Владимир Сальников. Пикассо о нас не слышал
Музей современного искусства «Гараж» выпустил в свет первую книгу серии «Гараж.txt» — сборник текстов «Пикассо о нас не слышал. Размышления об источниках и составных частях современного русского искусства» художника и теоретика Владимира Сальникова (1948–2015), ретроспектива которого «Спасение пространств» до 28 октября 2018 года проходит в Московском музее современного искусства на Петровке. С разрешения «Гаража» мы публикуем статью «Культурные войны в СССР», в которой Сальников рассматривает эволюцию культуры в СССР и говорит о политических притязаниях советской интеллигенции.
Владимир Сальников. 1992. Фото: Владимир Шишов. Courtesy Московский музей современного искусства
Культурные войны в СССР
То, что кровью написано, / не стоит потом переписывать набело. /
Никому еще это не помогло. / Я — последний поэт коммунизма, /
которого не было. / И, наверное, быть не могло.
Евгений Евтушенко
Время молодое
1950–1960-е в СССР были годами всеобщего омоложения. Количество юных превысило количество взрослых. Другое дело, кто когда реализовался. Это омоложение обеспечил не только послевоенный бэби-бум, запреты абортов, культивирование семейных ценностей и консервативного сексуального поведения. Вторая его причина — гибель тех пожилых людей, которые не выдержали военных невзгод. Население в возрасте до тридцати лет стало наиболее многочисленной группой. Можно себе представить, насколько трудно было тогдашнему режиму иметь дело с такой массой — полных жизни, юношеской агрессивности, идеализма и амбициозности молодых людей — юных тел и душ. Конечно, большинство из них разделяли господствующую идеологию и были носителями особой советской — сталинской — культуры.
«Национальная по форме, социалистическая по содержанию», эта культура, безусловно, приспосабливала раннюю советскую — интернациональную по духу и революционную — культуру к большинству населения страны и, в первую очередь, к славянскому, к великорусскому. Без такой адаптации советский политический класс вынужден был бы осуществлять свое господство только с помощью прямого насилия. Принятая после коллективизации и индустриализации Конституция 1936 года стала фундаментальным основанием всей советской культуры, в том числе и современной российской. Точно так же, как созданная в ту эпоху экономическая, социальная и ценностная инфраструктура до сих пор поддерживает физическое существование народов бывшего Советского Союза.
Сегодня даже трудно себе представить, насколько сильны и многообразны были механизмы — партийные, комсомольские, профсоюзные, — контролировавшие сознание и поведение послевоенного поколения советских людей. Ведь несмотря на достигнутый общенациональный культурный консенсус (включая сопутствующие «противоречия» и культурную неоднородность), с конца 1930-х годов в СССР стали проникать артефакты, не согласующиеся с доминирующей культурой. Это робкое проникновение «чужого» позволяет говорить об относительном плюрализме и многосоставности культуры даже в период так называемого тоталитаризма.
Накануне войны с Германией в Союз, как известно, были включены Прибалтика, Западная Украина и Белоруссия, где советская культура только начинала внедряться. Эвакуированные вглубь страны беженцы с этих территорий в глазах уральцев и сибиряков, не говоря уже о жителях советского Туркестана, выглядели чуть ли не пришельцами с другой планеты. Еще большим шоком стала для красноармейцев Восточная и Центральная Европа. Корреспондент одной из газет, направленный в Германию за неделю до подписания договора о ненападении между СССР и Германией, был поражен увиденным благополучием, тогда как пропаганда твердила о безработице и голоде. Кожаные кресла в поставляемых по ленд-лизу американских танках, дареные голливудские фильмы, простая банка американской тушенки — все это в глазах советского обывателя свидетельствовало о превосходстве капитализма. Все иностранное, любая изготовленная за пределами СССР мелочь существенно подрывали культурную гегемонию ВКП(б).
После Победы и гонений конца 1940-х поздняя сталинская правящая верхушка еще некоторое время обеспечивала превалирование довоенного отношения к жизни — отсутствие свободы, невыносимую затхлость атмосферы, безынициативность, невозможность творчества. Чего стоило раздельное школьное обучение! Искусство воспевало мифы социальной архаики: уничтоженных еще в Гражданскую войну казаков («Кубанские казаки» Ивана Пырьева, 1949); патриархальную семью («Большая семья» Иосифа Хейфица, 1954). Живопись копалась в жалком быту: «Опять двойка» (1952) Федора Решетникова, «Вратарь» (1949) Сергея Григорьева. Атмосферу той эпохи замечательно передают посвященные ей картины Комара и Меламида.
После смерти вождя давление молодежи на общество, наконец, пробивается на поверхность, выражаясь в разных формах и сферах. Юность начинает понемногу влиять на саму атмосферу, настроение, ритм жизни. Жизнелюбие, оптимизм, беспечность, энергия, свежий воздух врываются в открытые окна. Этому способствуют восстановление страны, идеология ХХ съезда, освоение целины, развернутая модернизация — «стройки коммунизма».
Первое действующее лицо в искусстве того времени — свет, вернувшийся из 1920–1930‑х. Вырвавшийся из-под контроля жестокого «отца» солнечный свет — субстанция свободы — залил холсты и киноэкраны. В период идеологических и культурных гонений «наблюденные» эффекты освещения в живописи становятся заменителями более радикальных формальных новаций. Из 1920-х же импортируется энтузиазм и зрительные формы молодежности, придуманные тогда художниками ОСТа. «Вольный ветер», поднявшийся еще в скульптурном опусе Анны Голубкиной «Березка» (1927), развевает волосы, от него поднимаются и липнут к телу юбки. Чуть косолапые, мускулистые, загорелые простонародные юноши и девушки варят сталь, стоят за станками, пилят, строгают, пашут, кладут кирпичи, водят машины, сплавляют лес, пасут колхозные стада, купаются в протекающих через советскую Евразию реках, морях, ее омывающих, спят в теплушках, палатках, стогах, веселятся на открытии только что возведенных объектов и комсомольских свадьбах.
«Образованные мещане»
В конце 1950‑х получил широкое распространение «незаконнорожденный» культурный тип, отлившийся в образ стиляги, — более образованного, чем большинство населения, молодого человека, горожанина. Он уже не чувствовал сталинскую культуру своей. Своей он скорее ощущал современную западную. Стиляга — ее агент, а значит, враг всего советского.
Политическим революциям всегда предшествуют революции культурные. И если принять гипотезу, согласно которой интеллигенция, или, как писал Михаил Лифшиц, «образованные мещане», была сословием, претендовавшим с начала 1950‑х годов на культурную гегемонию, то понятно, насколько остро было это противостояние.
Западник — фигура в России не новая. Да и потребитель массовой культуры появился здесь значительно раньше. В самом большевистском пафосе много западнического. Ленин в последних сочинениях называл вестернизацию одной из основных целей революции, описал ее национальный и антикапиталистический характер, поставил в один ряд с мексиканской и китайской — суньятсеновской. Коммунист-западник становится все более подозрительным социальным и культурным типом.
«Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше»
Согласно концепциям советского патриотизма и пролетарского интернационализма любой левый должен был сохранять лояльность одновременно и к мировой революции, и к Советскому Союзу. В действительности он обязан был проявлять лояльность к «первому государству рабочих и крестьян» и к «советскому народу», в которых революция и воплощалась. По мере же того, как СССР терял характер временной базы революции и становился самоценным, чтобы стать сверхценным для всего человечества — «отечеством всех рабочих и крестьян», — он должен был превратиться в революционную сверхдержаву. Эта скрытая двойственность и есть сердцевина сталинской культуры — «где сокровище ваше, там будет и сердце ваше», и «никакой слуга не может служить двум господам, ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом не радеть». Любой культурный феномен, не соотносившийся (положительно) с этими двумя контекстами, силой совмещенными в один, обнаруживал свою чужеродность и враждебность.
Ради разрешения описанных противоречий и чтобы на практике уберечь страну от вступления в войну неподготовленной, спасти ее (в этом случае) от удара в спину, Сталин уничтожил практически весь русский революционный класс. В любом левом западнике (и в любом левом с Запада) стал подозреваться политический и культурный враг. В фильме «Большая семья» такой противник появляется именно в лице работника культуры — то ли представителя раннереволюционной («ленинской») культуры, то ли носителя современного западного масскульта.
Мать всех советских субкультур
Одновременно предполагалось, что советская культура вобрала в себя все лучшее из культур досоветских, из западной и русской. Действительно, революционная традиция насчитывает несколько столетий. За это время она включила в себя множество противоречивых элементов. Даже сталинская культура, несмотря на все чистки и видимую цельность, была пестра. Вот почему все субкультуры, родившиеся во время «оттепели», вплоть до «антисоветских», можно считать продуктами разложения самой сталинской культуры. Даже сегодня мы все еще продолжаем в них жить. И хотя такие столпы ортодоксии, как Всеволод Кочетов, полагали, что вся идеологическая зараза идет с Запада, сама советская культура уже содержала в себе смущающие элементы — зерна поздних, враждующих субкультур, на которые она и распалась. Тем не менее, все они после 1953 года в той или иной степени оказались оппонентами материнской. Их скрытая цель — гегемония советского среднего класса — интеллигенции — с последующим переходом к нему политической власти.
Победа зрелищ
Стиляги — одно из явных поражений партии (как особой группы интеллигенции, отстаивающей культурную гегемонию и политическое господство трудящихся) в культурной войне на собственной территории. Стиляги — явление международное, симптом юношеской реакции на невыносимо затхлое существование молодого человека в послевоенном мире. Но если капитализм с его релятивизмом и гибкостью с легкостью адаптировал разные направления молодежной контестации, то для советской культуры, тем более в таком ее иерархическом варианте, как официозный, любые нарушения субординации были смертельно опасны. Стиляги — еще и знак поражения литературоцентричности, вербальности, риторичности официальной культуры.
Вялости социалистического реализма стиляга в изобразительном искусстве противостоял как поведенчески яркий типаж. Разница вкусов, раскол в предпочтениях «визуальное» — «вербальное» превратились в культурную пропасть или, как говорили тогда, в «вопрос отцов и детей». Советское руководство понимало, что изменение ширины брюк, длины волос, музыкальных вкусов, моды на танцы — явление серьезное: «Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст!»
На Западе молодежная культура в какой-то момент стала частью культуры бунта, но затем быстро была адаптирована. Возможно, если бы высшее партийное начальство пошло по намеченному Алексеем Косыгиным пути создания социалистического консюмеризма, занялось бы раскручиванием советской музыкальной попсы, массового кино и литературы, то молодежную культуру удалось бы как-то приспособить к официальной, и у советских людей не возникло бы «стойкое чувство обездоленности» (концепция Сергея Кара-Мурзы). В этом случае советский Боб Дилан не требовал бы впоследствии демонтажа социализма: «Перемен! Мы ждем перемен!»
Комсомольцы-добровольцы
Великая держава не нуждается в революционной партии. Для управления достаточно госбюрократии. После 1937 года Сталин оттеснил партию от власти, сделав ВКП(б) государственной церковью с марксизмом в качестве вероучения. Но уже весной 1953 года члены Политбюро вернули партии власть. Они помнили о цели, для выполнения которой были призваны. И партия возвращает революционный энтузиазм, потерянный в Большом терроре, как чувство, которым нельзя не гордиться и которое стоит развивать. Партия представляет себя обществу в качестве образца смелости, новаторства, компетентности и независимости, что оказалось созвучно молодежной жажде самодеятельности: «Коммунизм — это молодость мира, и его возводить молодым».
Потребности партийной пропаганды и пресс «молодежности» возрождают романтику «той единственной гражданской» в кино и живописи, в песнях о «комиссарах в пыльных шлемах». Типичны в этом смысле фильмы Юрия Егорова о комсомольцах — «Они были первыми» (1956) о защитниках Петрограда, «Добровольцы» (1958) о молодых метростроевцах, о молодежи 1930–1940-х, — создавшие канонический образ молодого революционера. Мораль новатора, переустроителя мира («мичуринца»), готового отдать жизнь ради великой, достойной молодого человека цели, противопоставляется буржуазной морали благополучия и эгоизма. В фильме Георгия Натансона и Анатолия Эфроса «Шумный день» (1960) сыгранный Олегом Табаковым подросток шашкой деда — героя Гражданской войны — уничтожал мебель в родительской квартире, которая символизировала затхлость уютной жизни советского обывателя.
Возрожденный революционизм
В 1950-е частично воссоздается — в виде Совещаний коммунистических и рабочих партий — распущенный под давлением союзников Коминтерн. Создается военная структура соцстран — Варшавский договор, активизируется сотрудничество СЭВ — организации по интеграции экономик соцстран.
Новое советское руководство продолжает мировую революцию. Сталин был осторожней: в чужой революции легко увязнуть. После войны он не поддержал в полной мере ни одного революционного начинания, если это не происходило на территориях, отошедших к СССР по Ялтинскому договору. Он не вторгся в Грецию, где шла гражданская война, воздержался от ввода войск в вышедшую из-под контроля Югославию, вяло поддержал кимирсеновский план объединения Кореи. Зато послесталинское руководство отличалось революционным энтузиазмом: подавило бунты в Берлине и Венгрии, а в 1968 году в Чехословакии, наладило отношения с Тито. Актами интернационализма стали передача базы в Порт-Артуре и, главное, технологии производства атомной бомбы КНР. Это же руководство поддержало «антиколониальную, антиимпериалистическую борьбу» во всем мире, что в 1970-е дало повод утверждать: «Над Советской империей никогда не заходит солнце».
Символом нестареющей революции стала Куба. Ее похожие на будущих хиппи лидеры были куда привлекательнее старомодно одетых, пузатых советских вождей. В отличие от осторожного Сталина, Хрущев готов был применить ядерное оружие для защиты Египта и Кубы. В кино культ революции реализовался в таких фильмах, как «В огне брода нет» (1968) Глеба Панфилова, «Свой среди чужих, чужой среди своих» (1974) и «Раба любви» (1975) Никиты Михалкова… Поэты-антисталинисты, сторонники «социализма с человеческим лицом», воспевали ленинскую партийную школу в Лонжюмо, требовали убрать изображение Ленина с денег (Андрей Вознесенский), отправляли «письма в коммунизм» (Роберт Рождественский. «Письмо в 30-й век», 1963).
Этнонационализм
Революционная составляющая, заметно окрепшая за счет культа революции и военного коммунизма, усиливается и во внутренней политике. Это называется «возвращением к ленинским нормам». Обновляется интернационализм внутри страны. Политика опоры на славянские этносы размывается. Реабилитируют «космополитов» (евреев), заподозренных в национализме и нелояльности к СССР, и возвращают на родину народы, высланные в Сибирь и Среднюю Азию за сотрудничество с немцами. Амнистируют политических — около четверти контингента заключенных.
В 1960-е деятели украинской культуры начинают учить украинский язык. В союзных республиках усиливается работа по созданию национальных элит, в первую очередь культурных, именно они в дальнейшем будут способствовать этнонационализму и сепаратизму «национальных окраин». Возрождается и великорусская идентичность, в том числе и в консервативном варианте. Архитектурные памятники России объединяют в туристический маршрут «Золотое кольцо», в Москве открывается Музей древнерусского искусства имени Рублева (1960). Владимир Солоухин пишет книгу об иконах «Черные доски» (1969), Илья Глазунов создает теорию русского этнонационализма в красках, Андрей Тарковский, романтизирующий эпоху «Русского Проторенессанса» (концепция академика Конрада), снимает «Андрея Рублева» (1966). В то же время Русская Православная Церковь переживает новые гонения от коммунистического идеалиста Хрущева.
Возрождается еврейская этническая и культурная идентичность, уже не связывающая себя с советской властью, — особенно после введенных Сталиным ограничений для евреев в партийной, государственной и военной карьере; начинается их эмиграция в Израиль. В результате разочарование новой интеллигенции в советской культуре, ее самоидентификация с мировой означали постепенный переход в западную культуру всего советского образованного сословия.
Этнонационализм увеличивал вероятность межэтнических конфликтов (сдерживаемых традицией соседства и подавлявшихся силой). Все националисты, независимо от их желаний, становились противниками СССР в культурной войне.
Оппозиционная религиозность
В 1960-е появляется новый тип религиозности, отличный от сталинского, но под стать казенному дореволюционному православию. Теперь она — знак независимости и оппозиционности, метка «христианской цивилизации» для стремящихся «вернуться в семью цивилизованных народов» интеллигентов.
Смертельная рана
В 1956 году Хрущев нанес советской культуре — канону — смертельную рану, погубившую впоследствии и всю международную революционную культуру: «разоблачил культ личности Сталина». «Оказался наш отец не отцом, а сукою»… Чуть позже эта тема была продолжена Солженицыным. После ГУЛАГа, который явился вторым после Холокоста медиальным событием ХХ века, коммунизм стал психологически невозможен.
Безрассудство Хрущева вернуло левое движение в 1960-е к «ленинским нормам», в состояние релятивистской неразберихи 1920‑х годов. Оно разрушило философское русло ортодоксии, куда не мытьем, так катаньем был заключен советский марксизм. Последний потерял свою «теологическую» целостность и убедительность. Марксизмы стали множиться как грибы после дождя, пока не выродились полностью.
И дело не в том, что ни СССР, ни страны народной демократии в реальности не походили на абстрактные мечты о коммунизме. Марксистско-ленинская «теология» позволяла снять любые противоречия действительности с помощью мыслительного их преображения. А возникшая на ее месте мозаичная, релятивистская — постмодернистская — картина мира придала дерзости одним сетовать на нерешительность советского руководства в революционных акциях за рубежом, а другим — осуждать подавление мятежей в Восточной Европе и настаивать на правах человека.
Либеральный гуманизм
Одним из продуктов распада сталинской культуры был либеральный гуманизм. Его яркая манифестация — фильм Григория Чухрая «Сорок первый» (1956). В нем подвергается ревизии сам принцип классовой борьбы, которая, согласно марксизму, есть незатихающая война между общественными сословиями. После «Сорок первого» классовых врагов у советских людей больше нет, в том числе и за рубежом. Глобальным событием в этом процессе стал Всемирный фестиваль молодежи и студентов 1957 года в Москве. Его участники — первые после военнопленных иностранцы, увиденные советскими людьми.
Утопизм
Модернизация, развитие образования, науки и технологий вызывают к жизни не только новое обширное сословие — научно-техническую интеллигенцию, но и одновременно с этим утопизм. Будущее представлялось в формах, придуманных еще русскими авангардистами в 1910–1920‑е годы. Ярким выражением футуристических мечтаний тех лет были живописные опусы Владимира Слепяна, Юрия Злотникова, сделанные под впечатлением научно-популярной литературы; «научные» картины Юло Соостера и проекты группы «Движение», «Солярис» (1973) Андрея Тарковского (художник Михаил Ромадин). В кино новое сословие представляет фильм Михаила Ромма «Девять дней одного года» (1962). Там же появляется новая женщина — интеллигентка эпохи НТР. В отличие от женщин сталинского кино, например профессора Никитиной в «Весне» (1947) Григория Александрова, это куда более утонченная, изысканная особа, близкая женским образам русского декаданса. Недаром среди самых любимых поэтов-шестидесятников — Ахматова и Цветаева.
Разочарование в политике советского руководства
Обманули ожидания населения и возможности советского режима по подъему уровня жизни. Хотя объективно большая часть компаний 1960-х — жилищное строительство, социальное страхование, образование, ракетно-ядерное равенство с США — поднимала уровень и качество жизни рядовых граждан СССР, делала их жизнь безопасней, простые люди презирали Хрущева за то, что легко можно было простить. Все его поступки, особенно их медиальность, представлялись разбазариванием морального авторитета страны. Интеллигенция же, выступившая было попутчиком хрущевского антисталинизма, «либерализма» и модернизма, отвернулась от него после идеологических погромов (например, выставки «30 лет МОСХа», 1962), которые показали, что он вовсе не собирается делиться с ней властью. К тому же к началу 1970‑х доля молодежи среди населения СССР нормализовалась. Солнце былого энтузиазма затянуло тучами экзистенциального одиночества, после которого наступил период разочарования в плодах послевоенной модернизации.
Победа мировоззренческого и философского номинализма и релятивизма
Философский реализм сталинского и марксистского канона в результате разложения социалистической культуры терпит поражение как мировоззрение, отличное от западной номиналистической традиции. Этому способствует рост доли научно-технической интеллигенции в образованном сословии. Послевоенный интеллигент больше не верит в существование идеального в реальности. Он склонен рассматривать истину лишь как часть исследовательской процедуры: гипотеза — ее проверка — результат. Истина всегда относительна и временна. В умах тех, кого Солженицын не так уж несправедливо назвал «образованцами», победил номиналистский релятивизм. С этих пор русские — интеллектуально — уже навсегда народ западный. Раз абсолют устранен в мировоззрении, он изгоняется и из идеологии, из художественных доктрин, исчезает из человеческой судьбы. Яснее всего принцип номиналистического плюрализма сформулировал Мао Цзэдун (1957) в концепции политики «Пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ».
Индивидуалист
Номинализм, релятивизм, образование, наука — послесталинские субкультуры, — а также выход на общественную сцену массового образованного сословия создали атмосферу, в которой сформировался новый тип личности — индивидуалист. Происходили эти изменения постепенно. Вначале на смену еще вполне коллективистскому герою приходит мягкий индивидуалист, в первое время соотносящий свои цели с общественным благом. Его можно назвать ранним «экзистенциалистским» героем, в соответствии с международной модой на философский экзистенциализм и совпадающее с ним умонастроение. Он — принципиальный одиночка. Для него не столь важно, чему он служит. Хотя в советском искусстве его цели поначалу показывались как социально полезные, ему все равно что делать, лишь бы реализовать ценность своего «я».
Новый герой бежит от универсалий (советского реалистического характера) в реальность — в конкретное удовольствие или страдание. Ради испытания реальности он оставляет принятый образ жизни — «люди заняты делами, люди едут за деньгами… а я еду за туманом и за запахом тайги». Даже одежда индивидуалиста не похожа на обычную — цивильную. Если герои «Мне двадцать лет» (1964) Марлена Хуциева еще носят костюмы и галстуки, то их младшие братья и сестры надевают джинсы, свитера, ветровки, туристические ботинки, прекращают бриться, отращивают длинные волосы.
Однако между экзистенциалистскими героями налажена солидарность избранных. Новый герой — «сложная личность», он невротик. В начале 1960‑х это оптимистический невротик, со второй половины этого десятилетия — мрачный. Именно экзистенциалистский герой, а не модернистская манера живописи возмутил Хрущева на выставке «30 лет МОСХа».
КПСС теряет культурную гегемонию внутри страны, а вследствие этого — политическую власть
1960-е в СССР проходили намного спокойнее, чем на Западе: распад сталинской культуры аналогичен реформации закостенелого капитализма. Многие задачи, стоявшие перед европейскими и американскими «революциями 1968 года», в Советском Союзе к этому времени были решены. Здесь не было расизма, подобного американскому (пусть даже за счет старой имперской привычки русских народов жить вместе), роль женщины в советском обществе, как, впрочем, и в дореволюционном, была несравненно выше, чем в Европе и США. Соответственно, культурные и политические схватки в СССР не достигли того размаха и жестокости, как расовая война в американских городах, восстания в университетах, забастовки и волнения во Франции.
Побежденные в «культурной революции» партийные интеллигенты сдали свою политическую и экономическую власть без боя. Советские диссиденты, горстка недовольных, были кроме всего прочего и явлением медиальным, созданным западными радиостанциями. Таким образом, можно говорить о том, что классы, претендовавшие на культурную гегемонию и власть, в СССР и на Западе были идентичны — пресловутый средний класс, представленный в нашей стране интеллигенцией. Именно они стали субъектом «демократической революции».
Новое шестидесятничество?
Советский средний класс не добился тогда своих целей. Не получил ни контроля над распределением благ, ни власти. Более того, он был практически уничтожен теми, кто решил присвоить плоды «революции». Но вряд ли это конец истории. К 1997 году это сословие почти регенерировалось. Правда, состав его теперь более пестр. К нему относится не только образованная часть населения, мыслящие люди, но и мелкие предприниматели, менеджеры. Есть надежда, что в какой-то момент они разберутся с представлением о равенстве возможностей и станут союзниками других групп трудящихся в борьбе против тирании плутократии и чиновничества. Единственное, чего не предвидится, так это обилия молодежи, которая и порождала драйв 1960‑х. Современные образованные молодые люди — обыкновенные обыватели. За рамками молодежной субкультуры, продолжающей детство, они послушно следуют принятым правилам. Но может появиться иная сила. И разбудить протестные настроения. Кто они, инициаторы будущего бунта, — пока загадка.
