Константин Худяков: «Решение показывать “другое” искусство принималось на уровне ЦК КПСС»
В марте исполняется сорок лет первой выставке «Двадцать московских художников» в Горкоме графиков. Каждый год из десяти лет своей истории эти выставки собирали более 70 тыс. зрителей. Этот феномен трудно объясним вне художественной ситуации, сложившейся в 70–80-х годах в Москве. Закаленный в вечной погоне за дефицитом москвич выдерживал пятичасовые очереди и к Джоконде в Пушкинский, и за финскими сапогами в ЦУМ. Но выставка малоизвестных художников в темных и душных залах на Малой Грузинской была особым видом дефицита. Яркие краски, нетипичные для советского искусства образы и сюжеты, а также возможность личного контакта с авторами, дежурившими у своих произведений, — все это перекодировалось зрителем из интуитивных категорий «нездешности» и «инаковости» в эквивалент свободы — не только творческой, но и мировоззренческой. Оксана Царевская побеседовала с одним из участников выставок «Двадцатки», заслуженным художником России, вице-президентом Российской академии художеств, президентом Творческого союза художников России Константином Худяковым — о нонконформизме, цензуре, эстетическом невежестве, «жизни на МАРСе» и о юбилейной выставке, которую ТСХР планирует в этом году.
Константин Худяков. Courtesy автор
Оксана Царевская: На первой выставке «Двадцатки» в марте 1978 года вы были зрителем. Помните свои впечатления?
Константин Худяков: Я пришел к моему учителю Виталию Скобелеву и другу Сергею Шарову. Помню: длиннющая очередь, много художников, тесные залы, шпалерная развеска, живопись, которая совершенно вываливалась из канонов соцреализма. Все это страшно удивляло и вдохновляло. Там я открыл для себя Тамару Глытневу, Сергея Симакова…
О.Ц.: К «Двадцатке» вы присоединились в следующем году. Сразу почувствовали себя нонконформистом?
К.Х.: В какой-то мере я им и был... в свободное от работы в Музее Ленина время.
Если серьезно, до Малой Грузинской ни я, ни мои друзья-художники не могли показывать свои работы. Мы таскали их пачками на выставкомы в МОСХ, но нас всегда разворачивали. И мы понимали, что делаем какое-то другое, альтернативное общему советскому мейнстриму, искусство. Появление живописной секции в Горкоме графиков на Малой Грузинской дало шанс многим неофициальным художникам не только показываться и получать зрительский отклик, но и легализоваться как художникам. Появилась возможность продавать свои работы и покупать профессиональные материалы, кисти и краски, которые были доступны только членам творческих союзов.
О.Ц.: История живописной секции при Горкоме графиков началась, по сути, в сентябре 1974 года, со знаменитой «Бульдозерной выставки» в Беляеве, международный резонанс которой сильно испугал власть. Кое-кто считает, что для этого потребовалась целая операция спецслужб.
К.Х.: Как я понимаю, властями тогда руководила простая логика: если процесс нельзя остановить, его надо возглавить. Сразу после «Бульдозерной» стараниями Оскара Рабина и других энтузиастов состоялась бесцензурная выставка в Измайлово, потом был павильон «Пчеловодство» и «ДК» на ВДНХ. Решение показывать или не показывать «другое» искусство, насколько мне известно, принималось на уровне ЦК КПСС. Попытка передать неофициальных художников под крыло МОСХа провалилась, поскольку московскому союзу не нужна была эта головная боль, и он нашел какие-то убедительные аргументы. Поэтому в 1976 году была создана альтернатива московскому союзу — живописная секция при Объединенном профсоюзном комитете художников-графиков, в котором, кстати, уже состояли некоторые московские нонконформисты.
О.Ц.: Но как ни странно, дальнейшая жизнь живописной секции Горкома графиков проходила уже без деятельного участия тех людей, благодаря которым она и появилась?
К.Х.: Кто-то считал Горком придатком КГБ, где художники пошли на сговор с властями. А потом многие из них эмигрировали. Но я помню на выставках в Горкоме работы Кабакова, Булатова, Янкилевского, Штейнберга, Зверева, Плавинского, Шварцмана, Немухина. У последнего, кстати, был собственный кураторский проект «Объект», в котором мне довелось тоже участвовать.
О.Ц.: Насколько сильно чувствовалась цензура на Малой Грузинской? Из книги Анны Флорковской «Малая Грузинская, 28. Живописная секция Московского объединения художников-графиков. 1976–1988» я знаю, что вашу работу «Вишня 45-го» не допустили до выставки «Двадцатки» из-за того, что воинская медаль была изображена в стакане с водкой.
К.Х.: Эпизод с «Вишней», действительно, был и неприятным, и смешным. Но тогда удалось договориться, и мне пришлось закрасить медаль гуашью. Но вообще на протяжении всей истории «Двадцатки» цензура чувствовалась. Мы развешивали работы, из Управления культуры приходили две неулыбчивые дамы и указывали, какие картины нужно снять. Мы, конечно, начинали торговаться, но не всегда получалось. Они регулярно издевались над Симаковым, запрещали работы Линицкого за религиозную пропаганду. Помню, сняли работу Семена Файбисовича. Прекрасный портрет водителя троллейбуса — со спины, через зеркало заднего вида, в котором виднелись только его глаза. Кому-то примерещилось, что эти глаза похожи на брежневские. А дальше вопросы звучали как приговор — что человек с «такими» глазами делает за рулем «такого» обшарпанного троллейбуса, и куда едет этот троллейбус? Все это сейчас кажется веселым абсурдом, но тогда было не до смеха.
О.Ц.: Когда выставочный голод неофициальных художников был утолен, пришла слава?
К.Х.: Такое ложное ощущение появилось, каюсь. Ведь выставки, действительно, собирали очень много публики, а наши работы наконец начали продаваться. Даже государство приобрело несколько десятков картин на одной из горкомовских выставок с легкой руки Галины Брежневой, которая заехала с какой-то чиновницей из Минкульта посмотреть на нонконформистов. В Горкоме часто бывали дипломаты из ФРГ, Австрии, Греции, Турции. Но особенно к нам благоволили сотрудники южноамериканских посольств, а самым страстным коллекционером был посол Колумбии. Он скупал картины десятками, никогда не торговался, а когда настало время покидать СССР, он погрузил всех живописцев Горкома с женами и любовницами на теплоход «Максим Горький» и сутки поил шампанским.
О.Ц.: При неизменном успехе, сопутствовавшем каждой «Двадцатке» и другим выставкам на Малой Грузинской, художественный истеблишмент вас не признавал. В МОСХ не принимали, зато в прессе ругали высоким штилем: «трясина психопатических извращений», «вторичность и подражательность», «эстетизация пошлости», «салонное искусство, рассчитанное на эстетическое невежество». Как вы это принимали?
К.Х.: Я помню эту статью в «Советской культуре» в 1979 году. И помню нашу реакцию. Мы собрались у Игоря Снегура в мастерской, выпивали, ругали критиков, вынашивали планы дуэли, а потом взяли какую-то критическую записку Виссариона Белинского, адаптировали под нашу ситуацию и отправили в ЦК КПСС. Ответа, правда, не дождались.
Но если начистоту, то и я, и многие мои друзья в Горкоме, конечно, отдавали себе отчет, что в чем-то критиковавшие нас искусствоведы были правы. Советские граждане, как и сами художники, были воспитаны одной системой. В ней не было места Малевичу, Кандинскому, Поповой, Шагалу, Фальку, Гончаровой, Лентулову, Альтману, Куприну. Даже Петрова-Водкина вытащили из музейных запасников только в 70-х. Что говорить о художниках загнивающего Запада. Мы были вырваны из мирового культурного контекста. Мы залистывали до дыр редкие иностранные каталоги и альбомы, которые знакомые знакомых привозили из зарубежных командировок, прорывались по большому блату в запасники ленинградских музеев. Неудивительно, что критики, которым были доступны закрытые фонды библиотек, находили в работах художников Малой Грузинской цитаты из Магритта, Дали и Де Кирико, чувствовали влияние поп-арта или гиперреализма.
О.Ц.: На излете горкомовской вольницы в 1988 году состоялся первый и последний в России аукцион Sotheby’s. Говорят, что художественный мир Москвы тогда поделился на две части — одни там участвовали, другие завидовали. Это так?
К.Х.: Действительно, ни один из художников «Двадцатки» туда не попал. Наверное, и зависть была. Но главное, во всех нас присутствовала какая-то пьяная уверенность, что это только начало. Что грядут большие перемены, что настают новые свободные времена, что Sotheby’s этот не последний и уж в следующем году мы точно туда попадем и побьем рекорд Гриши Брускина.
О.Ц.: Но на следующий год аукцион не случился. Зато появилась первая в России коммерческая галерея МАРС, среди отцов-основателей которой — вы и другие художники из «Двадцатки». Решили не ждать милости от Sotheby’s?
К.Х.: Это была идея Игоря Снегура, тоже участника «Двадцатки». Мы собрались все вместе — Снегур, я, Миронов, Шаров, Рукавишников-младший — написали концепцию галереи, сбросились работами, взяли 700 тысяч в кредит у Внешторгбанка и нашли помещение — бывшую библиотеку в Филях. Накупили оборудования, сделали дорогущий ремонт. К нам присоединились деловые ребята с опытом больших проектов на телевидении и в театре... Тогда как-то все совпало — энергия времени и энергия людей.
О.Ц.: Рекорд Брускина удалось побить «на МАРСе»?
К.Х.: Скажем так — был большой успех, несколько лет галерея жила припеваючи. В трех залах шли выставки нон-стоп, было всегда много публики, которая в те голодные годы ценила наши хлебосольные и пьяные вернисажи. Но главное, мы пригласили хороших искусствоведов, которые отправились в тур по СССР в поисках талантливых авторов. Что-то закупали на месте, кого-то вытаскивали в Москву живьем. Многих художников мы открыли, например, Колкутина, Сангалова, Рыбакова, Новикова, Плесовских.
О.Ц.: Соратников по Горкому не забывали?
К.Х.: Кого-то, конечно, из художников «Двадцатки» мы приглашали. Но все же мы старались вести взвешенную художественную политику. У нас был совет, но правил отбором наш главный искусствовед Константин Акинша. И мы его слушались.
О.Ц.: В этом юбилейном году Творческий союз художников России, правопреемник живописной секции Горкома графиков, планирует большую выставку, посвященную «Двадцатке». Почему именно сейчас это для вас важно?
К.Х.: «Двадцатка» оказалась самым устойчивым выставочным форматом на Малой Грузинской. Но это не была группа, объединенная какой-то философией или общим лидером или учителем. Идея Игоря Снегура, который вместе с Корюном Нагапетяном придумал этот формат, сводилась к тому, чтобы регулярно показывать авторов, которые олицетворяли бы разные направления московской художественной школы. За десять лет через выставки «Двадцатки» прошли 35 авторов. В их числе много прекрасных художников, цельных, глубоких, некоторые из них известны и востребованы сейчас, другие, к сожалению, незаслуженно забыты. Эти выставки были зеркалом времени, наполненного смутным предчувствием глобальных перемен, наверное, поэтому они были настолько популярны. Я думаю, что сегодня найдется очень много тех, кто в 70–80-х годах мерз в очередях на Малой Грузинской, и они снова захотят увидеть то «другое» искусство.
