Шенг Схейен. Авангардисты. Русская революция в искусстве. 1917–1935
Шенг Схейен — специалист по русской культуре и истории ХХ века, составитель сборника писем Сергея Дягилева и автор его биографии. Его новая книга посвящена русскому авангарду, который автор рассматривает как «менталитет, образ жизни, выражавшийся не только в творчестве художников, но и в каждой фибре их души, в их убеждениях и поведении». С любезного разрешения издательства публикуем фрагмент, рассказывающий о детстве и юности Владимира Татлина.
Владимир Татлин играет на бандуре. 1940-е. Источник: togdazine.ru
Владимир Татлин во многих отношениях не был образцовым художником. Периоды застоя в его творчестве чередовались с безудержной активностью. Он был эмоционально нестабилен и уязвим, а уверенность в себе то зашкаливала, то угасала. Подобная лабильность Татлина, возможно, обусловила и его небрежное отношение к собственному наследию, львиная доля которого, да наиважнейшая его часть, была утрачена еще при жизни художника. Впрочем, даже если бы сохранилось гораздо больше работ Татлина, их количество в целом было бы весьма скромным по сравнению с плодовитостью Малевича или Пикассо. Он не стремился к интеллектуальным высотам и не получил всестороннего образования. Тем не менее Татлин был удивительной фигурой, в концептуальном развитии осмелившейся пойти дальше любого другого художника своего поколения, словно затяжные периоды бездействия вдруг разражались мощным творческим взрывом. Его амбициозный проект Памятника III Интернационала, ставший иконой для мирового авангарда, является наиболее очевидным примером подобных самовоспламенений. Художественное мастерство Татлина было основано на радикальном воображении и смелости беспечно отвергать любую укоренившуюся привычку или затасканную идею. При этом часто забывают, что как рисовальщик и живописец он был немыслимым виртуозом, возможно, лучшим в своем поколении. Все, что он творил на бумаге или холсте, отличалось меткостью и сочетало в себе скорость эскизности с равновесием тщательно продуманной композиции.
Он любил совместное творчество, обладая талантом быстро и прочно привязывать к себе людей, вероятно, в силу своей уязвимости и эмоциональности. Он был аскетом и, судя по всему, не испытывал ни малейшего интереса ни к вещам, ни к комфорту. Если он плохо работал, то отказывал себе в еде. «Сегодня не стоило бы меня кормить — ничего хорошего я не сделал». Подобный аскетизм и творческий запал вызывали у других чувство почтительного восхищения, и, наделенный от природы жаждой соперничества, он чувствовал себя в своей тарелке исключительно в роли лидера.
Владимир Татлин родился 16 декабря 1885 года в Москве третьим ребенком в семье железнодорожного инженера-технолога. Сведений о его матери почти не сохранилось — она рано умерла, вероятно, через четыре года после рождения Татлина. Невзирая на то, что отец был выходцем из обедневшего дворянского рода, семья Татлиных жила в лучших условиях, чем семья Малевичей. В шестилетнем возрасте Татлин был занесен в дворянскую родословную книгу в Орле, откуда происходил их род. Отец Татлина был проницательным, трудолюбивым и жестким человеком. Он сделал стремительную карьеру, много путешествовал и в 1892 году по поручению Министерства транспорта отправился в Америку с целью написать отчет о развитии американских железных дорог. Его «отчет о поездке для изучения системы сменных бригад на паровозах американских железных дорог» публиковался дважды — в 1893 и 1896 годах. Отец Татлина способствовал возникновению у сына интереса к технике, производственным навыкам и изобретательству. В 1896 году семья переехала в Харьков, где отец Татлина стал директором-распорядителем небольшой шерстомойной фабрики. Желание рисовать появилось у Татлина в семь лет: «С детства у меня была склонность к рисованию (с 7-ми лет). Я дома везде постоянно царапал карандашом по бумаге и очень любил этим заниматься. К науке же в том возрасте тяготения не имел. Причиной чего (я теперь думаю) были частые побои отца за мою неуспеваемость в школе».
В 11 лет Татлин переехал в Украину, где научился бегло говорить по-украински. Поскольку в школе украинский не изучали (царский режим пытался русифицировать Украину), он, надо понимать, освоил его на улице. Побои отца, без сомнения, только подогрели его желание говорить на «неправильном» языке с «неправильными» друзьями на улице.
В ту пору впервые проявился его талант к рисованию. Преподаватель рисования в Харьковском реальном училище был человеком в летах, выпускник Императорской академии художеств и ученик Карла Брюллова, самого почитаемого в России художника первой половины XIX века, современника и друга Пушкина. Этот педагог сыграл значительную роль в художественном становлении Татлина и оставил о себе «самую теплую память». В те же годы Татлин оттачивал и свой музыкальный дар, самостоятельно научившись играть на гитаре и фисгармонии. Впрочем, самым любимым его инструментом была бандура, лютнеподобный струнный народный инструмент бродячих, зачастую слепых музыкантов в Восточной Украине. У них-то Татлин, должно быть, и брал уроки, поскольку в официальных заведениях игре на бандуре не учили. Разумеется, сыну инженера не подобало музицировать на инструменте нищих и бродяг. Поэтому игра на бандуре была тоже своего рода вызовом, типичным мятежным поступком мальчика, бунтующего против мещанской среды и отождествляющего себя с людьми, презираемыми его родителями. Он играл на бандуре и пел украинские песни бродячих музыкантов.
Татлин мастерил свои бандуры сам. То была многолетняя и кропотливая работа (дека изготавливалась из цельного массивного куска дерева). Дома у него всегда было несколько бандур разных размеров и настроек. Даже скептики восхищались волнующей игрой и пением Татлина. «У Татлина был прекрасный голос-баритон, — писал Клюн, не слишком расположенный к Татлину. — Голос небольшой, но из тех голосов, которые слушать можно без конца, — простой, искренний, от души идущий […]. Избитую песню, заезженную слушаешь, как будто ты ее слышишь в первый раз, и только тут поймешь все достоинства этой песни».
Детство Татлина трудно назвать счастливым. Когда Татлину исполнилось восемь лет, его отец женился во второй раз, и отношения с мачехой на заладились. С этого момента историческая информация становится более подробной, но одновременно и более сомнительной. Татлин как блистательный фантазер обожал драматизировать и мистифицировать собственное прошлое. Сам он почти не оставил автобиографических текстов, но любил рассказывать о себе, нередко расцвечивая свои истории выдуманными анекдотами. Многие из таких историй оказались в воспоминаниях его современников.
Свое детство он неизменно описывал в духе народной сказки о суровом отце и злой мачехе. Многие подробности его жизни с родителями наверняка преувеличены или вымышлены, но отдельные факты сомнений не вызывают: примерно в 14 лет Татлин убежал из дома, а его старший брат юношей покончил с собой. Точные обстоятельства этой двойной семейной драмы покрыты мраком неизвестности, но отсутствие любви и насилие в семье, столь часто упоминаемые Татлиным, не могли быть плодом его воображения. «Отца не видели целыми днями, за исключением моментов, когда он неожиданно с ремнем в руке выходил из своего кабинета и начинал нас лупить, как “арестантов”. Однажды, во время обеда за непочтительность к мачехе отец запустил в него вилкой, которая попала в веко и пронзила глазное яблоко. Мальчик чудом не потерял зрение.
С момента бегства Татлина из дома история его жизни приобретает характер произведений Диккенса. После долгих скитаний по России мальчик оказался в Москве. Работал в мастерских иконописцев и в декорационных мастерских Оперного театра Солодовникова. Иногда его нанимали статистом, если в спектакле требовался человек недюжинного роста. Татлин рассказывал, что играл труп в опере Рубинштейна «Демон» (1903). «Я лежал, стараясь сделать его убитым, — вспоминал Татлин, — а режиссер шипит из-за кулис: “лежи без позы, дубина! Таланта у тебя нет”. Я обиделся и ушел на стройку». Жил он бедно и часто вынужден был голодать. Позже он так описывал свои первые годы в Москве:
«Я жил в трущобах в сырой темной комнатушке. Рядом жил студент. Однажды у него собрались гости. Слышу за стеной “ура”, принесли котел с горячей картошкой, а я второй день ничего не ел. От слабости лежу и слушаю веселые вскрики восторга от горячей картошки, и тут во мне зародилась отчаянная мысль — войду и возьму из котла горячей картошки. Решил и сделал. В комнате у соседа воцарилось молчание. Я схватил обеими руками горячей картошки из котла и молча вышел из комнаты. Смеха за стеной больше не было. Все вскоре разошлись».
Эта история характерна для стиля повествования Татлина: сжатая, полная явных противоречий и с многозначительным молчанием в конце. Он намеревался стрельнуть всего одну картошку, но хладнокровно вышел из комнаты с содержимым всей кастрюли. А целая компания студентов не осмелилась противостоять долговязому, закаленному жизнью попрошайке Татлину и безвольно разошлась по домам, оставив безнаказанной его вызывающую выходку.
Задолго до этого, летом 1899 или 1900 года, Татлин плавал юнгой на корабле по Черному морю. По его собственным словам, там он получил свой первый жизненный урок: «Погудели побудку, а я спал. Не слышал. Боцман снял цепочку со свистком, да как врезал меня по спине. От боли скатился на пол. Открыл глаза: ничего не пойму. А боцман наклонился и так нежно-нежно говорит: “Татлин, надо вовремя вставать”. С тех пор все делаю вовремя».
Нищенское существование Татлина вынуждало его поддерживать связь с родительским домом. 13 августа 1902 года он подал документы на поступление в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, куда несколько лет спустя четыре раза подряд не принимали Малевича. Татлину было тогда 15 лет. Он поступил и поселился у своего дяди Николая Татлина в Пантелеевском переулке. Через год, однако, Татлина из училища отчислили «за неуспеваемость в занятиях и неодобрительное поведение». Отец Татлина подавал из Харькова ходатайство о восстановлении сына в училище, но оно было отклонено.
Отец скончался в феврале 1904 года, и мачеха Татлина стала его юридическим опекуном. Вскоре после похорон она вышла замуж за лечащего врача своего, к тому времени покойного, мужа. Она позаботилась о том, чтобы Татлина приняли в Одесское училище торгового мореплавания. Целый год он плавал «матросским учеником» на учебном парусном судне «Великая княжна Мария Николаевна», о чем получил соответствующее удостоверение. Холодными утрами в море ему приходилось драить палубу. Простуженные в ту пору ноги полностью так и не восстановились. Летом 1905 года его приняли в Пензенское художественное училище. Он проучился там четыре года. Пусть и менее престижное, чем Московское училище и уж тем более чем Императорская академия художеств в Санкт-Петербурге, оно стало отправной точкой для развития творческого потенциала Татлина. По меньшей мере одного из педагогов в этом училище, Алексея Афанасьева, Татлин вспоминал как человека, который оказал решающее влияние на его дальнейшее развитие как художника.
