«Турчин и я»

Ровно год назад, 5 февраля 2015 года, ушел из жизни Валерий Стефанович Турчин, блистательный искусствовед, профессор, заведующий кафедрой истории отечественного искусства исторического факультета МГУ. Ольга Турчина, жена Валерия Стефановича на протяжении его последних четырнадцати лет, вспомнила для «Артгида» эпизоды его жизни и историю их романа.

Валерий Турчин (в центре). 1970-е. Фото из архива Ольги Турчиной

Название этих небольших заметок получилось «историческим». Круг научных интересов Турчина был обширен: эпоха романтизма, символизм, авангард, актуальное искусство. Очень его забирало абстрактное искусство, причем это была любовь всей его жизни, и, в частности, очень интересовала фигура Кандинского. Как-то мы сидели и обсуждали с Лерой Василия Васильевича, его непростую жизнь, и вспомнили о мемуарах жены Кандинского Нины. Лера все потешался над названием книги Нины Kandinsky und ich («Кандинский и я»). И говорил мне: «Вот помру я, и ты напишешь мемуары Turtschin und ich («Турчин и я»). Вот я себя примерно так сейчас и чувствую… Издеваться Лера умел тонко и интеллигентно…

Я сейчас вспоминаю его и понимаю: все, что я скажу, никак не дотянет до того, что он вообще собой представлял. Мы прожили вместе четырнадцать лет, но для меня он все равно во многом остался загадкой. Каким чудом в нем уживались жизнелюбие, дендизм, вроде бы легкое отношение к жизни с нечеловеческой работоспособностью? Для него даже работа была кайфом. Он вставал рано и тут же садился писать. И писал настолько легко, что я даже не всегда могла понять, когда он успел сделать очередную книгу. У него же более трехсот публикаций, и еще осталось огромное количество неопубликованных текстов. Лера замысливал, в частности, монографию о романтизме (у него есть книга по русскому романтизму, но он хотел написать про весь) — по объему уже написанного это несколько томов. И он постоянно читал — это был для него вид отдыха. Если не научную литературу, то какую-нибудь беллетристику. Ему важно было, как он говорил, «складывать буковки», а в каких условиях писать или читать — все равно: посади его хоть на помойке, лишь бы с ноутбуком или с книгой. К компьютерам, кстати, он относился, как барин — доконает один, тот сломается, он его отставляет в сторону, я бегу покупаю ему новый. Он играл на них, как виртуоз на рояле: отыграл концерт — всё, уносите инструмент. И теперь я все эти компьютеры вожу к мастеру, который мне достает из них информацию.

Как у нас все начиналось? По-моему, первый раз Лера обратил на меня внимание, когда я пришла к нему, чтобы попросить стать моим научным руководителем. Это было вечером, с нашего курса собралось несколько человек, и все хотели записаться к Турчину в дипломники. А брал он к себе следующим образом. Подходит студент: «Валерий Стефанович, можно я у вас буду писать диплом?» — «Да-да, конечно-конечно». Следующий студент: «Валерий Стефанович, а можно я тоже?» — «Да-да, конечно-конечно». Следующий: «Валерий Стефанович, а можно..?» — «Да-да, конечно-конечно»... Но все равно всех желающих он взять не мог, и мне надо было успеть. И вот мы все вместе идем после лекции на кафедру, а он именно на меня краем глаза смотрит как-то странно. Потом он мне назначил консультацию, а я накануне развлекалась на дне рождения в университетской общаге, пришла невыспавшаяся, взлохмаченная, с ногтями, выкрашенными разноцветным лаком. И потом Лера мне говорил, что тут-то он про меня все и понял. Пришла такая с разноцветными ногтями, и всё у него со мной получится. Но вида пока не подавал: заводить роман со студенткой нельзя было ни в коем случае, ему не нужны были скандалы, а нужна была безупречная репутация. И мы с ним просто вместе ходили до метро, общались на искусствоведческие темы и что-то обсуждали. Что мы такого могли обсуждать? Где была я и где Турчин? Я жила в каком-то своем мире и вовсе не думала о том, чтобы ему понравиться. Мне он в своем черном пальто казался огромным и величественным, как скала. Я больше думала о том, чтобы написать адекватный диплом и не опозорить своего крутого научного руководителя.

Потом Лера мне рассказывал еще об одном эпизоде, который я сама забыла, а он мне напомнил, когда мы путешествовали по Франции. «А помнишь..?» — это у нас было что-то вроде игры в воспоминания. Иногда вспоминалось даже невозможное: «А помнишь, что говорила моя мама, когда... Ой, она же уже умерла, когда ты пришла в этот дом. У меня такое ощущение, что мы вместе всю жизнь». Эпизод был такой: когда я была студенткой, Лера очень любил, чтобы на его лекциях именно я показывала слайды. Я таскала за ним тяжелый проектор, за что он получил однажды выволочку от Марины Бессоновой (искусствовед, старший научный сотрудник ГМИИ им. А.С. Пушкина. — Артгид) но никак не среагировал. А я училась на вечернем отделении, одновременно работала в Пушкинском музее, не успевала ни выспаться, ни поесть нормально, и очень уставала. И как-то мы ехали вместе в метро после вечерних лекций — и я просто уснула, упав головой ему на плечо. Он мне говорил, что это тоже был тот самый момент, когда его торкнуло.

Потом я окончила МГУ, защитила диплом... А за месяц до этого умерла Марина Бессонова, я тяжело переживала ее смерть и вдобавок сильно простудилась. И после защиты, чтобы меня никто не трогал и еще чтобы сохранить отпуск, я легла в больницу. Просто отлежаться. 19 июля у моего научного руководителя был день рождения, я это хорошо помнила, так как мой день рождения — 22 июля. Я ему позвонила из больницы, поздравила, а он мне и говорит: «Я вас разыскивал, вы куда-то пропали». — «Да я тут в больничке лежу, но скоро выписываюсь». — «Вот когда вас выпишут, мы отпразднуем наши дни рождения вместе!». Я вышла из больницы, и тут уже все развилось моментально. Мы вдруг начали говорить по телефону по два часа, гулять... Я жила в центре, на Первой Брестской, помню, он стоит через дорогу от моего дома, ждет меня перед прогулкой, и я маме показываю его в окно, приоткрывая шторку: «Вот он, смотри». А он весь в белом, как принц из девичьих грез: белые брюки, белый пиджак. Мы ездили в подмосковные усадьбы, которые он знал наизусть, а потом он сказал: «А поедемте в Париж!» (мы очень долго были на «вы» — это для него была куртуазная игра). Съездить в Париж с Турчиным! Это был шок. Он обожал Париж и вообще Францию, которые и для меня стали вторым домом. Он открывал мне памятники вроде «Памятника умершим» на кладбище Пер-Лашез, где одним из любимых наших мест была могила Жерико, и заразил меня XIX веком. Потом мы ездили в Париж при любой возможности. Он просто бредил Францией, специально водил меня к гробнице Наполеона и вообще был его фанатом. Мы объездили почти всю Францию, кроме разве что Бретани, но в Мон-Сен-Мишель очень любили бывать. Любимое направление — Париж — Довиль/Трувиль и окрестности… Ездили на поездах, так как Лера не водил машину. Он хотел посадить за руль меня, но мы с ним в этом смысле схожи — мечтательностью и высокой вероятностью въехать куда-нибудь в столб. Он мне купил подержанную машину, чтобы я на ней училась вождению, я села в нее, снесла забор у дома, снесла фонарь у соседней машины, и на этом все закончилось. Во Франции мы проматывали все заработанные деньги. Нормальные люди берут, например, багет с сыром и отправляются с ним на лужайку обедать. Но нет, Лере все нужно было по полной программе — рестораны, устрицы номер ноль, самые большие и жирные, лучшее белое вино... Мы специально через знакомых разыскивали не туристические рестораны, а места «для своих». Да и в Москве тоже: когда появлялись деньги, Лера очень любил их проматывать. Ресторан «Рыбный базар» в Трехпрудном переулке, безумно дорогой, шикарные шмотки, что будет завтра — плевать. И когда мы застревали в обыденной жизни, нас это просто убивало. Хотя это неправильно: люди должны быть адаптированы к реальной жизни. А мы как-то не очень задумывались, что она существует.

В 1974 году Лера проходил в Париже практику и уже тогда заразился парижской модой и хорошим вкусом, хотя и до этого был стилягой — он рассказывал мне про эти невозможно узкие джинсы, которые с трудом надевались. В молодости он играл ударником в джаз-бэнде, мне кажется, он таким и остался. И вот в Париже он пришел знакомиться с куратором своего курса, француженкой. Выглядел он, по его словам, просто ужасно: советский молодой человек в диком квадратном негнущемся советском костюме, явился без цветов, «по-простому». И она та-а-ак на него посмотрела, что он понял: что-то надо менять. На следующий день Лера купил приличный костюм, цветы, и пришел опять. Она снова на него посмотрела и сказала: «М-да, уже намного лучше, я вижу, что французский воздух на вас подействовал».

Когда у нас в путешествиях были деньги, мы почти все их спускали на шмотки. На какое-то тонкое кашемировое мужское пальто, которое потом занашивалось до дыр и до того, что карманы отваливались... Хотя Лера был денди с утонченным вкусом, он, привязавшись к вещам, готов был носить их, пока они не превращались почти в лохмотья, но при этом вовсе их не берег. Как-то мы пошли гулять втроем с моей подругой Машей. Лера явился такой ухоженный, с горделивой осанкой, в пальто с иголочки, пахнет дорогим одеколоном — потомок рода немецких баронов фон Стапельфельдт, он умел разыграть аристократизм. Подруга у меня с юмором, все замечает, все понимает и шепчет мне: «О-о, какой импозантный!» А я ей отвечаю: «Да-а-а, а я-то знаю, где это пальто валялось...» В него все время влюблялись, но ревновать его было невозможно. Как-то мы завели щенка, мне нужно было с ним сидеть, а Лере позарез нужно было в Париж, просто так — он уже без него не мог жить, как без кислорода, начинал хандрить. Париж был для него способом прийти в себя. А я не могла с ним поехать из-за щенка, которого не с кем было оставить. И я попросила Катю Турчину, его предыдущую жену, чтобы она с ним съездила. А что тут такого?

В путешествиях Лера много фотографировал, а вне путешествий — рисовал. Изначально он хотел стать художником, ездил с друзьями-художниками на этюды, желание рисовать у него было всегда. Как-то он поехал с другом на этюды, пошел дождь, они сложили все свои папки, приехали домой, разворачивают — а все этюды склеились от воды. И когда они их расклеили, получились шикарные абстракции.

Я уже говорила, что Лера до конца дней любил эту тему — абстрактная живопись. Он же мне придумал и тему диссертации «Плоскость, поверхность, пространство в абстрактном искусстве». Но у него была принципиальная позиция: я должна все делать сама — искать материал, придумывать, писать, иначе будут думать, что это он за меня пишет. И я ему за это очень благодарна — я хоть чему-то научилась в этой жизни. Именно так и нужно было. Хотя даже если бы он захотел мне помочь, я бы не согласилась — стиль-то виден! У него такой стиль письма, который виден всегда.

Но вообще Лера не очень хотел, чтобы я отсутствовала, уходила на работу, а хотел, чтобы я была при нем — редактировала его тексты, например. Когда мне было 24 года, я выглядела, как подросток, и для выступлений на конференциях Лера заказал мне очки с простыми линзами, чтобы я выглядела более солидно, купил специальный костюм — пиджак и брюки, и называл меня «Ольга». У него было шикарное чувство юмора, хотя и саркастичное и даже трагическое иногда, но при этом если он острил, то всегда безумно смешно. Если в жизни наступал полный бардак, он мог сказать одну фразу, дико смешную — и все проблемы оказывались распутанными.

Хотя на самом деле Лера не был веселым человеком. Сам он считал себя скорее трагикомическим персонажем (мы это с ним обсуждали). Как-то в молодости он шел с девушкой по парку, они беседовали, он что-то увлеченно и долго рассказывал, и вдруг она просекла, что он собой представляет. Она остановилась и осталась стоять на месте. А он так и продолжал идти вперед, и рассказывал, рассказывал... И когда он опомнился, она ему сказала: «Я поняла, что тебе, в общем-то, никто не нужен». Абсолютно самодостаточный человек. Но эта его самодостаточность была трагичной. В сущности, он в этой своей самодостаточности был очень одинок. Ему на самом деле нужно было быть наедине с собой. И все эти кутежи, «кайфы», бурное веселье и ублажение себя — и еда, и одежда, и знания как особое утонченное интеллигентское удовольствие — это все словно для того, чтобы почувствовать себя живым. Он говорил: «Я пустой человек». Чем он сам себя наполнит — то и работает. Но так имеет право о себе говорить только тот, кто являет собой действительно масштабную личность.