Марк Гротьян: «Я человек, который публикует все подряд»
Марк Гротьян, хотя и не чужд фигуративной живописи, известен прежде всего своими картинами, балансирующими на грани оп-арта и геометрической абстракции. Кроме того, он создает из бронзы фантастические маски, напоминающие творения аборигенов Африки или Океании, и постит в «Инстаграме» подборки найденных им в сети фотографий, которые складывает в причудливые пазлы. Гротьян, начавший карьеру в девяностые, сегодня — один из самых признанных американских художников: его работы находятся в коллекции Broad Art Foundation, собрании Франсуа Пино, в Окружном музее искусств Лос-Анджелеса (LACMA), Музее современного искусства, Лос-Анджелес (MoCA), Музее современного искусства, Нью-Йорк (MoMA), Музее Соломона Р. Гуггенхайма, Музее американского искусства Уитни и в галерее Тейт Модерн. С Марком Гротьяном встретился калифорнийский художник Алекс Израэль, работы которого беззастенчиво заигрывают с поп-артом и пронизаны голливудскими соблазнами. Гротьян и Израэль побеседовали о Джастине Бибере, нарушениях правил, эксгибиционизме и о том, что постит Гротьян в своем секретном аккаунте в «Инстаграме».
Алекс Израэль и Марк Гротьян. Фото: Дуг Инглиш
Алекс Израэль: Видел тебя летом на концерте Джастина Бибера в Стэйплс-центре, а вот ты меня не заметил. Как тебе Бибс?
Марк Гротьян: Мне кажется, я люблю Джастина Бибера. Во всяком случае, люблю его музыку.
А.И.: Я тоже.
М.Г.: Помню, говорил тебе, как мне нравится его Sorry, когда песня только вышла.
А.И.: По-моему, мы говорили тогда о Love Yourself, тебе там особенно понравилась одна строчка.
М.Г.: Какая именно?
А.И.: «Ты не нравишься моей маме, а ведь ей нравятся все». Джастину, похоже, по кайфу бунтовать. Он тебе близок в этом смысле?
М.Г.: Если честно, я не слишком много знаю о бунтарстве Джастина — я только недавно им заинтересовался. К тому же я не включал телевизор уже лет восемь. Но в целом Бибер кажется симпатичным пареньком, который набил татуировок, а потом маленько подкачался.
А.И.: Бибер ловко играет с ожиданиями публики, переключаясь между продуктивностью и скандалами. Сначала пишет суперхиты, потом сходит с ума в «Твиттере», закидывает соседский дом яйцами, превышает скорость, а то и вовсе удаляет свой аккаунт в «Инстаграме». А ты бунтовал, когда был подростком?
М.Г.: Да, меня частенько арестовывали. Например, за то, что я с помощью молотка превращал пятицентовые монеты в четвертаки. Помнится, меня тогда задержали прямо в зале игровых автоматов.
А.И.: Я и не знал, что так можно.
М.Г.: Для меня не было ничего лучше, чем взять пять центов и превратить их в жетон. Это любопытно, ведь я использую жетоны в своих новых работах. Ты получаешь что-то из ничего.
А.И.: Жетоны?
М.Г.: Да — нечто, напоминающее монету, но все же это не монета… Еще меня забирали за кражу и распитие спиртного в общественных местах. Я принимал наркотики, но не забывал делать домашние задания. Меня вдохновляли Джим Моррисон, Led Zeppelin, Джексон Поллок. Люди, которые что-то создавали.
А.И.: Позднее ты поступил в Калифорнийский университет в Беркли. Присущий ему дух бунтарства ощущался там и в девяностые?
М.Г.: Я учился там с 1993 по 1995 год. Некий заряд был, но мы, студенты художественного отделения, его почти не ощущали. Может, все дело в том, что наши мастерские — знаешь, мы занимались в мастерских с умопомрачительным видом на мосты залива Сан-Франциско — были довольно далеко от кампуса. Но все-таки да, бунтарский дух присутствовал. Вот, например, борьба за сохранение художественного отделения — это разве не бунт? Его же грозились закрыть — то ли по каким-то «политическим» причинам, то ли из-за банальной нехватки средств.
А.И.: Они что, всерьез собирались закрыть художественное отделение?!
М.Г.: Ага. Это было бы печально — у художественного отделения очень богатая история. Там Марк Ротко преподавал и Ханс Хофман.
А.И.: И все-таки дух шестидесятых и Джима Моррисона ты в Беркли не ухватил?
М.Г.: Дух шестидесятых, безусловно, присутствовал, но художественное отделение и тамошние студенты были чересчур консервативны. Такие, знаешь, приверженцы местных традиций фигуративного искусства. И это было первым, против чего я пошел. Когда я попал в Беркли, я занимался фигуративными псевдополитическими вещами.
А.И.: В стиле Леона Голуба?
М.Г.: В плане мышления — да. Мои картины были посвящены таким вещам, как вторжение США в Центральную Америку. На что это было похоже? Нечто среднее между Базелицем и Баскиа. Увидеть политический смысл в моих работах того времени можно было, только поговорив со мной или прочтя мои тексты. В какой-то момент я понял, что от этого надо уходить. Поэтому я переключился на изображение хот-догов и гамбургеров. Это была своего рода концептуальная позиция. Что весьма действовало на нервы моим однокурсникам. Хотя и не должно было, кстати, — ничего революционного я тогда не делал.
А.И.: Но разве в девяностые живопись не превратилась в площадку для бунта? Разве рисование не стало вдруг чем-то неправильным?
М.Г.: Дело не столько в живописи как таковой, сколько в том, что именно хотелось сказать, используя традиционные художественные средства — например, живопись. Хотелось противопоставить свои работы сухому концептуальному искусству выходцев из Колледжа дизайна ArtCenter и Калифорнийского института искусств. Чему-нибудь типа слайдов на световом столе, с длиннющим комментарием на стене, объясняющим, что же автор имел в виду.
А.И.: Наверное, тогда рискованно было заниматься ручной работой?
М.Г.: Нет. Скорее казалось, что это необходимо — и в первую очередь мне. Как необходимо было и то, что я размашисто подписывал свои картины на лицевой стороне. Такое вот персональное fuck you всем этим традициям. В мире искусства — масса неписаных правил. Я терпеть не могу, когда мне указывают, как себя вести и чем заниматься. Поэтому стоит мне узнать о каком-то очередном «нельзя» или «следует», я считаю своим долгом сделать все наоборот. А тогда, в девяностые, было ощущение, что мне приказывают держать мое эго в узде.
А.И.: Поэтому ты поставил свое эго, свое имя в самый центр — прямо посреди полотна. Ты испытывал при этом страх или трепет?
М.Г.: Пожалуй, трепет, но уж никак не страх.
А.И.: В молодости все эти выпады против устоявшихся правил выглядят логично. Но если «повзрослевший» художник заговорит о потакании себе и своим картинам, это может показаться чем-то неправильным.
М.Г.: Серьезно?
А.И.: По-моему, идея потакания себе видится большинству чуть ли не разрушительной. Кому-то кажется, что потворство себе — это отказ от самоанализа. Или связано с некоей распущенностью. Мне интересно, несет ли в себе эта идея — желание потакать себе или своей работе — какую-то частицу юношеского бунта?
М.Г.: У меня довольно суровая рабочая этика: внутри меня сидит критик, который постоянно требует, чтобы я больше работал и не отвлекался. В общем, я в вечной борьбе со своим внутренним «Я», которое говорит, что нельзя потакать себе.
А.И.: Что хуже: если медуза ужалит тебя в лицо или в интимные части тела?
М.Г.: В интимные части медузы меня уже жалили. Они мне все там обожгли. А вот мои глаза не трогайте.
А.И.: Какой из мифов о художнике тебе кажется наиболее интересным?
М.Г.: Мифы — это неправда. Не думаю, что хоть один из них мне любопытен. Но если говорить о мифах, которые мне близки, о которых я думаю или к которым мысленно возвращаюсь, это будет миф о художнике, судьба которого рушится. Вот он творит отличное искусство, но его жизнь превратилась в дерьмо, и ему уже никак не помочь. В этом, как ни странно, есть что-то притягательное. Что, вероятно, указывает на интерес к саморазрушению, да?
А.И.: Чувствуешь, что это как-то связано с тобой?
М.Г.: Связь чувствую, но это не про меня.
А.И.: Переформулирую: мифы служат источником вдохновения для работы?
М.Г.: Не уверен… Во всяком случае, не сейчас. Лучше всего, если я растворяюсь в работе, в процессе создания, творения, а мозг работает на всю катушку. Это мое любимое ощущение. Думаю, большинство художников периодически чувствует нечто подобное, и это здорово. Увы, чувство полного растворения посещает меня не слишком часто. Зачастую я либо наполовину вовлечен, либо не вовлечен вообще.
А.И.: Считаешь ли ты «Инстаграм» продолжением своей работы?
М.Г.: Скорее, пространством для экспериментов. Не все выложенные туда работы являются моими собственными, но…
А.И.: А что за история с «Крестиками-ноликами»? Я о проекте, который ты сделал для «Инстаграма», используя поле три на три.
М.Г.: Скажем так, у меня есть обсессивно-компульсивная сторона. «Крестики-нолики» позволили мне идеально все распределить. Поле три на три, вот эта сетка в девять клеток, отлично подходит для того, чтобы делить изображения, добавлять новые, а затем снова делить.
А.И.: Значит, это связано с математикой?
М.Г.: Дело в разделении и печати изображений с последующим повторным разделением. А затем можно добавить что-нибудь еще, какое-то другое изображение, потому что оно клевое, или цвета отличные, или человек на нем классный, или «Ты правда собираешься это постить?». Я делаю это на публику, а не в тишине. Вообще, у меня есть тайный аккаунт, с которого я пощу намного больше порно и никакого трепета не испытываю. Никто этого не видит. Никаких фолловеров, никаких лайков. Риска нет.
А.И.: Ты постил — публично — множество изображений, которые выглядят, как кадры из видео Girls Gone Wild или сток-фото скотины.
М.Г.: Скотина, да!
А.И.: Что насчет скриншотов обложек альбомов восьмидесятых, которые ты постишь? Это песни, которые ты слушаешь?
М.Г.: В некотором смысле да. Какое-то время я интересовался только классикой восьмидесятых и нью-вейвом и постил скриншоты прямо во время прослушивания альбома.
А.И.: Может ли нью-вейв вдохновить тебя на создание чего-либо?
М.Г.: Я рос в восьмидесятые, это музыка моей юности. Она вызывает во мне ностальгию и грусть. Я использую музыку, чтобы замедлиться. Она наводит на размышления и позволяет расслабиться. Так что в каком-то смысле, да, музыка — неплохое подспорье в работе.
А.И.: Можно ли прочувствовать мелодии и ритмы этих песен в твоих картинах? Ты как-то сказал, что в детстве тебя вдохновлял Кандинский, которого, в свою очередь, вдохновляла музыка.
М.Г.: Я все же предпочитаю избегать конкретики, хотя в последнее время я как художник стал более музыкален. Иногда мне хочется, чтобы мои работы передали какое-то определенное настроение.
А.И.: Но без конкретных отсылок к песням?
М.Г.: Без. Однако я работаю в реальном мире. Я же человек.
А.И.: И ты часто напоминаешь нам об этом в «Инстаграме». В частности, серией постов, где ты бросаешь мяч в фонарный столб. Никогда не думал о себе как о перформере?
М.Г.: Я эксгибиционист. «Инстаграм» позволил мне это осознать. Я человек, который публикует все подряд. Думаю, именно это выдает во мне эксгибициониста. Многие художников чувствуют — им есть что сказать, и высказываются в публичной сфере. Это верно и для меня, но немало моих работ уже представлено в публичной сфере — в галереях, так что нужна иная форма высказывания.
А.И.: А «Инстаграм» — это как раз такая форма?
М.Г.: Да, в некотором роде, хотя поначалу я даже не знал, что из этого вообще получится. Теперь на моей страничке в «Инстаграме» можно увидеть вещи, которые существуют в моих работах. Взять вот эту, например, — она разделена сеткой, как в «Крестиках-ноликах». А вот бросок мяча. Ты ставишь перед собой задачу, и неважно, сколько раз ты потерпишь неудачу, — ты будешь продолжать, пока не попадешь в цель.
А.И.: Я вижу некоторую иронию в том, что при твоей склонности к эксгибиционизму ты еще и маски делаешь. Ведь маски нужны, чтобы изменить свой облик, спрятаться.
М.Г.: Маски я начал делать из картонных коробок. Когда эта идея впервые посетила меня, я подумал, что художник, который делает и носит маски, как бы говорит: «Смотрите, я сумасшедший. Смотрите, какой я странный».
А.И.: Сумасшедший эксгибиционист.
М.Г.: Именно. Но эксгибиционист осознанный.
А.И.: Люди обычно надевают темные очки, когда не хотят, чтобы их заметили, но, по-твоему, верно и обратное.
М.Г.: Ну да. Кто знает, может, они думают: «Гляди, какой я идиот!» — или: «Поверить не могу, что хочу, чтобы вы на меня посмотрели!» — почему бы и нет?
А.И.: Твой дед, Мартин Гротьян, был известным психоаналитиком. Ты был близок с ним?
М.Г.: Он был первым, с кем я рисовал. Он садился передо мной и принимался рисовать, что-то бормоча себе под нос.
А.И.: Чем рисование было для него?
М.Г.: Он рисовал комиксы, и все они были про семью. Он не просто рассказывал историю, он документировал жизнь.
А.И.: А в твоей работе есть подобный нарратив, как считаешь?
М.Г.: Не хотелось бы.
А.И.: Мне кажется, всякая художественная практика становится нарративной, если воспринимать ее комплексно. Твои картины, особенно из серии «Цирк», с широкими, плавными линиями, состоящими из разноцветных фрагментов, напоминают цифровую информацию, ток, бегущий по проводам. Ты когда-нибудь задумывался об этом? Твои работы связаны с миром битов и байтов?
М.Г.: Я стараюсь об этом не думать — и применительно к своим работам, и еще к чему-либо. Но мне нравится, как информация перемещается в «Инстаграме». А вообще, широкие линии скорее напоминают мне траекторию полета мяча.
А.И.: А еще твои картины напоминают мне карты — дороги, шоссе, магистрали. Бесконечное число ниточек-путей, проводков… Наверное, именно это натолкнуло меня на размышления об информации.
М.Г.: Да, эти картины в некотором роде весьма информативны. Я очень много в них вкладываю — неудивительно, что в итоге мои работы обретают множество смыслов.
А.И.: Можно ли это многообразие смыслов понимать как отражение тех объемов информации, с которыми мы сталкиваемся в век медианасыщенности?
М.Г.: Я могу сказать только за себя. У меня очень «жадное» зрение, поэтому я делаю все возможное, чтобы его удовлетворить. В своих работах я создаю проблемы, решаю их и таким образом успокаиваю свой ненасытный глаз.
А.И.: Ты испытываешь благоговение перед кем-то из публичных персон?
М.Г.: Я думаю, встреча с Обамой вскружила бы мне голову. Хотя несколько месяцев назад мы с женой выходили из ресторана, и в этот момент туда зашел Мик Джаггер. Я громко воскликнул: «Да!» — и это было не сознательное действие, а что-то вроде рефлекса.
