Гриша Брускин. Все прекрасное — ужасно, все ужасное — прекрасно. Этюды о художниках и живописи

В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла новая книга художника Гриши Брускина — сборник «записок 70-летнего господина, который сделал искусство способом проживания жизни», в которых он размышляет как о великих фигурах прошлого — Сандро Ботичелли, Леонардо да Винчи, Якопо Тинторетто и других, — так и современниках — московских неофициальных художниках. С любезного разрешения издателя мы предлагаем вам размышления автора об образе гения и маленького человека.

Гриша Брускин. Фото: Екатерина Алленова/Артгид

От автора

Когда я заканчиваю работу и выхожу из мастерской, мне не хочется видеть свои произведения. Смотреть на собственные опусы означает для меня продолжение работы. Начинаю думать: а вот это можно было бы сделать иначе, а вот ту идею хорошо бы продолжить в новом проекте… Но и пустых стен не выношу. Поэтому окружаю себя произведениями друзей или художников, которые обитали рядом со мной, в одном и том же пространстве. Творцы мерцают в своих произведениях. Разглядывая картины, я беседую с их авторами. Из этих «разговоров» родилась данная книга.

Время от времени я отправляюсь на очередную выставку с моим другом Соломоном Волковым. Как правило, комментирую и толкую увиденное. Каждый раз Соломон говорит: «Гриш, запиши». Эта фраза сподвигла меня «взяться за перо». «ВСЕ ПРЕКРАСНОЕ — УЖАСНО, ВСЕ УЖАСНОЕ — ПРЕКРАСНО» — записки 70-летнего господина, который сделал искусство способом проживания жизни. И которому это занятие не надоело до сих пор. Слова «план», «система» и «объективно» не применимы к сему манускрипту. Автор пустил мысль в свободное плавание. Важно было не помешать ей блуждать своими путями. А буквам — дать возможность закатиться «куда хотят». В книге все субъективно. Автор старался записать то, что, как ему казалось, именно он в состоянии сформулировать.

Ну а дальше охота, которая, как говорится, пуще неволи.

Художником надо родиться

Образ гения и маленького человека в московском неофициальном искусстве 1960–1970-х

Истинны в жизни человека не его дела, а легенды, которые его окружают. Никогда не следует разрушать легенды. Сквозь них мы можем смутно разглядеть подлинное лицо человека.

Помню, в детстве взрослые говорили: «Художником надо родиться».

Я мечтал познакомиться с художником. Однажды моя старшая сестра Люся рассказала, что в Парке культуры и отдыха к ней подошел незнакомец и предложил написать портрет. «Я не такая идиотка и не согласилась», — со смехом поведала сестра. А я подумал: «Люська — дура! Так повезло. К ней подошел сам ХУДОЖНИК! Кудесник и волшебник. А она…»

Когда появились художники, позиционирующие себя гениями?

Не «ты — гений», а «я — гений». Когда возникла идея, что художник должен быть больше, чем художник, а писатель — больше, чем писатель? Когда родилась гениомания?

Вероятно, в эпоху modernity. Массмедиа.

Александр Сергеевич Пушкин, сознавая свое величие, писал: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный, / К нему не зарастет народная тропа…».

Блистательный остроумец Оскар Уайльд на вопрос американского таможенника, есть ли у него что-либо подлежащее декларированию, ответил: «Мне нечего декларировать, кроме моей гениальности».

Культовый немецкий поэт рубежа XIX–XX века Стефан Георге практиковал образ поэта — исключительного существа, вокруг которого группировались «экстравагантные одиночки».

Создатель «науки о духе» — антропософии — Рудольф Штейнер и изобретатель «четвертого пути» Георгий Гурджиев пребывали в образе демиургов.

Англичанин Алистер Кроули провозгласил себя пророком нового магического эона, жрецом Сатаны. «Зверем 666». Создателю колоды «Таро Тота» потусторонние голоса диктовали тексты книг, значение которых самому автору было недоступно.

По сравнению с Кроули Жорж Батай со своим обществом ацефалов выглядел магом-рабочим-экспериментатором.

Самопровозглашенный гений, эгофутурист, декадентский эстет Игорь Северянин писал: «Я, гений Игорь Северянин, / Своей победой упоен: / Я повсеградно оэкранен! / Я повсесердно утвержден! <… > Я год назад сказал: “Я буду!” / Год отсверкал, и вот — я есть!»

Анна Ахматова и Борис Пастернак, безусловно, лепили образ гения. Оба фотографировались в величественных позах и со взглядом, полным значения. Царственным — Ахматова, устремленным в будущее — Пастернак. При этом Пастернак кокетливо отыгрывал тему скромного гения: «Быть знаменитым некрасиво…»

Велимир Хлебников и Казимир Малевич были уверены в своей глобальной гениальности. Первый в масштабе земного шара, второй — в «пространстве без границ».

В 60-е в Москве возник клуб молодых гениев. Поэт Александр Величанский, упиваясь своим величием, называл всех вокруг «дурачками».

До середины 70-х в кругах московского неофициального искусства процветал культ непризнанного гения. Не признанного официально. Но признанного своим кругом. Это было поколение художников лет на десять–пятнадцать старше меня. Народ шептался при виде избранников. Не важно, как они были одеты и сколько зарабатывали.

Речь пойдет о людях, которые сознательно себя позиционировали как гениев. Все нижеописанные персонажи, несмотря на ироническую интонацию, которую я себе позволяю в данном тексте, были и есть замечательные художники. И их работы украшают стены моего жилища.

Итак, культивировались следующие имиджи.

Анатолий Зверев практиковал образ гения-маэстро.

И постоянно демонстрировал свой блестящий дар. Творил искусство на глазах у зачарованной публики. Что ни сделает — все гениально. Плеснет краской на полотно — гениально. Плюнет на холст — гениально. Потому что родился гением. Художник надевал маску гения — носителя разудалой есенинской свободы.

То, что нельзя другим, можно гению. Потому что у него — поэта-художника — «всемирный запой, и мало ему конституций». Например, можно валяться в канаве вдрабадан пьяным («пускай я умру под забором, как пес…») или прыгать по нашему двору на четырех лапах, лаять и нападать на мою собаку Коку.

Образ Зверева постоянно мифологизировался. Чуть ли ни шепотом люди передавали друг другу информацию о том, что якобы сам великий Пикассо, как Державин Пушкина, благословил Зверева и назвал русским гением.

Со временем маска превратилась во всамделишную кожу.

Эрнст Неизвестный — гений-человечище. Гений-пророк. Говорил о себе: «Художник Дантова помола». Добавлял: «Вертикаль — Шекспир, горизонталь — Леонардо да Винчи. Место перекрещения — Эрнст Неизвестный!»

Гений, по нашему герою, — это величие замысла. Масштаб.

Создатель шедевра шедевров. Магнум опуса — скульптуры «Древо жизни» в 150 метров высотой.

Оказавшись на Западе, маэстро пребывал в образе гения в изгнании: страна, потеряв пророка, осиротела и терпит лишения. Призывает гения сжалиться над родиной и вернуться.

Неизвестный, бывало, рассказывал: «Однажды в душный летний вечер раздается звонок в дверь. Открываю. Андрей Вознесенский. Андрей с порога спрашивает: “Эрнст, когда ты вернешься?!”» У Эрнста имелись в запасе варианты: «Однажды в холодный зимний вечер… Евгений Евтушенко», «Однажды в тоскливый осенний вечер… Роберт Рождественский», «Однажды в теплый весенний вечер… Булат Окуджава».

Михаил Шварцман — гений-избранник.

Небеса выбрали нашего художника, чтобы через его искусство возвестить миру Божью весть. Весть спрятана в картинах-иературах.

Картины-иературы — письмена Бога. Задание человечеству — расшифровать небесные ребусы, таящиеся в картинах художника. Чтобы обрести истину.

В момент, когда зритель расшифрует сообщение, мир будет спасен. Возможно, явится Мессия.

Шварцман — гений поневоле. Или по воле Божьей.

Образ гения у Владимира Янкилевского близок к образу Эрнста Неизвестного.

Та же идея масштабного высказывания. Что выражается в крупных (но незашкаливающих, как у Эрнста) размерах произведений.

И в выборе значительных тем. Вот названия некоторых работ художника: «Экзистенциональные ящики», «Человек на фоне вечности», «Мгновения вечности», «Свет и тьма», «Анатомия души», «Атомная электростанция»…

Если Эрнст Неизвестный и Михаил Шварцман мыслили себя в компании Леонардо да Винчи и Данте Алигьери, то Янкилевский довольствуется Дмитрием Шостаковичем и Пабло Пикассо.

Янкилевский — страдающий гений. Творец со стигматами. Мир несправедлив к нему. По его словам, живет с «незаживающей раной в душе».

Эдик Штейнберг — малый гений. Художник пребывал всю жизнь в тени большего, чем он сам, гения — Казимира Малевича.

Образ художника-гения звучит эхом и в творчестве художника-примитивиста Леонида Пурыгина, который чувствовал себя не совсем уверенно в данном амплуа. И потому в каждом произведении, боясь, что зритель, не дай бог, забудет, напоминал, что данную картину написал Леня Пурыгин Гениальный из Нары.

Дмитрий Лион — гений-чудак. Не от мира сего. Изобретатель «медитативных лакун» делил свое время между творчеством и игрой в шахматы. Если находился в Москве, играл в шахматном клубе сада «Эрмитаж», если в Париже — в Люксембургском саду. Гений-чудак был рассеян и нерешителен в жизни. Лион обозначил свою гениальность и в одежде. Подруга связала ему берет а-ля Рембрандт, который маэстро никогда не снимал.

Среди прочих гениев стоит отметить художника Владимира Вейсберга — гения-безумца. Создателя мерцающего, тающего белого пространства.

И художника Василия Ситникова — гения-юродивого.

В середине 70-х противоположный гению образ «маленького человека» начал разыгрывать Илья Кабаков (подробнее в следующей главе). У которого тотчас возник идеологический конфликт с коллегами.

Шварцман говорил про Кабакова: «Искусство, которое можно рассказать по телефону, не искусство». Кабаков говорил про Шварцмана: «Ангела нельзя схватить за ж…»

Гениями, как мы уже знаем, рождаются. Счастливчика выбирают высшие силы. Он уникален. Единственен. У гения не может быть соавторов. По определению. Ангел не трубит в две трубы.

Маленькому же человеку не западло. Более того, маленький человек нуждается в помощи. На то он и маленький. В середине 90-х соавтором Ильи Кабакова стала его жена Эмилия.

Гений излучает высший надзвездный свет. Он, «вечности заложник», занимается искусством по заданию высших сил. Его не интересует образ земной звезды — креатуры массмедиа. У него другие цели — помочь человечеству. Или даже спасти его. Не телевидение или газеты создают гения. При рождении их метит ангел.

Напротив, стать художником-этуаль, чтобы о тебе заговорили незнакомые люди — безликая масса, бодрийяровское молчаливое большинство, — как о голливудском киноактере, — мечта маленького человека-Кабакова. Вот цитата из разговора нашего героя с Борисом Гройсом: «Тот, кто говорит художнику: “Заткни уши и твори”, мне глубоко отвратителен. Ибо в злополучной триаде художник–произведение–зритель приоритет, несомненно, принадлежит зрителю. Иначе зачем я это делаю? <…> Особенно важно, чтобы незнакомые другие замечали меня, чтобы говорили обо мне — не обязательно тогда, когда они у меня в гостях и обязаны высказываться о моих работах. Вот я встречаю сплошь и рядом: “Как сказал Гройс…” И при этом говорят походя, не желая специально обсудить Гройса. Это и есть то попадание в безличное поле голосов, к которому я стремлюсь. Если говорить откровенно, то моя цель состоит именно в попадании в этот безличный хор голосов культуры».

В 90-е на Западе один мой приятель-художник выступал в роли творца «не от мира сего», человека «не в курсе». «Ируся, неужели без денег вот этим маленьким кусочком пластмассы можно заплатить за ужин?!» — спрашивал он, когда жена доставала из сумки кредитную карту, чтобы заплатить за обед в ресторане. На вернисажи своих выставок приятель приходил неизменно в майке с надписью и в джинсах, запачканных краской: мол, только что оторвался от мольберта.

Чуть позже появилась целая плеяда художников, для которых ирония стала способом описания мира. Образ гения был дезавуирован. В художнический обиход вошли такие слова, как «нетленка», «сакралка», «духовка». Актуализировался Даниил Хармс. «ХУДОЖНИК: Я художник! РАБОЧИЙ: А по-моему, ты говно! (Художник побледнел как полотно. И как тростиночка закачался. И неожиданно скончался. Его выносят.)».

Эпоха гениев завершилась.