Круглый стол. Из университета в музей: как учить будущих специалистов?
Российская культурная индустрия растет и трансформируется. В столице и за ее пределами появляются новые институции, а уже существующие находятся в постоянном поиске новых кадров. Образовательная сфера реагирует на эти изменения — возникают новые программы дополнительного или высшего образования, изменяются потерявшие актуальность курсы или появляются совершенно новые, в учебный процесс вводятся практикоориентированные методы обучения. Вместе с тем методологи образования сталкиваются с традиционным вопросом — как и чему учить будущих специалистов? В рамках дискуссии, организованной при поддержке Базовой кафедры Музея современного искусства «Гараж» в НИУ ВШЭ, на площадке Art Weekend 2-го Кураторского форума, который был инициирован Северо-Западным филиалом ГМИИ им. А.С. Пушкина (ГЦСИ Петербург), руководители институций и образовательных программ обсудили, как меняется профессиональное поле, каких специалистов не хватает культурной индустрии прямо сейчас и как изменилась образовательная парадигма.
Владимир Маковский. В сельской школе. 1883. Холст, масло. Тульский областной музей изобразительных искусств, Тула
В дискуссии приняли участие:
Екатерина Кочеткова, заместитель директора по региональному развитию ГМИИ им. А.С. Пушкина, преподаватель исторического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова;
Мария Кравцова, шеф-редактор «Артгида»;
Наталия Мазур, первый проректор, профессор факультета истории искусств Европейского университета в Санкт-Петербурге;
Николай Палажченко, куратор факультета «Арт-менеджмент и галерейный бизнес» в бизнес-школе RMA;
Мария Польникова, руководитель академических программ Музея современного искусства «Гараж»;
Анна Трапкова, генеральный директор «Музейного объединения “Музей Москвы”»;
Марина Шульц, заместитель заведующего Отделом современного искусства Эрмитажа.
* * *
Мария Кравцова: К участию в этой дискуссии мы пригласили представителей университетов и образовательных программ из Москвы и Санкт-Петербурга, а также людей, которые работают в культурных институциях и уже сегодня нуждаются в новых кадрах. Не хотелось бы абсолютизировать собственный опыт, но первый месяц после получения диплома историка искусств я пребывала в полной прострации. Я совершенно не понимала, куда мне идти дальше. Музеи были, очевидно, не заинтересованы в молодых искусствоведах, как мне дала понять музейная практика. Государственный научно-исследовательский институт реставрации, где я последние два года учебы специализировалась в отделе экспертизы, не испытывал кадрового голода. Все кончилось тем, что я, как и многие выпускники гуманитарных факультетов того времени, пошла работать в медиасферу, где нужны были журналисты и редакторы. Но это ситуация пятнадцатилетней давности. За последнее десятилетие в нашей стране расширилось институциональное поле, связанное с современным искусством и культурой. Сегодня музей «Гараж» и фонд V–A–C являются крупнейшими работодателями культурной сферы Москвы, Екатеринбург превратился в третью культурную столицу России, где за последнее десятилетие не только были реформированы уже существующие музеи, но и появились институции вроде Ельцин Центра. В 2021 году в Самаре откроется огромный филиал Третьяковской галереи. Становится больше негосударственных инициатив — например, в этом году в Твери открылся культурный центр «Рельсы». Очевидно, что все эти институции нуждаются не просто в кадрах с дипломами культурологов или историков искусства, но в новых специалистах, которые ориентируются в современном контексте и соответствуют современным профессиональным требованиям. По сути, мы уже испытываем определенный кадровый голод. Мой первый вопрос: как на это реагируют образовательные программы? Понимают ли они, что этот дефицит существует, пытаются ли его покрыть, и возможно ли это в рамках традиционных программ?
Наталия Мазур: Трудно с ходу ответить на этот вопрос. Проще сразу сказать, что нет учебного заведения, которое готовит новые кадры. С другой стороны, мне понятен запрос институций, которые в этих кадрах нуждаются. Хотя не ясно, нужны ли молодые люди с горящими глазами и академическим бэкграундом для того, чтобы носить бумажки и оформлять таможенные согласования. Можно ли состыковать те задачи, которые ставит перед собой учебное заведение, с требованиями, которые предъявляет сотрудникам музей? В сфере высшего образования прямо сейчас обсуждается замена государственной аккредитации на общественно-профессиональную. Не будет единого стандарта, а будет некоторое количество организаций, определяющих соответствие вуза ряду требований. В число этих организаций предлагают включить и потенциальных работодателей. Здесь мы сталкиваемся с серьезной проблемой: работодатель ориентирован на рынок, а наука отвечает на запросы будущего. Мы миримся с тем, что университетская наука немного отстает от глобальной: по сравнению с научным процессом университеты «опаздывают» в обучении на 15–20 лет. И это касается не только России, но и всего мира, потому что университет обязан давать проверенное, устоявшееся знание. Если мы начнем подстраивать университетское образование под работодателя с его практическими требованиями, то перестанем формировать людей, обладающих определенным «набором знаний, умений и навыков» (простите мне эту цитату из государственного стандарта), а начнем штамповать сотрудников для организаций, которые не всегда находятся на переднем крае развития культуры. Задача университета — подготовить человека, умеющего учиться, не отбивая у него энтузиазма. Если мы подготовим таких людей и разбудим в них интеллектуальную жажду, то они не только найдут работу в старых институциях, но и создадут новые. Это и есть та задача, которую должны ставить перед собой образовательные программы. Если мы готовим людей, создающих тот культурный воздух, которым мы дышим, не надо учить их сразу оформлять и заполнять таможенные документы. Мы готовим интеллектуалов, а не секретарей.
Мария Кравцова: Вы следите за карьерными треками ваших выпускников?
Наталия Мазур: За 29 лет существования факультета истории искусств мы выпускали в среднем 10–12 человек в год. Из двух сотен выпускников примерно 5% осталось в науке. Это нормально, ведь мы сосредоточены на том, чтобы наука стала частью культуры, а не на автоматическом воспроизводстве новых кадров. Конечно, мы отслеживаем карьерные пути наших выпускников. Они создают свои галереи, многие уходят в журналистику. Студентка первого выпуска Анна Толстова стала блестящим критиком. Нередко наши выпускники создают рабочие места для себя — это самое удивительное и чудесное, что с ними и с нами произошло.
Мария Кравцова: Следующий вопрос я адресую представителям музеев. Кого вы ждете? Каких специалистов вам не хватает прямо сейчас?
Анна Трапкова: Наталия, ваша блестящая речь провоцирует меня как практика на горячую дискуссию. Музей по своей природе — это завод. Завод, занимающийся производством культурных смыслов. К нам часто приходят молодые специалисты, которые хотят заниматься наукой или «быть ближе к искусству» (это словосочетание уже стало мемом), и им приходится объяснять, что большая часть работы в музее заключается именно в том, чтобы «заполнять таможенные декларации», помнить о федеральном законе о госзакупках, заполнять карточки в госкаталоге, что тоже не самая творческая работа. И в то же время в музее не хватает людей, умеющих писать, общаться с кураторами, вытягивая из них те самые смыслы, которые они закладывают в свои проекты. Поэтому образовательные программы должны формировать в студентах многообразное и широкое понимание музейной и институциональной жизни. Поэтому для меня самое важное в музейных специалистах — от человека, который подметает двор, до куратора — понимание того, что такое музей. Инженер, три раза в день проверяющий температурно-влажностный режим, — это тот самый специалист, который позволяет экспонатам Третьяковской галереи оказаться в наших залах. Специалисты должны учиться всю жизнь, но широкий кругозор и отсутствие снобизма в отношении жизни культурной институции — очень важный навык.
Мария Кравцова: Мой вопрос немного в другом. Мы знаем, что культурное поле не только расширяется, но и трансформируется, появляется запрос на специалистов, которых еще 15–20 лет назад не было даже в номенклатуре музейных специальностей. Например, «фандрайзинг» или «инклюзия» — все это новые слова в музейном лексиконе, но за ними стоят конкретные требования и навыки.
Анна Трапкова: Когда к нам приходит окончивший некий интенсив и при этом не понимающий специфики музея «специалист по фандрайзингу», то, скорее всего, он, простите за выражение, не сможет «продать» музейный «продукт». Не сможет, потому что он не пропитан, как правильно заметила Наталия, академическим, музейным духом.
Николай Палажченко: Можно я вас помирю? На нашу образовательную программу приходят учиться люди 30+ без гуманитарного бэкграунда. Это бывшие работники банков или страховых компаний, которые прекрасно умеют заполнять документы и заниматься административной работой. Они приходят, потому что хотят заняться искусством. На самом деле KPI таких студентов не очень высок. Им не хватает базового этического стержня и набора фундаментальных знаний, которые они никогда не применят в реальной жизни. Но без этих знаний они в нашей сфере никому не нужны. Вторая проблема, с которой мы сталкиваемся при обучении людей за тридцать: они не готовы потратить год, два, даже пару месяцев на стажировки: стоять с табличкой на входе, заполнять базу контактов в Excel, разгребать какие-то завалы. А это очень важная деятельность в профессиональном формировании. Любой человек базового, возвышенного университетского образования должен пару лет поразгребать дерьмо лопатой. Если человек к этому готов и считает за честь работу на самых низовых музейных должностях, — это классно. Но проблема в том, что люди после высшего образования, в 22–24 года к этому морально готовы, а студенты нашей программы — нет. У них уже нет волонтерской жилки и страсти в глазах. Я порекомендовал бы коллегам морально готовить своих студентов к тому, что в первые годы своей профессиональной жизни они будут заниматься очень тяжелым и, скорее всего, не творческим трудом.
Мария Кравцова: Вы интересуетесь мотивацией этих «взрослых» людей, когда они подают документы на вашу программу? По моим наблюдениям, второе или дополнительное образование в гуманитарной сфере воспринимается скорее как развлечение, entertainment. Люди хотят расширить свой кругозор, классно провести время, познакомиться с «интересными людьми».
Николай Палажченко: Как и в случае с высшим образованием, 80% тех, кто получил диплом дополнительного образования или окончил какие-либо курсы, не идут в профессию. При этом могу отметить, что сравнительно большой процент выпускников именно нашей программы остается в профессиональном поле.
Мария Кравцова: У меня вопрос к представителям двух музеев — ГМИИ им. А.С. Пушкина и Эрмитажа. В первом наборе магистерской программы «Практики кураторства в современном искусстве» «Гаража» и Вышки была девушка, которая решила поступить, уже поработав в одном из московских музеев. У нее не было искусствоведческого образования, и ей чуть ли не прямым текстом говорили, что в музее она — человек второго сорта. Скажите, вам принципиально наличие искусствоведческого диплома у ваших сотрудников?
Марина Шульц: Сначала я хотела бы ответить Наталии и Николаю, который говорил, что в двадцать лет люди готовы приобретать технические навыки, а в тридцать — уже нет. На мой взгляд — в двадцать не готовы. Вчерашние студенты приходят в музей и удивленно спрашивают: «Разве я должен этим заниматься? Я — куратор, пишу тексты, придумываю концепции, а все остальное пусть делают волшебные гномы». Классические искусствоведы готовы делать все, но ничего не умеют, теряются, едва увидев фуру с брутальными грузчиками, которые ругаются на них матом. Они не готовы к музейным реалиям. Кураторы готовы придумать идею выставки, позвать художников, но шуруповерт в руки не возьмут. Арт-менеджеры разбираются в технических тонкостях, но порой не могут отличить Рембрандта от Рубенса. Добавьте к этому маленькую зарплату и часто отсутствие карьерных перспектив. В последние годы к нам все чаще приходят активные молодые люди, нередко из других профессиональных сфер, у них больше шансов на успех, но вдруг выясняется, что человек не может отличить гравюру от рисунка. Поэтому мой ответ уже на ваш вопрос, Мария: с одной стороны, искусствоведческое образование никогда не было нашим основным требованием, с другой — без базовой искусствоведческой основы в музее двигаться вперед все-таки нельзя.
Мария Кравцова: Что делать в таком случае? Открывать курсы повышения квалификации?
Марина Шульц: В основном к нам все же приходят люди из искусствоведческой среды, а остаются те, кто хорошо ориентируются в художественном процессе. Это могут быть люди и без специального диплома — они занимаются самообразованием или выросли в семье искусствоведов.
Мария Кравцова: На нашем круглом столе Мария Польникова представляет совместную магистратуру НИУ ВШЭ и «Гаража». Это первая попытка межинституционального сотрудничества, соединяющая классическое искусствоведческое образование, теорию и историю искусства с практикоориентированными курсами. Конечно, хотелось бы понять, откуда взялась такая идея?
Мария Польникова: Можно я позволю себе шутку? Шутка заключается в том, что я люблю узурпацию и монополию. Из шести спикеров на сцене пятеро работают у нас на программе. Забавное и приятное совпадение. А еще в зале сидят наши магистры. Я не могу соврать о программе ни слова, иначе они меня сдадут с потрохами.
Два года назад директор музея «Гараж» Антон Белов сформулировал идею нашего проекта следующим образом: если мы хотим решить проблему кадрового насыщения индустрии, то сами должны заняться этим вопросом. Я первый противник открытия образовательных программ бакалавриата или магистратуры исключительно ради статуса программы высшего образования, поэтому перед началом работы над проектом важно было ответить на ряд вопросов. Например, в каком соотношении следует доучивать историю искусств и учиться работать в Excel в рамках нашей магистратуры с учетом разности знаний и профессионального опыта студентов? Образовательные программы должны рассказывать о профессиях или эти профессии давать? Это совершенно разный градус ответственности. От этих решений зависит, насколько слушатели будут увлечены программой и сколько времени потребуется, чтобы ее освоить.
Я не соглашусь с Николаем: в нашей магистратуре учатся в том числе и взрослые люди. Мы ни разу не столкнулись с их нежеланием проходить стажировку или практику. В России существует следующая проблема: люди после бакалавриата сразу поступают в магистратуру. У них еще нет прочного профессионального опыта, они находятся в постоянном состоянии ученичества — иногда инфантильного, к сожалению. На мой взгляд, за два года мы должны научить студентов профессиональной этике. Еще одна проблема: культурная индустрия отличается феноменальным снобизмом. Это касается и нормативного регулирования, которое не позволяет брать на работу в государственные учреждения культуры людей без профильного образования, и определенного самоощущения внутри образовательных проектов и в кругу работодателей. Нас, например, часто упрекают в том, что для поступления на программу не нужно иметь образования в области искусствознания или культурологии. Без этого, мол, не получится сделать из студентов настоящих профессионалов. В музее «Гараж» мы часто обсуждаем вопрос кадровых реформ: фандрайзингом должен заниматься культуролог, который прошел специальные курсы, или человек из инвестиционной среды, который научился работать в культурной отрасли?
Мое главное пожелание к современному образованию: учебные заведения должны работать со студентами в том залоге, о котором говорила Анна. Я согласна с Наталией, что учить, как заполнять таможенную декларацию, возможно, не надо. Но необходимо знать, что музей — это еще и таможенные декларации, которые, возможно, придется заполнять. И если студенту в будущем на работе придется иметь с ними дело, то он должен сам найти информацию, как справиться с работой, а не прибегать всклокоченным к коллегам. Что касается объемов преподавания исторических дисциплин — мне хочется верить, что многие предметы можно осваивать всю жизнь. Придя на новую работу, вы не окажетесь в герметичной ситуации, где вам заранее известно все для успешного выполнения этой новой работы. В сотруднике должна сохраняться открытость и готовность заниматься разной работой без оскорбительной ноты «почему я, человек с высшим образованием, должен».
Мария Кравцова: Мой следующий вопрос к Екатерине Кочетковой, представляющей ГМИИ им. А.С. Пушкина, но в то же время работающей с регионами. Как обстоят дела с профессиональным образованием за пределами столицы?
Екатерина Кочеткова: Я начну с лирического отступления. Состав участников нашего круглого стола — это люди, которые в основном занимаются современным искусством, поэтому я бы хотела заступиться за классическое искусствознание. Знание античной архитектуры и живописи или рисунка XIX века не только не мешает заниматься современным искусством, но очень даже помогает: люди с базовым академическим образованием способны привнести совершенно особый взгляд на предмет. Но что учить сначала: давать академическую базу, а затем практические навыки или наоборот? Все зависит от конкретного человека. Я знаю много примеров, когда люди, не имеющие искусствоведческого образования, хотят связать свою жизнь с музеем и в конце концов приходят на вечернее искусствоведческое отделение МГУ. Недавно обсуждала с нью-йоркскими коллегами, как в современном постковидном мире будет выглядеть трудоустройство в сфере культуры. Одним из участников обсуждения была Рамона Бронкар Баннайан, заместитель директора выставочного отдела в MoMA. Она сказала, что музей — это не здание, не коллекция, а некое стремление, aspiration. Главное качество человека, который хочет работать в культурной индустрии, — это стремление, а остальные навыки можно получить в течение жизни. Поэтому, работая в регионах, мы не ожидаем, что каждый приходящий человек будет обладать необходимым уровнем образования. Решающим фактором при приеме на работу является то самое «стремление». Пусть у этого человека нет глубокой академической базы, насмотренности — мы должны смотреть на живых людей, а не только на дипломы, уметь улавливать присутствие в них навыков, которые нам нужны и которые можно развить.
Мария Кравцова: Одинаковой ли ценностью обладает платное и бесплатное образование для студентов?
Мария Польникова: У меня есть на эту тему странный тезис. Бесплатного образования не существует. Пора уже с этим согласиться. Есть образование, за которое платите вы, а есть образование, за которое платит кто-то еще: министерство образования, фонд, предоставляющий грант, работодатель, который ищет для себя новые кадры. Бесплатного образования не существует по природе вещей.
Николай Палажченко: Любой человек всегда платит, как минимум своим временем, и мало кто будет его тратить на откровенную фигню. Тем более если речь идет о годе, двух или даже четырех собственной жизни.
Екатерина Кочеткова: С другой стороны, в МГУ «коммерция» и «бюджет» учатся по одной и той же программе. И, честно говоря, количество людей, которым к третьему курсу учеба надоедает, примерно одинаково среди тех и других. Если ты платишь большие деньги за обучение, это еще не значит, что ты будешь в эту профессию вовлечен. Вопрос оплаты вторичен, на мой взгляд.
Мария Польникова: Но это не бесплатные места, а бюджетные. За них просто платит министерство образования.
Екатерина Кочеткова: Когда ты заканчиваешь школу и тебе семнадцать лет, ты не думаешь о министерстве образования. И очень хорошо, что не думаешь.
Мария Польникова: Это искажение касается в меньшей степени абитуриентов и в большей — тех, кто занимается образовательными проектами. К сожалению, не все методологи образования и преподаватели понимают, что бюджетное место — это не бесплатное место. Министерство образования распределяет бюджетные места, предъявляет определенные требования, определяет, какие программы и в каком объеме поддерживаются, какие вузы развиваются, а какие остаются на периферии финансирования. Это своего рода ловушка. Вроде хорошо, что есть государственная поддержка, но она сильно обязывает, в том числе когда мы говорим об аккредитации и профессиональных стандартах.
Мария Кравцова: Мы начали разговор с обсуждения дефицита профессионалов в институциональном поле. Но можно ли прогнозировать, что с растущим количеством предложения со стороны образовательных программ в ближайшем будущем мы столкнемся с перепроизводством кадров?
Анна Трапкова: За плечами музейного сотрудника может стоять любое образование, но наибольшее значение имеют его общий уровень знаний и мотивация. В этой ситуации перепроизводство специалистов — очень отдаленная и едва ли возможная перспектива. Я не вижу конкуренции людей с определенными дипломами: историки не толпятся у дверей Музея Москвы, жалуясь в Фейсбуке, что их рабочие места занимают искусствоведы. Об успехе появившихся за последние пару лет образовательных программ мы сможем начать рассуждать в лучшем случае лет через пять, когда увидим карьерные траектории их выпускников.
Николай Палажченко: Я буду счастлив, если люди с образованием в области искусства или арт-менеджмента начнут преуспевать в других областях. Тогда, так или иначе, они принесут пользу и нашей сфере тоже, но только как патроны, коллекционеры — те, кто поддерживает своих бывших однокурсников. Поэтому никакого перепроизводства кадров в нашей сфере быть не может.
Мария Кравцова: Екатерина и Наталия отметили значение академической базы. Мы люди примерно одного поколения, поэтому давайте вспомним хронологические рамки наших курсов по истории искусства. В лучшем случае искусству XX века и современной теории были посвящены курсы по выбору. Как обстоят дела сегодня? Как за последние пять лет изменились ваши программы и какие новые предметы были в них интегрированы?
Наталия Мазур: Сейчас я заканчиваю предисловие к книге Светланы Альперс «Искусство описания», и она говорит, что хорошим искусствоведом можно стать, получив другое образование: филологическое, антропологическое, психологическое… А историей искусства можно заниматься в магистратуре и аспирантуре, добирая нужные знания. Ей это стоило больших конфликтов в искусствоведческой среде, но она и дружила с «неоискусствоведами». Например, Майкл Баскандалл и Ти Джей Кларк, которых она привела в Беркли в середине 1970-х годов, были филологом и историком. Однако они всё равно стажировались в музеях и занимались кураторской практикой.
Если мы говорим о нашей магистратуре, то она с самого начала задумывалась как проблемная. У нас нет классического обзорного курса, который на Западе называют «от Джотто до Пикассо», а у нас «от бизона до Барбизона» или «от Адама до Потсдама». Мы учим определенным проблемам и методам их решения на самом разном материале. В последние годы предметные области расширились в две стороны: у нас появился курс по современному искусству, который читает Анна Толстова, и увеличилось количество курсов по Северному Возрождению и барокко, которые читает Алексей Ларионов. Эти курсы не конфликтуют друг с другом. В этом смысле мы все больше ориентируемся на запросы внешней среды, которые требуют от специалиста прежде всего интеллектуальной гибкости.
Екатерина Кочеткова: Когда я училась в начале нулевых, у нас не было курсов, которые назывались бы «современное искусство», но курс по истории искусства ХХ века — русского и мирового — всегда был в учебном плане. С 2015 года я читаю курс по зарубежному искусству XX века. И я его всеми доступными силами расширяю. Приходится впихивать в скромные 108 академических часов не только всю историю искусства XX века, но и то, что происходило всего пару лет назад. К счастью, в Московском университете бюрократы не стоят за спиной, когда ты читаешь лекцию, поэтому в учебной программе может быть написано одно, а лекцию ты можешь читать про другое. Еще один пример. Когда я училась, у нас был предмет «Музееведение», который давался как история коллекционирования и формирования крупнейших музейных собраний. Правда, когда меня позвали читать подобный курс, я сократила историческую часть до пяти лекций, а все остальные занятия предложила вести своим коллегам, работающим в московских музеях, — прежде всего, в Третьяковской галерее. Получился курс профориентации, который морально готовит трепетных искусствоведов к реалиям музейной работы.
Мария Польникова: Я безусловно соглашусь с Наталией в том, что на программе нужно ждать людей, не имеющих традиционного искусствоведческого образования. Наш академический руководитель, старший куратор музея «Гараж», Екатерина Иноземцева уверена, что классическое российское искусствоведческое образование мешает профессии. Именно поэтому мы всегда радуемся, когда среди студентов появляются филологи, юристы, философы…
Мария Кравцова: Инженеры…
Мария Польникова: Ну, инженер уже нашел работу у Анны Владимировны…
Екатерина Кочеткова: Извините, но если искусствоведы начнут заниматься инженерными системами, ничем хорошим это не кончится, поэтому пусть лучше будут инженеры.
Мария Польникова: Он работает в выставочном отделе и собирается быть куратором. Программа, которая только начинает свою жизнь, еще не может хвастаться своими выпускниками, но уже может говорить о своих устремлениях. Я приведу конкретный пример: Мария Кравцова, преподающая на нашей программе историю и теорию современного искусства, изначально планировала свой курс продолжительностью в четыре месяца. Но Екатерина верно заметила, что иногда курс не вмещается в те временные рамки, которые тебе предлагает учебная часть. Курс Марии Валерьевны закончился не в декабре, а в апреле. Почему так происходит? В аудитории начинается диалог, становится ясно, что интересы и запросы студентов чуть шире, чем казалось. Программа все-таки пишется не из формальных требований и не для профессионального самовыражения. Она оживает, благодаря взаимодействию с живым человеком. Поэтому для меня как для методолога, отвечающего за этот эксперимент, важно не упрекнуть Марию Валерьевну в неорганизованности. Моя задача заключается в том, чтобы она не знала, что происходит в университете в связи с этим решением. С другой стороны, после первого года я подготовила преподавателям ряд рекомендаций, среди которых есть пункт о том, что расхождение между программами дисциплин и аудиторной работой должно быть минимальным. Нужно уметь признать, что для одного предмета не подходит письменная или устная экзаменация, что семинары следует организовать иначе, что какие-то курсы необходимо увеличить, а какие-то сократить. Программа и наполнение курсов должны быть предметом постоянной рефлексии.
Екатерина Кочеткова: К сожалению, государственная система высшего, как и любого другого образования, не обладает достаточной скоростью и гибкостью. Задача преподавателя — почувствовать запрос и что-то скорректировать внутри текущей программы.
Мария Польникова: Мы же тоже существуем в системе высшего образования и совершенно спокойно все эти изменения согласовали…
Екатерина Кочеткова: Я просто знаю, как у вас все устроено: есть координаторы, целая команда, которая помогает преподавателям. А, например, в Московском университете преподаватель все делает сам, нет никаких ассистентов, на которых ты можешь переложить заполнение бумаг.
Мария Польникова: Катя предугадала мой следующий тезис. Когда стоит вопрос создания программы, нужно решить, как должна быть устроена команда, которая этим занимается. Если преподаватель будет постоянно взаимодействовать с университетом, то сломается. Он может сталкиваться с университетом эпизодически. Правда, наши преподаватели еще ни разу не были на совещании в Вышке, как и академический руководитель. Это наш сознательный выбор. Ведь действительно сложно совмещать интенсивную аудиторную работу и вести дипломные проекты — в нашем случае это не бумажные, а реальные выставки. Делать образовательную программу — это всерьез и надолго, такие начинания требуют много времени, денег и командной работы. В ином случае есть риск проработать ярко, но не долго.
