра вечером приведет осла в музей к 18 часам за 1 000 рублей. Ослик от радости начинает при нас мочиться.
— Только не кормите и не поите его с утра, чтобы он нам прямо там не наделал, — говорю я, старясь предусмотреть непредвиденные варианты развития событий.
А вечером перед выставкой опять звоню Касе:
— Привет!
— Привет! Как там у тебя?
— Всё зашибись! Придешь завтра?
— Конечно! Как я могу пропустить такой дурдом?! В 19 часов?
Даже ослы понятливее!
Наконец я говорю ей прямым текстом:
— А почему бы вам не снять про мою выставку спецпроект?
Кася отвечает обескураженно:
— А чего ты раньше молчал? Сейчас уже пятница, вечер. Завтра у нас никто не работает. Ладно, щас буду шефу звонить.
Шеф оказался понятливей. А вы, если хотите кому-то что-то сказать, говорите о том прямо.
После Каси позвонил Регине Николаевне убедиться, что она помнит о наших планах и не заболела. Если бы с ней что случилось, пришлось бы утром мчаться в крематорий и искать замену.
Регина Николаевна бодро ответила:
— Помню-помню. Буду как штык!..
Но вышло все совсем по-другому.
Выставка из того, что есть
Первым на следующее утро свою продукцию привез завод «Звезда». Два ящика с водкой и один рябины на коньяке.
— Давай загоним их за полцены! — сказал мой начальник Дубичев, который вместе с Серегой приехал мне помогать.
Потом привезли гроб, венки и памятник от салона обрядовых услуг «Ритуал».
— Ничего себе! — сказала Инна, увидев гроб. — Тебе его подарят?
— Нет, конечно! Зачем он мне?
— А что, потом в нем кого-то другого хоронить будут?
Чуть раньше, утром, Инна съездила к бабушке и привезла от нее байковое одеяло, чтобы я не замерз.
Затем привезли мой портрет, гравированный на мраморной плите, от ООО «Багус-Универсал».
— Ну его-то тебе хоть подарят? — спросила Инна. — Или тоже на чью-то могилу прикрутят?
От скульптора Антонова Серега привез мою гипсовую посмертную маску.
Потом мне позвонил мой однокурсник Игорь Кветный из рекламного агентства «Крик-центр» и озабоченно затараторил:
— Не успеваем всё сделать плоттерной резкой, напечатаем шелкографией. Пойдет?
— А так успеваете?
Он неопределенно ответил:
— Будем стараться!
Но через пару часов они всё привезли и развесили.
Теперь выставка выглядела так.
В фойе на пирамиде ящиков с водкой стоял телевизор, откуда должно было прозвучать мое обращение к собравшимся. На экране показывали только имя с фамилией, годы жизни и неподвижный портрет в овальной рамке. Живым меня никто не должен был видеть. Все вместе составляло подобие памятника.
Дальше был зал реализованных мной проектов.
В основном того, что я делал в годы учебы. От школьных автопортретов до рисунков про супермена Ивана Жабу. Здесь же была воспроизведена моя детская комната: стол под вязаной китайской скатертью, оранжевый абажур, кровать с решеткой и лежащим за ней зайчиком, майки, шорты, сандалии и галстук-бабочка с бусинкой, который я надевал на утренники. Воссоздать это было просто. У наших мам и бабушек не принято выбрасывать наши детские вещи. Даже дырявые носки они штопали на лампочке и прятали в шкаф. Игрушки тоже не выкидывали, а передавали более молодым братьям и сестрам.
В одном углу на проигрывателе крутилась сказка «Царевна-лягушка». В другом звучала аудиоэкскурсия, записанная на радио моим другом Женей Касимовым, где пересказывалась вся моя жизнь с раннего детства. А в центре стрекотал кинопроектор «Волна», который показывал то же воочию. Кинопроектором управлял мой отец. Из других родственников я пригласил лишь двоюродного брата Игоря. Маму звать не стал: год назад у нее случился инфаркт, и я не хотел, чтоб она волновалась. Впрочем, и отец наотрез отказался заходить в комнату с гробом и весь вечер провел у кинопроектора.
Далее шел зал нереализованных проектов.
Здесь стоял мой рабочий стол, заваленный бумажками. По стенам были развешаны неразборчивые эскизы. К ним прилагались: анекдотичный проект памятника Человеку-невидимке для Екатеринбурга, объект «Аленка на Кавказе» и мусорный бак, куда специально для журналистов, привыкших к беспрестанным фуршетам, были свалены бутерброды с красной икрой. Чтобы ткнуть их лицом в реальность. На баке было написано: «Угощайтесь!»
Бак притащили с ближайшей помойки брат Инны Дима и его друг по фамилии Шауракс. Для этого они отпросились с занятий в юридическом институте.
— Только не повредите линолеум, — говорит тут директор музея Владимир Петрович. — Мы его только что постелили на грант от фонда Фридриха Наумана![3]
Интересно, как он отреагирует, когда ему сюда же осла приведут?
Вслед за вторым залом находилась та самая траурная комната, затянутая черной тканью. В центре на принесенном из кабинета директора столе лежал гроб. За ним — траурные венки и памятник. Перед ним — мой гравированный портрет и посмертная маска. Рядом на подушечках — мои октябрятский, пионерский и комсомольский значки, знак юнната, а также памятный значок «225 лет городу Берёзовскому».
По стенам были развешаны большие черные щиты с напечатанными на них предсказаниями дат и причин смертей всех моих друзей и знакомых, а также известных политических и культурных деятелей. Чтобы они тоже прониклись скоротечностью момента и наших с ними жизней.
В общем, все готово. Нет лишь осла и Регины Николаевны.
— Что ты станешь делать, если она вдруг под трамвай попадет? — спрашивает Дубичев.
— Там из бака что-то подтекает… — докладывает мне Дима.
Владимир Петрович подходит и говорит:
— Когда будем пускать публику? Уже двадцать минут седьмого. На улице толпа…
— В семь и запустим… — нервно говорю я.
А пока ни осла, ни Регины Николаевны все нет. На осла, впрочем, наплевать. Без него, если что, обойдемся. А без Регины Николаевны не получится…
— Не парься, — говорит Дубичев. — Водку привезли — и ладно!
Приехала Кася Попова с оператором ТАУ. Говорит:
— Еле пробились!..
Опять подходит Владимир Петрович:
— Ну что, запускать народ?
Я отвечаю:
— Нет. Ждем ведущую панихиды. Без нее никого не пускаем!
— А если она не придет?
Хороший вопрос.
— Значит, всё отменяем!
Владимир Петрович уходит, ничего не сказав, но по нему видно, что он тоже волнуется.
Последний мандраж
Наконец приходит Серега и говорит:
— Вроде в дверь кто-то скребется… Посмотреть или нет?
Я говорю:
— Конечно!
Оказалось, публики собралось столько, что Регина Николаевна еле пробилась сквозь толпу. За ней ослика толкают. Гера спрашивает:
— Куда его ставить?
— К мусорному баку!
— Туда нельзя, — возникает откуда-то Владимир Петрович. — Мы там только что линолеум постелили от фонда Фридриха Наумана!
— Но он нужен именно там. В других залах для него места нет…
И Владимир Петрович, опять промолчав, отправляется искать картонку под ослика.
— Пятиминутная готовность! — командую я.
— Ложись давай, — говорит Дубичев и заботливо кладет на дно гроба байковое одеяло от Инниной бабушки.
— Вы женаты? — спрашивает Регина Николаевна Инну. — Как говорить: «жена» или «спутница жизни»?.. Ты, главное, не засмейся!
— Я боюсь, как бы мне не заплакать… — смеется Инна.
— А это уж, как я говорить буду!.. — бахвалится Регина Николаевна.
Я ей из гроба:
— Уж вы постарайтесь!
— Да у нас бывает, что и стараться не надо. Я им говорю: вы сначала похороните, потом помянете. А они уже готовенькие пришли! Ты им скажи: попрыгайте, словно зайчики, и они попрыгают!..
— Поэтому водку открывать, когда пройдет полпанихиды, не раньше!
Для закуски я взял у мамы пару банок маринованных огурцов.
— Тс-с-с! — шепчет нам Дубичев. — Уже началось…
Как мы и договаривались, за дверью выступает Владимир Петрович, который излагает собравшимся суть мероприятия и объясняет, что надо обязательно слушаться ведущую ритуала. Потом включают телевизор с моим видеообращением, где я объясняю, что это не шуточки, а то, что я сказал вам вначале…
Тут забегает Дима:
— Ослик какать собрался!
Его хозяин Гера:
— Я его специально сегодня не кормил… Не знаю, откуда это…
Я говорю:
— Разбирайтесь сами!
Инна идет к брату:
— Сейчас я тебе помогу!
Регина Николаевна:
— Ты-то не уходи!..
А я закрываю глаза и больше ничего не вижу.
Что я чувствовал
Через пару минут я услышал, как начинает заходить публика. Регина Николаевна говорит Дубичеву и Сереге, чтобы они надели траурные повязки и встали по бокам, а сама начинает свои заклинания:
— Уважаемая спутница жизни! Уважаемые друзья! Уважаемые провожающие! Перестало биться сердце человека, и эта ни с чем не сравнимая утрата собрала вас в этом траурном зале. Сегодня, в этот скорбный для вас час, вы собрались здесь, чтобы проводить в последний путь уважаемого Александра Евгеньевича Шабурова. Мелькают дни, идут месяцы, проходят годы, в каждодневной суете мы не замечаем этого, спешим. А часы жизни отсчитывают время, человек уходит от нас. Но все самое доброе, все самое дорогое оставляет он нам, живым. Сейчас последние слова об Александре Евгеньевиче скажут его друзья, коллеги и провожающие…
Заранее я не представлял себе, что буду чувствовать. Боялся, не зачешется ли нос, не затекут ли ноги, не замерзну ли я, наконец? Но оказалось, замерзнуть в такой ситуации невозможно. Все мои знакомые три часа стояли над гробом и объяснялись мне в любви. Кровь моя циркулировала по жилам. Сам я превратился в слух.
Когда спустя пару дней я посмотрел видеозапись того, что происходило вокруг, многое мне не понравилось. Пришедшие были одеты во что попало. Адажио Альбинони включить забыли. А может, Кася Попова сознательно его выключила, чтобы было удобней монтировать отснятый материал.
Первым выступал художник Арбенёв, который открыл над своей головой черный зонтик.
— Зачем, Евгений? — спросил я его при встрече.
— Во всех американских фильмах на похоронах льет дождь, — ответил он.
Когда я пересказываю этот его ответ, все почему-то смеются. Почему — я не понимаю!
Сам я все это время лежал с закрытыми глазами. Воспринимал происходившее только ушами. Прочие органы моих чувств бездействовали, поэтому церемония произвела на меня во сто крат большее впечатление, чем на тех, кто самовыражался над моим гробом.
Что мне говорили
— Дорогой Александр! Второго сентября скончалась моя теща Сажина Татьяна Александровна, и это правда, — сказал Арбенёв. — А сегодня мы провожаем тебя, моего дорогого друга, с которым знакомы без малого 11 с половиной лет…
«И правда ведь! — подумал я. — Столько не живут…»
— За это время, — продолжал он, — ты превратился из робкого застенчивого юноши в самого радикального художника Урала, Сибири и Дальнего Востока!..
«Это, конечно, преувеличение, но все равно приятно».
— Спи спокойно, дорогой Саша, я тебя очень любил, — сказал художник Брусиловский. — Как неожиданно все кончилось. Тем не менее, Сашенька, я приду не только на девятый, но и на сороковой день. И приду не один…
Это почему-то прозвучало угрожающе!
— Безусловно, я был очень неправ, когда завидовал ему. Его энергичности, его успешности, его умению делать необыкновенные вещи из самых простых, банальных вещей, — сказал мой давний друг и однокурсник Арсений Сергеев. — Я совершенно зря обижался на него, когда он разыгрывал меня. Пусть очень грубо, как мне казалось. Но еще при его жизни я говорил, что на самом деле Саша — самый человечный человек. Это наш Пушкин…
«Это, конечно, болтология, а сначала была правда. Обижал я его, значит…»
— Ты думал, я не приду? А я пришла! — сказала искусствоведка Горбачёва из Союза художников. — А ведь как хорошо все начиналось. Росла такая молодая, здоровая поганка. Росла себе, крепла. Но не послушала меня! А я тебе говорила, не играй в эти игры. Лучше б рассказы писал. И чем все закончилось? Вот ты и умер! Так еще умер с апломбом. Ну почему ты не даешь евреям править Россией?..
А вот этого я совсем не понял: «При чем тут евреи?» Но она продолжала:
— Ведь ты вместо себя Березовского похоронил… И теперь тебе не спать спокойно. Раз ты Горбачёву не послушал, переворачивайся теперь в гробу!..
— А я думаю, Саша устроил испытание всем нам, — сказал председатель Союза художников Степанов, — чтобы мы поняли, как мы относимся не столько к нему, сколько друг к другу и тому, чем мы с вами занимаемся…
— В Бхагаватгите говорится: кто родился, тот обязательно умрет. А кто умер, тот обязательно родится вновь! Вот такая хорошая философия, — сказал глава местных кришнаитов Ананта Ачарья-дас (для прежних друзей Козлов). — Все говорили о своей дружбе с Сашей как с человеком искусства. А я дружил с ним как с человеком духа. Но когда я предлагал обратить его в нашу веру, он в ответ матерился и заикался. А сейчас я воспользуюсь тем, что он мне помешать не сможет. Инициирую его в настоящую духовную жизнь, на которую претендует ваше так называемое искусство…
После чего прочитал мне на ухо Харе Кришна мантру.
— Вообще, похороны штука такая… Ну, понятно, какая… — начал переводчик Верников (для своих Кельт). — Когда человек рождается, очень мало людей присутствует при этом. А когда умирает, многие являются к одинокому, лежащему в некоем ящике телу, дабы всей своей массой показать, что закон перехода количества в качество не работает. Здесь они могут ощутить тепло друг друга, прикоснуться даже интимно в этой тесноте. И за это тепло огромное спасибо покойнику. Такой теплоты, какую создал своей смертью в гробу, как в кавычках, Шабуров, никто еще здесь не создавал. Это акция действительно большого, по-настоящему большого, очень большого художника!
Надо признаться, что до сего момента я Верникова, мягко говоря, недолюбливал. А тут подумал, что иногда с ним нельзя не согласиться.
О том, что со дня «дефолта» многие пребывают в тревоге и пришли сюда выговориться, я до сего момента не думал. И хотя Регина Николаевна вела ритуал железной рукой по много раз обкатанному плану, многие говорили больше о себе. Наконец, все желающие выговорились.
— Будь счастлив! — заплетающимся голосом сказал надо мной уличный художник Леня Баранов и добавил. — Пардон, водка…
И я подумал: «Видимо, уже начались поминки».
Регина Николаевна с пафосом заговорила:
— Наступает минута, когда особенно понимаешь, как коротка наша жизнь. А человеческое сердце за многие века не научилось переносить смерть без боли. Тяжела, невосполнима горечь утраты, вам горестно расставаться с Александром Евгеньевичем Шабуровым, глубокой печалью наполнены ваши сердца. От вас из жизни в возрасте Христа, 33 лет, ушел близкий дорогой вам человек. Воздадим ему должный почет и сохраним память о нем. В этот горестный час прощания с Александром Евгеньевичем мы выражаем искреннее соболезнование вам, спутница жизни Инна, мы разделяем с вами вашу боль. Уважаемые провожающие, склоним головы в глубокой печали перед светлой памятью Александра Евгеньевича!
Потом всех пустили обойти вокруг гроба. Я почувствовал поцелуи. До этого Инна подобное пресекала. Кто-то сказал мне:
— Если хочешь пива, моргни правым глазом?..
Но я не отреагировал. Любителем пива я никогда не был и променять на него важность момента не собирался.
Другой сказал:
— Ты уже, наверное, писать хочешь? Ха-ха-ха…
Но и на него я не отреагировал.
Наконец Регина Николаевна сказала:
— Александр Евгеньевич завершил свой жизненный путь. Пусть его светлый образ и доброе имя сохранятся в ваших сердцах на долгие-долгие годы. Прощайте, Александр Евгеньевич!
Напоследок выдала стих:
«Пускай идут и после нас,
Сменяясь, век за веком.
Мир умирает каждый раз
С умершим человеком!»
Тут наконец включили Альбинони. Кто-то накрыл мой гроб крышкой (потом я увидел, что это были Дима и Дубичев). Публику вывели за дверь. И все закончилось.
Запоздалое оправдание
Потом я прочитал, что существует такой вид психотерапии, где пациента как бы хоронят и даже закапывают на пару часов в могилу. После чего он якобы преображается. Я в это не верю. К моим похоронам это никакого отношения не имеет.
На следующий день я пришел утром в музей и собрал расклеенные по стенам бумажки. Гроб и венки уже увезли, и жизнь шла своим чередом.
Спустя неделю Кася Попова смонтировала о моих похоронах «спецпроект», который ТАУ показывало на протяжении десяти лет[4]. Сашу Голиздрина все забыли, а это видео угодило в коллекцию парижского Центра Помпиду.
Инниного брата Диму и его друга Шауракса, попавших в кадр, вызвали в деканат и спросили, что они там делали, но и только. В ГУЛАГ отправлять не стали.
Света Абакумова[5] в преддверии обещанной ей даты смерти ходила к психотерапевту, а встретив меня на поминках Б.У. Кашкина, попыталась заехать мне в ухо, но, когда я увернулся и попросил больше так не делать, сразу успокоилась. Света, живи долго!
Все прочие не восприняли мои предсказания всерьез.
Когда сейчас вспоминают, как Ленин якобы призывал повесить столько-то попов и проституток, забывают, что тогда этим словам значения не придавали.
Как-то я пересмотрел сюжеты о моих выставках в новостях ТАУ и офигел. Соседняя новость была такая. Ларек в Верхней или Нижней Салде за ночь трижды пытались ограбить, угрожая 17-летней продавщице огнестрельным оружием. Та не испугалась и трижды нажимала тревожную кнопку. Милиция всякий раз приезжала и задерживала грабителей. Нарочно не придумаешь.
Спустя несколько лет новые собственники попытались выселить Музей молодежи из здания. Защитить его было некому, и у них это получилось.
Не менее символичное происшествие
Через неделю после выставки я попал в аварию и чудом выжил.
Опаздывал на последний автобус в Берёзовский и тормознул частника. Автобус отходил от угла Восточной и Ленина. Мы неслись по улице Малышева, светофоры мигали уже только желтыми огоньками. Но на перекрестке с Восточной загорелся красный свет, и мы остановились, чуть-чуть свернув влево. Это, собственно, нас и спасло.
Неожиданно из-под моста на Малышева выскочила черная иномарка. Я успел лишь сказать: «Йоп!», — как она со всей дури бахнулась нам в левую переднюю дверь, за которой я как раз и сидел. Меня оглушило, словно дали доской по уху. Но, так как наша машина стояла под углом, иномарка, расхреначив нам переднюю дверь, соскользнула дальше и расхреначила заднюю. Мы, как говорится, отделались легким испугом, а владелец иномарки стал тормозить, и две его пассажирки, находившиеся на заднем сиденье, пробили головами лобовое стекло.
— Останься до приезда ментов, а? — попросил меня расстроившийся водитель. — А я тебя потом довезу…
Я, понятно, остался.
Чтобы мне выйти, переднюю дверь, которая висела на одной петле, пришлось оторвать, и когда он вез меня в Берёзовский, я держал ее всю дорогу. Я не суеверный, но подумал: а вдруг? Может, больше не надо играть со смертью? Во всяком случае, есть повод рассказывать об этом с глубокомысленными намеками.
2025
Примечания
- ^ С 2015 года Фонд Сороса признан в России «нежелательной организацией».
- ^ Имеется в виду стенгазета.
- ^ С 2024 года Фонд Фридриха Наумана признан в России «нежелательной организацией».
- ^ Кто как умрет. Спецпроект Телевизионного агентства Урала / YouTube. URL: https://www.youtube.com/watch?v=Xq6jEZARwRM.
- ^ Искусствовед, художник, режиссер-документалист.
