Маша Сумнина, Илья Вознесенский. Моя жизнь
В казанском издательстве «Смена» при поддержке фонда «Живой город» выходит книга «Моя жизнь» Маши Сумниной и Ильи Вознесенского. Эта экспериментальная автобиография — коллаж, составленный из «документальных фактов биографий разных известных людей» и авторских фрагментов. Ее выпуск приурочен к Зимнему книжному фестивалю ЦСК «Смена», который пройдет 10–11 декабря в Национальной библиотеке Республики Татарстан (Казань). С любезного разрешения издательства публикуем фрагмент второй главы книги.
Фотография Ольги Петруненко и Петра Вознесенского. Courtesy Центр современной культуры «Смена»
Ближайшую школу родители нашли в соседнем поселке, расположенном в пяти километрах от нашего. Зимой выходить приходилось задолго до рассвета и, утопая в непомерно больших валенках, спотыкаясь, ковылять через серую снежную пустыню. Помню, что идти надо было целую вечность, а дорога была размечена только крестами занесенных снегом церквей[1]. Однажды я так замерз и устал, что просто лег на снег и стал засыпать, но мой брат начал кричать и пихать меня, заставив дойти до дома[2]. Иногда удавалось доехать на попутных санях[3]. Но долго всё это не продлилось — я настолько не походил на сверстников, так превосходил их в своем развитии, что был сильно избит не слишком далекими, зато крепкими одноклассниками. Со школой было покончено[4].
Тогда мы временно жили на севере, за полярным кругом, возле военного аэродрома, где служил мой отец. Во время пурги он добирался на работу сквозь мятущуюся снежную темноту на ощупь, держась за натянутый канат, который соединял дом, в котором мы жили, с аэродромом[5].
Бедный мой отец! За участие в подготовке вооруженного восстания его приговорили к расстрелу, но в последний момент казнь отменили[6]. Отменили благодаря знакомому парикмахеру, который брил самого коменданта города и имел к нему доступ. Судьба послала этого парикмахера отцу в самый решительный момент[7].
Так он оказался всего лишь в заключении, впрочем, в удобной камере, где вместе с ним была заключена его складная резиновая ванна, учебники итальянского и книги. С матерью он переписывался тайно, на клочках туалетной бумаги, которые передавал из рук в руки верный друг семьи[8].
Вернувшись домой, он много времени проводил в своем кабинете, в дверь которого, прежде чем войти, я обязан был постучаться и не входить без полученного разрешения[9]. Если разрешение было получено, я входил в его логово, расположенное в северной башне дома. В комнате было сумрачно, пахло книжной пылью и гуашью. Отец поднимал голову от стола, на котором были развернуты карты и графики. Это были большие листы, изрисованные цветными карандашами и гуашью — там возвышались пики и зияли провалы, клубились кольцами то ли облака, то ли дымы, а поверх этих чудноватых ландшафтов пестрила россыпь цифр и знаков, а иногда и вполне читаемых предложений. Это были карты его написанных и ненаписанных произведений, и важных периодов жизни[10].
Однажды он показал мне, как писать «белым по белому» — молоком из чернильницы, сделанной из хлебного мякиша. Этому способу секретных писем его научила тюрьма. Помню, как завораживали меня буквы, проступающие на пустом листе над пламенем свечки[11].
Теперь изображения проступали и сквозь другие поверхности, уже без всяких фокусов. Первый раз это случилось, когда я лежал в кровати, страдая от кори, и вглядывался в панель из красного дерева. Внезапно панель начала вглядываться в меня — сначала проявились глаза, потом клюв, а потом целый грозный соловей. Обнаружив этот бездонный источник, я стал пристально всматриваться в разные поверхности и текстуры, выуживая оттуда образы[12]. В каждом камне, облаке, куске дерева я видел, фигуры, требующие, чтобы я их нарисовал[13].
Такими проступающими тенями в джунглях представлялась мне жизнь моих далеких предков — американских пионеров, про которых рассказывала мать. По ее словам, мой прадед долгое время жил среди индейцев в племени шауни под именем Большая Черепаха и участвовал в основании первых городов на западе[14]. Наверное, поэтому мне казались неуместными чучела черепах, пингвина и альбатроса (и особенно голубки), которые собирал мой дед во время своих путешествий, и теперь они смотрели пыльными безучастными глазами со стен. Правда, с пингвином я пыталась танцевать на восточном красном ковре, и его скованные сухие пальцы с когтями забавно взрывали узор, оставляя топорщащиеся бороздки[15]. А вот шкура медведя была чрезвычайно несчастной — у нее то и дело вываливались зубы, и приходилось вставлять их обратно[16].
Люди вообще мне в это время казались куда менее удачным проектом, чем обезьяны. Обезьяны были само совершенство, без этой глупой голой кожи, гибкие, ловкие, с полезным хвостом. И еще у обезьян не было этих уродских наростов на голове — ушей. В этом я была совершенно уверена и почти убедила няню отрезать розовые стеганые уши от игрушечной обезьяны, которую она мне сшила. Няня повела меня в зоопарк, где, представ перед неопровержимостью факта, мне пришлось смириться с ушами. В конце концов такая мелочь не могла испортить идеал. Чтобы больше походить на обезьян, я начала коверкать человеческий язык, мне было неловко за бесполезные светские условности. А родителям было стыдно за меня, но целый год они не могли от меня добиться всех этих «спасибо-пожалуйста-как поживаете» и раздельной четкой речи[17].
Тогда-то я решил, что стану приматологом, поеду в Африку, и взялся изучать суахили. К сожалению, позже выяснится, что я овладел изысканным и витиеватым литературным языком, который никто не понимает[18]. Видимо, мне передалась гордость воспитателей за успехи моего развития, потому что окружающих я тогда высокомерно называл «черными тварями»[19].
Для того чтобы подготовить себя ко встрече с идеальными тварями — обезьянами — на их территории в Африке, нужно было испытать свое тело. В жаркий летний день я раскрыл сундук с зимней одеждой. Надел свою коричневую шубу, шапку ушанку, затянул шарф и в этом облачении запер себя в отцовском парнике. Среди завязей огурцов и помидоров я готовил себя к экстремальным испытаниям[20]. Родители попытались отвлечь меня от сомнительных увлечений и оборудовали для меня в подвале химическую лабораторию[21], в которой я немедленно начал ставить разные опыты, и чаще всего они касались взрывчатых веществ. Своими открытиями я щедро делился с миром: йодистый азот, который от легчайшего прикосновения награждает вас хлопком, я клал поверх забора, стараясь развлечь кошек. Один раз развлек соседей мегафейерверком на улице, нашпиговав кучу пистонов бертолевой солью и серой. В полночь я поджег ее и бросился бежать. От взрывной волны погасли все фонари и облетели листья маминой малины. Еще я любил изображать дьявола. Подобравшись к луже в оживленном месте улицы, я громко плевал в нее, одновременно незаметно кидая туда же шарик натрия — от соприкосновения с водой он заливал все ярким желтым пламенем, а люди принимались креститься и причитать.
Мне вообще нравилось развлекать людей с помощью техники. Сначала я придумал, что если на картину проецировать ее же фотографию, то света и тени на картине поразительно оживут. А еще я устраивал целые представления: закрыв верхнюю часть лица, на подбородке рисовал глаза и нос и проецировал эту перевернутую смешную рожу с помощью зеркал на подушку[22]. Позже, вспоминая эти детские трюки, я сделал видеопроекции бормочущих лиц моих друзей на огромные искусственные яйца и расставил их в общественных местах[23].
В этом своем подвале я умудрился проделать дыру, сквозь которую можно было попасть в пространство между фундаментом и полом и ползать там. Прежде чем меня застукали[24], я сделал тайник для будущего: спрятал там белую перчатку, наперсток, кукольный чайник, и дощечку с надписью: «И будем мы бродить по свету в погоне за бизоном»[25]. А когда я решил найти и откопать старый тайник с тем посланием самому себе, что мы делали с отцом — обнаружилось, что кто-то добавил в мой клад игрушечный космический корабль, это было и восхитительно и жутко — разгадку этого явления мы так и не нашли[26].
Вообще, если я погружался во что-то, то полностью и безоглядно. Умеренность мне претила. Когда я познал математику, все поверхности в доме были исписаны меловыми вычислениями — пол, стены, столешницы, все[27]. Я был настолько околдован бесконечностью чисел, что взял холст и стал писать их все подряд, одно за другим, исписав один холст, я взялся за следующий. Краска на кисточке иссякала, цифры становились бледнее, но все не кончались и не кончались, и я продолжал их писать, и когда я умру, они все равно не кончатся. Тогда я загадал, что доживу до числа 7 777 777[28].
Примечания
- ^ Михаил Ломоносов.
- ^ Эрнест Сетон-Томпсон.
- ^ Галина Сумнина.
- ^ Орсон Уэллс.
- ^ Андрей Монастырский и его отец Виктор Сумнин.
- ^ Иван Ювачев.
- ^ Отец Станислава Лема.
- ^ Владимир Набоков — старший.
- ^ Даниил Хармс.
- ^ Андрей Белый.
- ^ Владимир Ленин.
- ^ Макс Эрнст.
- ^ Эмиль Нольде.
- ^ Дэниел Бун.
- ^ Маша Сумнина и Май Митурич.
- ^ Пегги Гуггенхайм.
- ^ Маша Сумнина.
- ^ Роберт Сапольски.
- ^ Шимпанзе Уошу.
- ^ Эрнст Юнгер.
- ^ Альфонс Алле, Леонард Коэн.
- ^ Роберт Вуд.
- ^ Тони Оурслер.
- ^ Ивлин Во.
- ^ Льюис Кэролл.
- ^ Маша Сумнина, Андрей Монастырский.
- ^ Вольфганг Амадей Моцарт.
- ^ Роман Опалка.
