Китуп: человек-пропеллер

Несколько лет назад художник Петр Быстров — один из основателей Общества Радек — начал писать ироничные мемуары, героями которых стали деятели художественной сцены 90-х годов. «Артгид» возобновляет публикацию этих историй и с нетерпением ждет издания книги «99,9 моих гостей», выход которой автор анонсирует в 2026 году.

(Слева направо) Александр Панов (Федор Ромер), Дмитрий Бавильский, Илья Китуп на фоне работы Китупа «Лифт». 1996. Фото: Анна Романова. Courtesy Илья Китуп

В 1995 году началось мое активное проникновение в мир современного искусства. Я знакомился буквально со всеми — и практически в алфавитном порядке. В соответствии с грамматикой русского языка азбука началась для меня с буквы А — Авдей [Тер-Оганьян]. Затем шла Б — Бренер (я знал его сначала по рассказам, личное знакомство состоялось в 1998 году, опять же у Авдея); В — Врубель; Г — Гутов; Д — Дубосарский и так далее. На К шел Кулик. После знакомства с ним, в то время периодически воющим собакой в центре Москвы^[1], то есть устраивавшим так называемые акции, я в течение некоторого времени полагал, что это и есть пик чудачества, и что оно — громкое, карнавальное, импульсивное. Оказалось, это «всего лишь» ветвь под названием «московский акционизм».

Но вскоре оказалось, что существует другая сторона и характеристика художественной и как бы артистической уникальности. Есть такое дурацкое слово: своеобычность. Своеобычен в зашкаливающей степени, в какой-то предельности чудаческих манер был тоже на К — художник и поэт Илья Китуп.

Странным и необычным можно ведь быть по-разному. Понятие «фрик» включает в себя широкий спектр «отклонений» — от экстравагантной внешности до неконвенционального артистизма; от поведенческих девиаций до непредсказуемой взбалмошности и дерзких татуировок. Когда мы говорим «фрик», можем иметь в виду и целый диапазон идентичностей: это и агрессивный эксгибиционист, какой-нибудь модный лилипут или навязчивый простак не от мира сего.

С Китупом мы также познакомились в 1996 году, конечно же, в мастерской Авдея. Сейчас сложно осознать, насколько все эти художники в ту пору были молодыми, а по нынешним меркам даже юными людьми. Сегодня в искусство приходят «из» бизнеса, «из» психологии, «из» дизайна или «после Британки». Порой лет в 36 художник начинает делать, так сказать, свои первые шаги, а тогдашние мужчины в старомодных пиджаках и безразмерных кофтах — Дубосарский, Китуп, Кошляков, тот же Авдей — были людьми 30+: тридцати двух, тридцати трех, тридцати пяти лет от роду.

Застенчивым очкариком был Китуп. Он слыл поэтом даже больше, нежели художником (как Пименов слыл писателем, Осмоловский — политиком, Кулик — акционистом, а Кошляков — живописцем). Никому и в голову не приходило оценивать его дар по качеству стихов или мерить успех по объему написанного — факт его бытия поэтом был самоочевиден.

Амплуа Китупа можно было бы описать как «веселый зануда». Меланхоличный и как будто неуверенный в себе (эта черта усиливалась косоглазием), курчавый и в очках, он производил впечатление какого-то подозрительного домашнего скромняги, который мог внезапно начать увлеченно что-то предлагать, многословно описывать, гогоча и хохоча как бы натужно.

Свои стихи поэты того круга издавали в те времена на каких-то бумажках («сборниках») или карточках (как Рубинштейн — даром что такой «проект», каким бы значимым они ни был, все равно воспринимался как издание на карточках) либо малоформатных, карманного размера книжках.

Мы виделись с Китупом на каких-то вечерах, в основном в мастерской Авдея, и едва ли сошлись бы ближе, если бы не одно обстоятельство. Наша лицейская группа «Пожарный кран»^[2] в 1996 году была близка к распаду, из нее ушел Семёнофф^[3], на бас-гитару откуда-то пришел некто Кабанов, и мы не знали, как быть с репертуаром. Тут-то и выискался вдруг Китуп, которого, то ли с подачи Авдея, то ли само так сложилось, нам было предложено взять в текстовики.

Булки-баранки лежат на прилавке
Засохли давно.
В жизни, как в сказке: ты хочешь как лучше,
А выйдет ... .
Жить в этом мире
(строчку не помню)
В жизни, как в тире: стреляешь в мишень,
Попадаешь в себя.

И так далее.

Это «песенные» стихи Китупа тех лет. Три или четыре наши вещи были положены на стихи Китупа (а может быть, его стихи на нашу музыку). В апреле 1997-го мы в обновленном составе, то есть с неким Горби на гитаре сыграли единственный концерт ПК в Р-клубе. Это был успешный концерт. Но вскоре Китуп эмигрировал и поселился в Берлине, где в январе 2003 года и произошла наша следующая встреча. В Берлин мы в поисках счастья прибыли поездом вместе с Павло и Андрюшей^[4]. Стояли совсем другие времена. Но — ба! — ему и тогда еще не было сорока.

В свои берлинские заезды я потом часто посещал Китупа, бывало, ночевал у него на Штефанштрассе. Обычно добирался велосипедом с Брунненштрассе, и мы пили много вина, заедая вареной картошкой. Один раз я купил свиные отбивные, Китупа дома не было. Поджарил, съел одну и ушел. С тех пор мы опять долго не виделись.

Встречались вновь. Китуп после пары бутылок вина громко грезил прожектами: издать какой-нибудь сборник, который всколыхнул бы поэтическую Москву^[5]. На нашей выставке в Кунстлерхаус Бетаниен в январе 2005 года он, стоя в сторонке, целый вечер играл на малом барабане. В 2006-м открыл великолепную выставку на «АРТСтрелке»^[6].

Последний раз я был у Китупа на Штефанштрассе в 2007 году, когда и купил у него три прекрасные линогравюры. Его остроумная выставка (на ее вернисаже мне довелось присутствовать) в том же году прошла в берлинской мастерской Авдея в районе Веддинг на Золдинерштрассе. Надо было видеть их вместе: встретившись, оба сбрасывали не годы — десятилетия! Шумно начинали что-то обсуждать, говорить шифрами и паролями, на что-то ссылаться («вспоминать молодость»).

В 2008 году Китуп нанес первый и единственный визит в мою квартиру в Строгино — уже на исходе ее (квартиры) безумного, хотя всякий раз разборчивого, странноприимства. Мы говорили о какой-то чепухе. Кажется, с нами был Чтак? Определенно был.

Я виделся с Китупом вживую последний раз в октябре 2013-го в Берлине, на открытии выставки в пространстве Арчи Галенца dasein space. По рассказам, он и нынче по-прежнему бодр и весел, весел и бодр. Да иначе и быть не может. Привет же тебе, дорогой!