Алина Гуткина: «Я не готова говорить за всю субкультуру и выносить ей приговор»

А.Г.: Раньше я очень любила ездить в студию к друзьям, которые делают музыку. Я не занимаюсь музыкой непосредственно, но для меня концерты, тусовки, музыкальные вечеринки и все прочее — большая и важная часть жизни. Люблю ходить в Ленинку, где в основном читаю книги по философии. Я не могу читать дома, мне нужна библиотечная атмосфера, определенный настрой. Но вообще мне сложно ответить на этот вопрос, потому что я не разделяю занятость и свободное время.

А.Г.: В 2003 году я, студентка юрфака, пошла в школу «Свободные мастерские» при Московском музее современного искусства. Но еще до этого я начала снимать скрытой камерой видео в прокуратуре. У меня было стремление запечатлеть, наблюдать. В «Свободных мастерских» я занималась живописью, фотографией, выставилась на паре «мастерских» и поняла, что искусство — это мое. После этого я поступила к Бакштейну (в Институт проблем современного искусства. — «Артигид»). Я была самой молодой среди абитуриентов, меня даже спросили: «Девушка, вы слишком молодая, вы уверены, что вам нужно к нам поступать?». Я ответила: «Да, я уверена». В результате из ИПСИ я вышла совершенно другим человеком. Можно сказать, что благодаря ИПСИ я поняла, что я художник и что назад дороги нет. Это было в 2006 году.

А.Г.: Ты имеешь в виду «шурипианский клан»? Когда я пришла в ИПСИ, Стас Шурипа преподавал первый год. И я не попала в эту струю, или монополию теперь уже. Шурипа — гениальный человек, я его уважаю, респектую. К тому же он мне действительно очень помог. Когда мы делали проекты, он встречался с каждым из нас и обсуждал наши идеи. Я чувствовала, что он не понимает, что я хочу сказать и сделать, и была удивлена, когда он признался: «Я ничего не понимаю, но раз ты так уверена — делай!». В этот момент стало очевидно, что у меня, видимо, какая-то своя история и свой путь.

А.Г.: Поступив в ИПСИ, я оказалась в институциональной среде на поле искусства. Не хочется, конечно, это все разделять — образ жизни и творческую деятельность. Но какое-то время я смотрела на некоторые свои темы сквозь призму искусства и его методов. К примеру, меня волновала какая-то личная проблема или вопрос, и я рассматривала это в искусстве. Обдумывала, как это может быть выражено, в какой форме, какие медиа и т. д.В какой-то момент я поняла: доходя до формы, до выставки, до проекта, ты уже теряешь себя. Ты отдалился от себя в сторону концептуализирования. Ты сделал проект, но понимаешь, что он не твой. Я все время замечала, что мои проекты существуют уже отдельно от меня. Мне было сложно к ним возвращаться, говорить о них. Проблема уже исчерпана, я ее решила таким образом, выставила — и все, это уже не мое. И это мне не нравилось всегда. Мне была важна связь с моим проектом. Я пришла к тому, что эту нить нельзя разрывать. Должно быть ощущение, что я еще здесь, что это все еще про меня и происходит со мной. Допустим, я сняла видео, но я его переживаю, даже пересматривая в тысячный раз. Сейчас я стараюсь эту точку напряжения, которая заставляет меня что-то делать, сохранять до последнего. Важно, чтобы это было актуально для меня в первую очередь. Я считаю, что жизнь и искусство должны быть суперсинхронизированы, и тогда художник чувствует, что он реализуется.

А.Г.: Если говорить о моих героях, то мне интересны ребята, мальчики, которые родились в начале 1990-х. Это те, кому сейчас 20 лет. Это очень специфическое поколение. Я смотрю на него со стороны, все-таки я родилась в 1985 году и принадлежу к другому поколению. Мои герои появились на свет в момент бешеной свободы, когда Россия открыла для себя Запад. Поэтому практически вся эстетика, которую они восприняли в детстве, была западной. И больше всего в этом меня заинтересовало то, что они восприняли лишь внешние проявления западной культуры, не поняв ни ее истоков, ни специфики культурных и субкультурных явлений. А ведь субкультура — это глобальное движение сопротивления. Они апроприировали его внешнюю составляющую и вместе с тем приобрели некоторые внутренние качества, которые, по мнению этих ребят, должны быть связаны с этим имиджем, — агрессивность, свобода, мужественность. Но субкультура, которая когда-то зародилась как движение сопротивления, была в конце концов абсорбирована массмаркетом. По сути она из идеологии превратилась в эстетический прием. И мне интересен именно этот момент — как сопротивление становится товаром. Подросткам и молодым людям рынок готов предложить любой имидж, любые качества, любые истории, которые можно носить. Именно поэтому сейчас очень сложно понять, кто мы, исходя из внешних характеристик. Все это привело к тому, что у моих героев, родившихся в начале 1990-х, фрагментированное сознание. Родители этих парней выросли в советское время и до сих пор не приспособились к новым социальным и политическим условиям. А эти ребята родились в новом мире, и между ними и предыдущими поколениями разрыв гораздо больше, чем у их предшественников. И именно это мне интересно. Они выбирают определенный образ жизни, субкультуру, чтобы обрести себя.

Я исследую поиск идентичности этим поколением. Граффити и уличная культура — это та область, в которой происходит построение идентичности, образа, поиск ответа на вопрос «Кто мы?». Меня интересуют человек, тело, проблематика телесности, обретение себя через определенные модели поведения, имиджи и так далее. В качестве области для исследования я выбрала уличную субкультуру, хотя эти проблемы могут быть исследованы на примере любой другой социальной среды.

Сейчас, наблюдая за конкретными персонажами, я все больше думаю о проблематике телесности. Я не готова говорить за всю субкультуру и выносить ей приговор. Я начинала с того, что пыталась осмыслить, чем в целом является субкультура, но в конце концов пришла к тому, что, по сути, наблюдаю за жизнью конкретных людей. И мне кажется, это довольно яркие персонажи.

Недавно у меня появилась идея проекта, суть которого заключается в продаже мальчика в фэшн-индустрию. На Западе существуют агентства и независимые агенты, которые покупают человека — заключают с ним контракт и «эксплуатируют» его как угодно. Сегодня в модной индустрии есть определенный интерес к типажам из России, к татуированным и немного андрогинным молодым людям. Я провела фотосессию, так называемые снэпы, одному из своих главных персонажей. Все по правилам фэшн-индустрии, с профессиональным фотографом, и теперь мы предлагаем «героя» фэшн-агентам. Мой герой не воспринимает эту историю как возможность начать карьеру в модельном бизнесе, скорее идет на эксперимент, который поможет понять, кто он такой. Мне интересны механизмы работы фэшн-индустрии. Есть модельеры, например, Раф Симонс, обыгрывающие агрессивные типажи с улиц. И сейчас я сама пытаюсь взаимодействовать с этой системой, продавая образ фэшн-индустрии. Мне интересна переписка, где происходит продажа образа, в ней нет человека, есть только картинка. Для меня это шок. Вполне возможно, что итогом этого проекта станет сама переписка. Думаю, что остановлюсь, когда переписка станет совсем шизофренической. Хотя она уже такая. Они уже заинтересованы в том, чтобы купить. На этом я сделаю стоп. Мне интересен сам момент коммуникации, а не непосредственная продажа.

А.Г.: Если говорить о моих героях, то к современному искусству они никак не относятся. Для них это что-то непонятное, что-то за гранью. И мне это нравится. Я не стремлюсь ничего никому объяснять. Им интересно скорее посмотреть на свою жизнь моими глазами, но как некий художественный проект они это не воспринимают.

А.Г.: Для меня идеальный участник моего перформанса — это ни в коем случае не тот, кто знает свои функции и выполняет мои приказы. Для меня скорее важна коммуникация, общение с этими людьми. Сначала я рассказываю им о том, что должно произойти, и задаю вопросы (есть ли проблема, какова суть и понимание, интересно ли заглянуть глубже, в конце концов, кто мы? Давай наблюдать). Потом они выходят к публике осознанно, понимая, что они делают и проводниками каких идей являются. Для меня эти парни и есть искусство. В подобных перформансах, хотя сама я в них не участвую, я выражаю себя как художник. Но все же я бы говорила об этих акциях как о совместном проекте, мощном опыте для меня и этих парней. Конечно, то, что им приходится делать, я могла бы сделать сама, мне это было бы даже проще. Но мне важно усложнить ситуацию, передать исполнителями частицу себя и своей ответственности. Мне интересно напряжение, то, как люди меняются до и после перформанса, по сути, становятся другими людьми. Они не включаются в искусство, но они переживают что-то большее.

А.Г.: Например, перформанс в Самаре. Ребята должны были писать на телах друг друга слоганы из рекламы брендов, которые они носят. Они были одеты в прозрачные полиэтиленовые комбинезоны, а под комбинезонами — только трусы. Для ребят выйти на публику в таком виде, практически голыми — это был шок. Они же не модели, они нормальные пацаны. При этом они понимали саму суть акции, поэтому все прошло удачно.

А.Г.: Да, возможно, это отражение себя. Мне кажется, что это какая-то любовь, как бы банально это ни звучало. Я просто люблю этих людей, они мне интересны. Есть проблемы, которые связаны с самоидентификацией. Меня интересует асексуальность, андрогинность. Это все равно так или иначе вопросы, которые живут во мне, но в моих героях я вижу то же самое.

У меня есть один чувак, которого я давно снимаю. Ему было 18, сейчас 21. У меня всегда была идея фикс: я бы не хотела быть публичной, а хотела бы, чтобы этот чувак представлял меня. Чтобы был персонаж, которого я создала как художник. И сейчас я стараюсь думать в сторону темы alter ego. Он — это я. И в дальнейшем я бы пошла в тему того, что он объект искусства, и он и есть художник, но за ним есть я, только присутствую незаметно. Сначала — фотосессии из серии alter ego, где непонятно, кто из нас я. Мы еще внешне похожи. И так незаметно переключаться. Но пока это эксперимент. Такое внедрение в другого человека.

А.Г.: Даже в перформансах я всегда проецировала себя через своих персонажей. Я художник, но я тоже с улиц, я абсолютно такая же, как мои герои. Я не делаю из себя автора. Я хочу сказать, что эти ребята и есть я. Я тоже простой человек из субкультуры, из особой среды. Возможно, все к этому шло, и сейчас я просто выбрала конкретного человека.

Недавно я в первый раз сама принимала участие в перформансе, который проходил в рамках «Арт Сквот Форума» в «Артхаусе» и в Курехинском центре. В «Артхаусе» у Алексея Масляева в проекте «Я всегда знал, что мы встретимся» была идея устроить тусач и не пытаться что-то концептуализировать. Я сделала саундпроект. Он назывался «85/91». 85 — это год моего рождения, 91 — год рождения ребят. Один из них делал музыку, другой был МС (мастер вечеринок, который читает рэп и «заводит» толпу. — «Артгид»). Мы написали манифесты о том, что такое субкультура и что она означает. Мне была интересна дефрагментация, деструктурализация любых лингвистических значений. Все слова манифестов разрушались. Мы в прямом смысле субкультуру рассеивали. Таким образом мы говорили, что все это пустое. Идея выражалось в саунде. Начиналось все со стандартного бита и МС, а потом превращалось в шум.

Перформанс — это наиболее яркий и самый верный для меня способ передачи информации. Я все переживаю в конкретный момент, который имеет начало и конец. Меня всегда волновало, что когда проект закончен, меня там уже нет. А мне интересно здесь и сейчас.

Еще на биеннале был проект (на 4-й Московской биеннале современного искусства Гуткина была самой молодой участницей основного проекта «Переписывая миры». — «Артгид»). Меня волновали тревога и тревожные состояния. Для меня это крайне актуально. Например, человеку сложно оставаться одному в помещении. И это не страх, где есть причина, а просто какая-то ситуация. Например, кто-то едет в лифте и ему как-то тревожно. Это может быть с чем-то связано, но невозможно описать и понять, с чем. Это совершенно подсознательное чувство. Я помещала ребят в ситуации, которые их тревожат, и просила их записывать на диктофон свои ощущения. Так у меня накопился целый архив голосов этих ребят. Параллельно я снимала медитативное, абстрактное видео, ездила в Калининград, в дюны. У меня было представление о каком-то визуальном ряде, и я его собирала. Мне кажется, что внешнее спокойствие и самая простая ситуация — самая тревожная. Проект делался с теми же персонажами, с которыми я обычно работаю, но это уже другая история, не про субкультуру, а более психологическая. И это тоже та тема, которая меня волнует.

Я столкнулась с тем, что в искусстве у нас есть стереотипы. Вот говорят: «Гуткина — она про субкультуру». И меня эти границы пугают. Это поверхностное восприятие. Видимо, оно меня подстегивает к тому, чтобы смотреть шире. Но, как ни странно, единый герой меня не покидает. Я не ухожу от темы мужественности, телесности. Просто рассматриваю ее под другим углом. При этом я продолжаю снимать видео, фото, которые так или иначе отражают субкультуру.

А.Г.: Сейчас я работаю с реальностью, которая просто уже перехлестывает все. Она как волна, забирающая все концепции. Но если говорить о «проекте», то следующий шаг — это конкретный перенос «реального действия» в пространство искусства. Суровый рэп вживую.

А один из последних проектов — это участие в выставке Angry Birds в Варшаве в Музее современного искусства. Субкультура — это игра, засасывающая, от которой тоже возникает сильная зависимость. Ты всю жизнь играешь в эту игру, забывая о том, откуда все это взялось. Я стала думать об атрибутах этой игры. Образы, татуировки, зацикленность на оружии. Я сделала инсталляцию из гимнастических колец. Эта история о мужественности. Я хотела сделать так, чтобы это выглядело абсурдно. Нечетное количество колец было на разной высоте. Все сопровождалось полароидами с атрибутами игры в силу. Это стереотипы, что «мужчина — это сила». Я пытаюсь их развенчать. На самом деле мужчина испытывает огромное давление. Игра в мужественность — это такая же игра, как Angry Birds. Это модель поведения, в которую не каждый готов играть, но здесь такие правила. У меня есть полароиды с мальчиками и оружием. Оружие — это тоже гаджет, который потерял свое значение. Сейчас то же оружие по-другому воспринимается, становится всего лишь атрибутом для демонстрации силы  и своеобразным протезом. Сила переносится на такого рода костыли. Субкультура обладает базисом таких костылей, которые человек вынужден использовать. Это такой путь.

А.Г.: Субкультура — это вообще один большой костыль. Внутри пустота, и человек пытается найти себя в некоем образе, а потом с ним срастается. Если глубоко копать, то получится уже «духовка» какая-то.

А.Г.: Да, но это не граффити. Это серия, к которой я периодически возвращаюсь. Она мне очень легко дается. Я могу заниматься этим с утра до вечера. Это как автоматическое письмо. Это такая же модель, как у Кита Хэринга. В основе трансформирование тегов («тег» — своеобразная авторская подпись команды или имени, оставляемая граффитчиками в общественных местах. — «Артгид»). С помощью тега ты оставляешь свое имя и таким образом переносишь себя на улицы. Тег всегда закреплен за кем-то. Для меня тег — своеобразная ориентация в городе. Люди идут и думают, что испортили дом, а для меня это кодовая история, потому что я могу понять, кто это. Я всегда обращаю внимание на теги, потому что это глобальнейший масштаб. В отличие от рисунка, который скоро закрасят, тег может существовать очень долго. Раньше я тегала очень много, сейчас уже этого не делаю. В графике я раскладываю и рассеиваю теги. Начиная с тега все это разрастается и превращается в абстракцию. У меня был проект, где я выдумывала теги несуществующих персонажей. Проект был на ярмарке. Хотя продать граффити, а тем более тег — это полный абсурд, это невозможно. У меня была стена с холстами, на которой я тегала. На этих холстах оставалась часть тега, которая выглядела, как абстракция. Дальше я стала это развивать. Тег таким образом размывается, его не видно. И это тоже образ, потому что тег — это имя.

А.Г.: Нет никакой цели. Мне кажется, чтобы что-то понять, надо это разобрать на части. Видимо, это мой способ исследования. Возможно, это попытка осознать себя в этом. Разложить это на части и посмотреть, что останется. Для людей, мне кажется, субкультура — это какой-то шум. И в итоге я сама до этого довожу. Но не с целью разрушить, а для того, чтобы внимательнее посмотреть. А как еще по-другому? Переносить субкультуру? Брать способы или средства субкультуры как прием — это клиширование. А в искусстве есть возможность это исследовать.

А.Г.: Какое-то время меня сравнивали с дизайнером Гошей Рубчинским. Говорили, что мы работаем в схожей эстетике. Но я не могу сказать, что с Гошей у меня много общего, скорее речь может идти о том, что он, как и я, исследует и интерпретирует эстетику 1990-х. Все его фэшн-показы — это те же перформансы, просто осуществленные в другом, модном контексте. У нас вообще есть разделение, которое мне кажется странным, на искусство и на моду. Мне же было бы интересно работать на грани — например, на грани музыки и моды.

Вообще мне очень нравится то, что делают датские художники Эльмгрен и Драгсет. Есть целый огромный пласт художников, работающих с телесностью, мужественностью. Это теперь тоже некая субкультура.