Ксения Малич: «Модернизм не до конца потерпел фиаско»
В Эрмитаже открылась выставка Захи Хадид — одного из самых выдающихся архитекторов современности, автора фантастических зданий невиданных ранее текучих форм. Анна Матвеева поговорила с куратором выставки Ксенией Малич о Захе Хадид, современной архитектуре и о том, как поселить ее в классическом музее.
Вид экспозиции выставки «Заха Хадид в Государственном Эрмитаже». 2015. Фото: courtesy Государственный Эрмитаж
Анна Матвеева: Выставка Захи Хадид — часть программы Эрмитажа, представляющей современную архитектуру. Это звучит странно: Эрмитаж знаменит прежде всего как художественный музей. В то же время в городе, который сам является архитектурным памятником, нет музея архитектуры. Вы решили взять на себя его роль?
Ксения Малич: Все началось с выставки Сантьяго Калатравы в Эрмитаже. Сначала возникла идея выставить Калатраву и одновременно разработать программу выставок, чтобы они были не от случая к случаю, а сложились в более или менее систематический показ современной архитектуры. Калатрава был идеальным вариантом для старта этой программы: с одной стороны, он входит в десятку звезд архитектурного Олимпа, его имя уже не требует специальных обоснований и доказательств того, что он мастер, достойный Эрмитажа. С другой стороны, Калатрава художник, прекрасно знающий и чувствующий историю искусства. Он неоднократно говорил о том, как на него повлиял Рембрандт, «Возвращение блудного сына», а его становление как архитектора было связано в первую очередь с историей мирового искусства, в том числе представленного в Эрмитаже. Таким образом, нам было очень легко показать связь, которая существует между современной архитектурой и той историей, которая воспитала эту современную архитектуру. Проект был очень успешен, это было наше легкое начало.
А.М.: Для вас история, историография архитектуры отделена от ее современности? Эрмитаж уже делал выставки архитектурной графики прошлого, например, прекрасный проект Аркадия Ипполитова с Пиранези («Дворцы, руины и темницы. Джованни Баттиста Пиранези и итальянские архитектурные фантазии XVIII века», 2011. — Артгид) — но они смотрелись скорее «антикварными» и по исполнению, и по духу, а главное, «старина» архитектуры соответствовала «старине» эрмитажных интерьеров. Современная же архитектура смотрится дерзким вторжением.
К.М.: В Эрмитаже, к сожалению, нет своей коллекции архитектурной графики, архитектурных архивов именно ХХ века, несмотря на то что есть богатейшая коллекция рисунков архитекторов XVII–XIX веков, есть знаменитая библиотека Екатерины II. То есть Эрмитаж традиционно современную архитектуру коллекционировал, но в силу исторических обстоятельств этот процесс был прерван. История архитектуры ХХ века пострадала от тех же причин: конструктивизм был предан остракизму уже в 1930-е, его история была формально оборвана. Несмотря на плеяду выдающихся архитекторов, к величественному модернизму, развивавшемуся на советской почве, существовало негативное отношение даже в трудах многих профессионалов, не говоря уже о широкой аудитории. В 1990-е годы случился всплеск интереса к современной архитектуре, и с тех пор она вечный камень преткновения и споров, особенно для Петербурга — ведь мы столько боролись за сохранение исторического центра города в 1930-е! — чего не происходило в Москве. Более того, эта борьба шла со времен Александра Бенуа и Общества «Старый Петербург», когда она велась за сохранение классического центра от модерна и индустриализации. В общем, эта традиция борьбы за сохранение классики генетически унаследована в Петербурге, и любое вмешательство в существующий контекст воспринимается болезненно. Главные цели нашей архитектурной программы — рассказать об истоках того, с чем сейчас мы имеем дело, об истории становления языка модернизма, истории частичного крушения модернистского проекта, и показать, что модернизм не до конца потерпел фиаско и в умелых руках его инструментарий действует и сейчас. И, конечно, мы привозим топовые имена, чтобы показать, что такое настоящая современная архитектура высокого уровня.
А.М.: Почему и Калатраву в 2012 году, и Заху Хадид сейчас вы показываете — я бы сказала, провокационно показываете — в Николаевском зале, одном из самых «дворцовых» в Зимнем дворце? Ведь сейчас уже есть новые залы здания Главного штаба, заточенные именно на показ современности?
К.М.: С Калатравой понятно — тогда Главный штаб был еще на ремонте. Но в случае с Захой Хадид это было ее пожелание, и мы пошли навстречу. Все-таки она получала здесь, в Эрмитаже, Притцкеровскую премию в 2004 году, и для нее это особое место. Мы начали обсуждать эту выставку с ней и ее коллегами два года назад, и Николаевский зал она выбрала сама. Это более ответственно, когда у тебя за стеной висит Рембрандт, но это еще и возможность для размышлений. Работа в условиях «белого куба» для Хадид — проработанный сценарий, обкатанный на множестве площадок вроде MoMA и других музеев современного искусства, где залы предназначены именно для показа современного искусства, они его легко принимают и адаптируют, а в случае с Николаевским залом это становится достаточным творческим стрессом. Огромный дворцовый интерьер, который часто проглатывает современное искусство и не замечает его. Это был вызов, интересная архитектурная задача и для нас, и для самой студии Хадид. Мы перебирали несколько вариантов экспозиции — кажется, пять. В результате выбрали самый сложный — как для Хадид, так и для наших архитекторов и дизайнеров экспозиции. Это была высокая ставка. Опять же, когда мы привозим современного автора, мы понимаем, что если он справится с такой задачей и «встанет» в Николаевский зал, то лучшего доказательства, что это большой мастер, быть не может.
А.М.: В случае Калатравы явным был очень тщательный отбор под концепцию выставки, призванной показать Калатраву не как строителя, а как художника — так, что даже макеты зданий превращались в кинетические объекты. Но с Хадид все иначе.
К.М.: В случае с Захой Хадид мы показываем абсолютно всё. У нее нет, в отличие от того же Калатравы, отдельных направлений, когда рисунок это просто рисунок, а живопись это просто живопись. Мы тоже показываем живописные полотна, но и живопись, и графика у нее существуют, в первую очередь, как архитектурные размышления. Все имеет отношение к опыту архитектуры, урбанистики, городского ландшафта: и живопись, и графика, и макеты, и очень интересная техника, которую она разработала и много использует — бумажные рельефы, бумажная аксонометрия. Она, безусловно, большой художник, но ее всегда интересует проблематика разрастания городской среды, сложной топографии здания. Ее маленькие объекты дизайна — посуда, украшения, даже туфельки — всегда микроисследования на эту тему.
А.М.: Вещи, дизайн которых она разрабатывала, являются полноценной частью экспозиции? Для большинства из тех, кто знает, кто такая Хадид, она, в первую очередь, автор огромных зданий в форме капель и излучин…
К.М.: У ее бюро существует зарегистрированный бренд Zaha Hadid Design, к тому же, у нее самой большой опыт сотрудничества с разными марками. Она не то чтобы в какой-то момент вдруг решила производить мебель или одежду — она интересуется другими экспериментаторами. Для нее дизайн — еще один способ сделать то, что казалось невозможным, но это не эпатирующий жест, а очередное исследование возможности трехмерной скульптуры и динамики форм. Для нее это еще одна часть мира, который она вокруг себя создает, и который благодаря ее вере и ответственности вдруг становится реальным не только в рамках архитектурного объекта, но и в рамках, например, женской туфельки.
А.М.: Как вам с ней работается? О ее плохом характере ходят легенды…
К.М.: Она очень сильный и ответственный человек. Архитектор вообще редкая по сложности профессия, в которой невозможна профанация, в ней невозможно сделать имя за счет пиара, это всегда гигантский труд. Заха Хадид долгие годы оставалась архитектором без проектов. Она выигрывала какие-то конкурсы, была известна своими бумажными проектами, но первое ее реализованное здание — пожарная станция для компании Vitra — было построено в 1991–1993 годы, а Школу архитектуры Архитектурной ассоциации в Лондоне она окончила в 1970-х. То есть это человек, который почти 20 лет не строил то, во что верил, но при этом она не бросила и не усомнилась в ходе своего эксперимента. Она большой мастер. Где-то она действительно бывает очень строга, серьезна, категорична, но без этого не достичь большого результата. У нее замечательные сотрудники, от директора до архитекторов бюро. Я ни разу не столкнулась со сложностями, о которой вы говорите, хотя мне тоже все говорили, что проблемы будут — но, тьфу-тьфу, была хорошая нормальная работа.
А.М.: Мне кажется, гиперответственность — это первое, что приходит на ум, когда смотришь на ее архитектуру. Особенно если знать «кухню». Многие, кто работает в зданиях, построенных Хадид, жаловались мне, что там стульчик нельзя передвинуть без согласования с ней, а попытка открыть в здании кафе по своему, а не ее дизайну, вызвала скандал…
К.М.: Так ведь и Лео фон Кленце сам делал мебель для Нового Эрмитажа! Скорее, наоборот, это пагубное влияние архитектурной практики последних десятилетий, когда архитектор минимально заботится о сопровождении и контроле своего проекта. Когда есть такая возможность, я уверяю вас, любой архитектор выбрал бы такой же вариант, и Петер Цумтор не менее тщательно вымеряет каждый угол в своих проектах, с ним тоже очень тяжело работать — но зато получается шедевр. Детали играют огромную роль. Ее проекты — не просто текучие формы, которые ей захотелось построить, это всегда морфология пространства, она пытается предсказать пути и сценарии, по которым будет развиваться жизнь в здании, движение людских потоков, и если посреди этой просчитанной структуры ставят диван со столом, это вторжение нарушает всю систему. Можно же проконсультироваться с архитектором! Она подскажет, где наиболее комфортно для людей поставить диван и какой именно!
А.М.: Насколько здесь играет роль вечная проблема баланса между архитектором и художником, между функциональностью и эстетическим замыслом?
К.М.: Конечно, архитектура — прикладное искусство, оно требует соблюдения строительных норм и прочих выкладок. Но Заха Хадид изначально использует суперсовременные технологи, специфика ее сооружений в том, что ее как математика по первому образованию вдохновляют именно возможности современного мира, современных технологий, в особенности цифровых. Она открыто говорит, что стабильные базовые архитектурные формы — круг, квадрат, призма — для нее уходят на второй план, ей важнее пружинные системы, сложная современная цифровая тригонометрия. Ее структурные элементы — это переменные, они же во времени нестабильны. Закладывая их в основу своего проектирования, она меняет исходную базу, из которой рождается архитектура: если раньше архитектура была чем-то стабильным и вневременным, то теперь она изначально закладывает в проект временную составляющую, как у любого пейзажа: русло реки меняется в зависимости от того, какую функцию оно на себя берет и как с ним сопряжены другие природные процессы. У нее с Патриком Шумахером существует даже свое название метода: parametricism, «параметризм», игра параметров — они считают, что за этим архитектура будущего.
А.М.: Что для вас было интереснее всего в процессе работы над выставкой?
К.М.: Мне было интересно, с какими правками возвращаются предложения. Это было самое интересное: понимать: где ты расставляешь акценты, а где, оказывается, они стоят у архитектора. Иногда конфигурация пространства менялась полностью. За сутки у нас полностью поменялось видение Николаевского зала: мы предполагали зал полностью открытый, а он превратился в насыщенную архитектурную историю, у нас в зале появился лабиринт. Впервые за много лет мы убрали все фальшстены по периметру, открыли все стены, колонны, окна, раньше закрытые временными конструкциями; c другой стороны, там впервые столько внутренней архитектуры, так что отчасти мы находимся в здании Захи Хадид. Там легко почувствовать динамику, о которой она все время говорит, направление потоков людей. У выставки есть маршрут: от первых проектов на тему русского авангарда, через первые реализованные работы к современным, к предметам дизайна; есть несколько зон, где представлены не конкретные проекты в чертежах, а «пробы пера», десятки штудий на одну и ту же тему, когда архитектор обтачивает какую-то задачу, словно крутит какой-то кубик в руках… И маршрут от центральной двери — на плане все кажется сложным, но когда входишь в зал, не возникает вопроса, куда идти, — сразу же чувствуется, куда и как. И это не какой-то коридор, который ведет зрителя, это сложное пространство, где открыты пути в разные стороны, но его логика подсказывает, в каком направлении двигаться.
