Круглый стол: молодое искусство
До 31 июля 2018 года работает Московская международная биеннале молодого искусства, ведущим мотивом которой в этот раз стала «Абракадабра» — древнее заклинание и одноименный хит Стива Миллера из восьмидесятых. Обозреватель «Артгида» Татьяна Сохарева поговорила о проблемах, связанных с концептом «молодого искусства», с художниками, которые недавно выпустились из арт-школ. В дискуссии приняли участие Алиса Керн, Дима Хворостов, Анна Белоусова и Алиса Смородина.
 Алиса |  Дима |  Анна |
 Алиса |  Татьяна |
Татьяна Сохарева: Я предлагаю для начала определиться с терминами, потому что «молодое искусство» — понятие довольно манипулятивное и эйджистское, а «школьное искусство» звучит слишком расплывчато. Кроме того, все школы разные, и подводить их под общий знаменатель не стоит. Я вижу много попыток выработать более адекватную терминологию: одни художники говорят про «новые генерации», другие предпочитают мыслить категорией сообществ. Как вы идентифицируете себя в мире молодого/школьного искусства?
Дима Хворостов: Мне кажется, что российское искусство — и молодое, и взрослое — очень сильно связано с институциями. Музеи, фонды, премии… все крутится вокруг них, они во многом определяют то, каким является искусство. Существуют также воображаемые институты, например, институт живописи или институт «темной экологии» — внутри них пишутся альтернативные версии искусства. Так что я бы сказал, что молодое искусство в каждом конкретном случае понимается по-разному. Что касается наименования, то в английском языке есть уже устоявшийся термин emerging artist — появляющийся художник. Я себя определяю именно так.
Алиса Смородина: Для меня термины «молодой художник», «школьное искусство» — это что-то на уровне стигмы. Я не люблю оперировать этими понятиями, потому что ситуации бывают разные. Есть довольно много художников, которые приходят в арт-школу и начинают заниматься искусством, будучи уже состоявшимися профессионалами в какой-то другой области. На мой взгляд, было бы правильно вовсе отказаться от этих терминов. К тому же, я не могу избавиться от ощущения, что все они несут в себе негативные коннотации — молодое, недоделанное, несовершенное.
Татьяна Сохарева: Возможно ли изобрести какие-то альтернативные понятия?
Алиса Смородина: Если мы найдем для термина emerging artist адекватный перевод на русский язык, он станет отличной альтернативой, я думаю.
Алиса Керн: Я соглашусь с коллегами. По меркам арт-премий и прочих художественных институций я довольно поздно пришла в искусство, поэтому теперь ощущаю себя старой девой, которая должна срочно-срочно все успеть. У меня в запасе есть всего несколько лет, пока я еще буду официально считаться «молодой художницей». Дальше все возможности, которые предоставляют институции, будут для меня закрыты. Эта ситуация чудовищно фрустрирует. Мне кажется, что художник — это профессия, у которой в принципе не должно быть возраста. Искусство можно начать делать, даже будучи на пенсии, но рамки, которые задает институциональная система, опровергают это. Точно так же действует власть: она собирает наши персональные данные, чтобы все время держать нас под контролем. На территории искусства от этого, конечно, нужно избавляться. В общем, я возмущена.
Анна Белоусова: Мне кажется, молодое искусство для многих служит синонимом нового. Всем хочется обновления, хочется вырваться из замкнутого круга одних и тех же визуальных решений и теоретических конструктов. Переехав из Петербурга в Москву, я заметила, что здесь есть определенный круг тем, которые постоянно обсуждаются, и круг теоретиков, которых все читают. В Петербурге они несколько иные. Сейчас я нахожусь в резиденции в Амстердаме, и здесь все художники используют только те визуальные стратегии и идеи, которые им преподали в местной арт-школе. По сути, они просто получают там готовый набор инструментов и используют его в своей дальнейшей практике. При этом все ожидают, что молодые художники изобретут что-то новое, но ничего подобного не происходит.
Дима Хворостов: Я бы в качестве альтернативного критерия возрастному цензу предложил делать так же, как проект «Старт» на «Винзаводе». То есть условно «молодыми» считать тех, у кого было не больше одной или двух персональных выставок.
Алиса Смородина: Я знакома со многими художниками, которые успевали сделать несколько персональных выставок внутри школы, но за ее пределы они фактически не выходили. Считать ли подобные проекты? Так мы упираемся в необходимость уточнения, что такое персональная выставка.
Дима Хворостов: Школьные выставки, мне кажется, должны учитываться. Другое дело, что персоналки можно так же скрывать, как и возраст…
Татьяна Сохарева: Раз уж мы вспомнили «Винзавод», давайте поговорим о проекте «Винзавод.Open», который впервые представил все четыре основные школы в рамках одной выставки. У меня, честно сказать, сложилось впечатление, что каждая школа существует в вакууме и производит нечто свое под названием «современное искусство». Какой-либо диалог в таких условиях едва ли возможен.
Алиса Керн: Нужен ли нам этот диалог? Вот еще в чем вопрос.
Дима Хворостов: Диалог, конечно, нужен, и мне кажется, что он существует на уровне самих художников. То есть в той степени, в какой школа на тебя влияет, ты можешь вступать в этот диалог от ее имени. Я себя считаю выпускником «Базы» и разделяю круг проблем, идей и смыслов, присущих этому месту и людям, которые его организуют. «Винзавод.Open» как раз обнажил сильнейшие противоречия, например, между «Базой» и «Британкой». Между ними как будто взрыв прогремел или же пролетел сюрикен и разрубил воздух на две части. Получилась такая негативная диалектика — два суждения, в которых нет ни одного одинакового субъекта или предиката. Ничего! Это очень важно.
Алиса Смородина: У меня тоже возникло ощущение герметичности каждой школы — кажется, что они существуют автономно, варятся в своем соку, а общение происходит только на уровне студентов. Получается, что искусство, которое там создается, существует вне поля общих тем. В этой связи у меня возник вопрос, неужели столь велико влияние мастера?
Дима Хворостов: Ну, а вы что хотите, чтобы все школы слились воедино? Наоборот, хорошо, что они не похожи друг на друга!
Алиса Керн: Мне тоже кажется, что проблема заключается скорее во влиянии, которое оказывают на студентов их наставники. То, что все школы разные, — это как раз нормально. У каждой из них есть свой индивидуальный подход. ИПСИ, например, на «Винзаводе» сделал дискуссионную программу вместо выставки, и это очень в его духе.
Анна Белоусова: Я бы еще говорила не только о фигуре «мастера», но и о людях, которые делали эту экспозицию. Базовскую выставку курировал Анатолий Осмоловский, а дизайнером пространства была Светлана Баскова, но это не значит, что все студенты «Базы» создают только такое искусство. Их просто поместили в этот контекст.
Дима Хворостов: Я, кстати, знаю многих художников, участвовавших в этой выставке, которые были недовольны экспозицией. Но тут надо понимать, что «База» всегда делает выставки, отталкиваясь от какого-то глобального тезиса. Как Анатолий Осмоловский говорил: «Вначале разберемся с живописью, потом разберемся со скульптурой...» Нынешняя выставка должна была стать третьей главой этой саги. Разобравшись с двумя главными медиумами, он перешел к немедиальному искусству. С его стороны это такой отказ от гринбергианской традиции — попытка выйти за ее пределы и посмотреть, что там вообще в мире происходит. Многие в «Базе» на это повелись, потому что гринбергианство натурально выносит мозг. Оно может быть полезно на определенном этапе в качестве такой пропедевтики искусства, но потом от него нужно избавляться. Светлана Баскова, как архитектор собирая эту выставку в пространстве, на мой взгляд, не смогла воплотить задачу куратора: развеска получилась традиционная. Непонятно, почему бы архитектору тоже не создать что-то странное и немедиальное, раз уж они сами выбрали такую тему?
Татьяна Сохарева: Я бы хотела еще поговорить о взаимодействии с институциями. Мне видится крайне травмирующей ситуация, когда художник, проучившись год, два или три в арт-школе, созданной по западным канонам, выпускается и остается один на один с нашими российскими реалиями — повсеместной бюрократией, центрами современного искусства, которыми правят чиновники. Как вы себя ощущаете в этом контексте? Сложно ли выстраивать диалог с институциями?
Дима Хворостов: Традиционно главной институцией в мире искусства считается музей. А в нашей стране — это еще и музей, защищающий свое консервативное ядро. Такая институция становится своего рода примером для всех остальных. Музейная идеологема влияет на все остальное — на фонды, на галереи. Проблема в том, что все, что современный музей может репрезентировать, — это, выражаясь словами Клэр Бишоп, сам презентизм. Музей способен показать только то, что происходит сейчас. Он не хочет разбираться со своей функцией. Каждая новая выставка, какой бы прекрасной она ни была, не меняет его функцию, не пересматривает отношения с историей или с собственной коллекцией. Музей, в итоге, остается местом малоподвижным, и эта инертность проникает всюду — вплоть до арт-школ, потому что там тоже вместо искусства часто преподается презентизм. В результате человек действительно получает пазл из актуальных концептов, форм, материалов, с которым дальше можно идти в музеи, как Аня и говорила раньше.
Анна Белоусова: У меня пока что складывается такое впечатление, что диалог с институциями выстраивается через друзей-кураторов. У меня, например, есть подруга, которая работает куратором в ГЦСИ. Я знаю ее вкусы и понимаю, какое искусство ей было бы интересно выставить. Так что попасть куда-либо можно только в том случае, если ты входишь в круг интересов конкретного куратора (личные контакты или попадание во вкусовые предпочтения). Также я понимаю, что кураторы работают с «проверенными» художниками, с кем был удачный опыт взаимодействия и уже налажено общение. Может быть, это ошибочное представление, но пока я так думаю.
Алиса Смородина: Здесь еще важен вопрос, насколько в принципе молодые художники хотят институционализироваться посредством крупных проектов или музеев. Для меня путь самоорганизованных пространств намного более интересен, чем попытки перекроить свою практику, чтобы удовлетворить запросы какой-либо большой институции. Есть огромное количество пространств, где я могу реализовать то, что меня волнует и интересует, без оглядки на нужды институции.
Алиса Керн: Надо просто самим становиться институцией, тогда, возможно, и музеи перестанут быть такими герметичными. Появится другая сила, способная им противостоять.
Дима Хворостов: Сейчас, кстати, в образовательном центре ММОМА проходит серия выставок, посвященная немецким самоорганизациям. Очень интересно наблюдать, как люди из независимых, часто маргинальных пространств приезжают в Москву и делают выставку в государственном музее. Их шокирует то, что музей им во всем помогает, — у себя они даже гвозди сами заколачивают. Здорово, что происходит такой диалог. Но в Европе, насколько я знаю, им проще существовать: даже сквотированные помещения финансируются из государственного бюджета, достаточно только подписать бумажки, что мы, мол, здесь занимаемся художественной деятельностью. У нас выставку на независимой площадке придется делать целиком за свой счет.
Татьяна Сохарева: Я делала интервью с Леной Брюггеман, куратором лейпцигской галереи D21. Она рассказывала, что под каждый проект они собирают гранты от города, от региона и так далее. В наших условиях это звучит как анекдот. Представьте, что бы было, если бы Собянин финансировал какой-нибудь «Центр Красный».
Дима Хворостов: На самом деле это так и должно быть! Просто не все люди это понимают. Я считаю, что мало быть только художником, куратором или критиком, нужно быть агентом от искусства. По крайней мере, я лично себе такую задачу ставлю. Художник не должен для себя закрывать возможность бюрократической или даже чиновничьей работы. Художник на должности министра культуры — это очень круто! Только так система может измениться.
Татьяна Сохарева: Баллотируемся!
Дима Хворостов: Обязательно нужно баллотироваться! Сейчас, кстати, многие художники, как и я, работают в институциях. Это тоже очень интересная тема, я даже подумываю сделать выставку сотрудников ММОМА. Было бы здорово, если бы люди, которые пришли в институцию на какую-то условно креативную позицию, впоследствии могли претендовать на серьезную управленческую должность, которая позволила бы им формировать взгляды институции. Я считаю, что такой подход нужно пропагандировать.
Татьяна Сохарева: Давайте вернемся к проблеме больших форматов. Что для молодого художника сегодня играет роль легитимирующей инстанции? Молодежная биеннале, например, исполняет эту функцию?
Дима Хворостов: С точки зрения институций — да, конечно, такие вещи легитимизируют художника. Даже статус emerging artist надо заслужить. Но вопрос здесь скорее в том, на каком уровне коммуникации с искусством вы находитесь: какие институты признаете, а какие нет. Ранее я говорил о воображаемых институциях, и это очень важно, потому что они помогают самостоятельно легитимизироваться в качестве художника и агента этой несуществующей институции. По крайней мере, я именно так вижу свою легитимацию. В этом смысле мессенджеры очень хороши тем, что они позволяют быстро формализовать отношения внутри небольших групп: создал чат — вот тебе и институция. Но я понимаю и тех художников, которые занимают жесткую институциональную позицию и стремятся, например, в V-A-C, потому что он реально захватил очень большой сегмент искусства. Раз уж искусство доросло до институций, то почему бы их не использовать? Это тоже хорошая стратегия. Я одно время был ассистентом Арсения Жиляева. Он меня поразил умением сопрягать искусство и бюрократические механизмы. Очень круто получается. Если говорить про биеннале и подобные проекты, то они легитимизируют тебя в глазах родителей, например. Когда говоришь: «Мама, у меня выставка на “Электрозаводе”», она отвечает: «Что? Где?» А тут можно сказать: «У меня работа в Третьяковской галерее». Мама, бабушка сразу успокаиваются, понимают, что ты правильный путь в жизни выбрал.
Анна Белоусова: А для вас лично важна институциализация, если не брать в расчет бабушек и мам? Как вы смотрите на эту проблему?
Алиса Керн: С осторожностью, с сомнениями… У меня по большому счету нет какого-то патриотического угара относительно институций. Я прекрасно понимаю все издержки и риски, которые это взаимодействие потенциально в себе несет. Поэтому я два раза подумаю, прежде чем что-то подобное делать в своей карьере.
Дима Хворостов: Мне нравится, как Кирилл Савченков работает с институциями.
Алиса Керн: Кирилл все-таки переформатирует их и подстраивает под свою практику. Я считаю, что, если уж работать с институциями, то подрывать их основания и критиковать. Если они не готовы к этому, то лучше воздерживаться от такого сотрудничества.
Татьяна Сохарева: Кто-нибудь подавал заявку на молодежную биеннале в этом году? Тема была более чем широкая — подрывай не хочу.
Дима Хворостов: Я подал несколько заявок, потому что мне очень понравилось название. Точнее оно мне не понравилось, но как-то по-своему задело. В итоге меня не взяли, но я не переживаю. Мне вообще кажется, что нужно игнорировать контекст больших проектов и делать что-то свое. Так рождается негативная диалектика между работой и местом, возникает какое-то несовпадение, разрыв. Я как раз мыслил свою работу как такой разрыв с большим выставочным нарративом. Мне особенно и не важно было, какая там концепция. Всегда нужно создавать автономии, которые бы вступали в критические отношения с любым контекстом. У меня, например, есть проект, представляющий собой аудиогид по коллективной выставке, который нужен лишь для того, чтобы показать, насколько подрывными могут быть отношения между работой художника и работой куратора в рамках одной выставки.
Анна Белоусова: Меня еще волнует вопрос, довольны ли вы коммуникацией с людьми из институций, с преподавателями в вашей школе?
Алиса Смородина: У меня практически нет опыта общения с представителями институций. Кураторы, работающие с музеями и фондами, на самоорганизованные выставки практически не заглядывают. С преподавателями школы коммуникация выстраивается очень интересно. После нашей дипломной выставки кто-то произнес фразу, что все художники — недолюбленные невротики. Если смотреть на ситуацию с лояльной точки зрения, то в принципе все окей, у нас у всех есть свои особенности. С другой стороны, бывают моменты, когда эти особенности способствуют нарушению дистанции между преподавателем и студентом. Некоторые студенты после выпуска ходят к психотерапевту. Мое общение с мастерами и с дипломным руководителем было бесконфликтным и очень мне помогло. Но мне кажется, что нельзя замалчивать общие проблемы, поэтому в последнее время я говорю в основном о негативных моментах, когда речь заходит об общении студентов с преподавателями.
Алиса Керн: У меня коммуникация с преподавателем ИПСИ Станиславом Шурипой была довольно-таки эффективной. Может быть, так сложились обстоятельства, может быть, это я сама постоянно инициировала различные способы взаимодействия. Но в итоге именно во время разговоров, консультаций и просмотров во многом сформировалась моя практика, потому что преподаватели задавали правильные вопросы, выискивали сильные стороны студентов, но я знаю, что в ИПСИ существуют и другие настроения.
Дима Хворостов: Анатолия (Осмоловского. — Артгид) часто ругают за его высказывания. То он утверждает, что ненавидит феминисток, то говорит, что он самый главный профеминист. Я понимаю, что он таким образом троллит, но многих это серьезно задевает. У меня все вопросы к преподавателям исчезли, когда я научился смотреть на них как на средоточие искусства. Я вижу Анатолия как световой шар, который пропускает через себя искусство, а все личное — это скорее карикатурная часть нашего взаимодействия.
Анна Белоусова: Я преподавателей «Базы» тоже воспринимаю скорее как персонажей, но мне в целом нравится, что они всегда открыты к личной коммуникации. С Борей Клюшниковым, например, можно в любое время договориться и обсудить свой проект. Неформальное общение всегда дает гораздо больше, чем лекции. Мне важно выстраивать диалог.
Алиса Керн: Среди студентов ИПСИ сейчас зреет идея создания студенческого совета в связи с тем, что сейчас происходит в школе…
Все: А что происходит?!
Алиса Керн: Человек, который исполнял менеджерские функции, существенно меняет политику школы — ведет ИПСИ в сторону агрессивной коммерциализации, что само по себе очень странно. Ну, где ИПСИ, а где коммерциализация? Все это вызвало довольно серьезные волнения среди студентов и выпускников, поэтому у нас возникла идея децентрализовать власть, чтобы у студентов тоже была возможность влиять на жизнь института. Будет здорово, если ребята организуют такой маленький профсоюз.
Алиса Смородина: На самом деле было бы круто, если бы такой профсоюз объединил бы все крупные арт-школы, потому что у нас в Школе Родченко тоже есть проблемы. В частности, в этом году не выдали три диплома без какого-либо внятного объяснения причин. Процедура принятия решений была максимально закрытая и, насколько я знаю, никакой официальной ноты пока не поступило.
Анна Белоусова: Я могу рассказать о своем опыте общения с фондом «ПРО АРТЕ». Я училась на том самом курсе художников, который целиком был исключен. Мы еще в процессе учебы организовали сообщество и назвали себя «Безместье» — это буквальный перевод слова «утопия». Внутри мы пытались выстраивать горизонтальные отношения, поэтому нам было сложно быстро принимать решения. А фонд как крайне бюрократизированная институция постоянно требовал отчета, который мы не могли ему дать. В итоге нас исключили, и мы сделали квазивыпускную выставку, которая называлась «В гробу мы видели искусство», и еще несколько проектов.
Алиса Керн: Внутри нашего восстания против нового руководства ИПСИ в какой-то момент возникло недопонимание, это неизбежно, когда такое количество людей пытается сформулировать общую идею для борьбы. Но все же нам удалось договориться между собой и написать коллективную петицию, которая выражает общее волнение за будущее ИПСИ и на которую возлагаются большие надежды на перемены в курсе развития института.
Дима Хворостов: Ты не думаешь, что это институт подспудно развалил ваше сообщество?
Алиса Керн: Конечно, вряд ли это были какие-то прямые действия. Но я вижу, что действительно многим не хватает энергии. Причем это не проблема художников, сейчас все очень флегматичны. Когда ты постоянно находишься в режиме рефлексии, это накладывает на тебя отпечаток. На молодежной биеннале постоянно обсуждают, почему же молодые художники убегают от мира и выбирают эскапизм. И в этом есть доля истины. Сейчас все чаще хочется дистанцироваться и уйти во внутреннюю эмиграцию, потому что, когда тебя со всех сторон пытаются насильно вписать в какие-либо формализованные отношения, невольно возникает такое желание. Но все же нужно его изживать, особенно в такие времена, как сейчас.
