Ноу фьюча. Россия без будущего

Анна Матвеева размышляет о кризисе идеи будущего, отсутствии будущего в российской культурной политике и перспективах утопий в культуре.

Фрагмент шоу «Сны о России» на церемонии открытия XXII Олимпийских зимних игр в Сочи. 7 февраля 2014. Источник: nbcolympics.com

Никогда не имевший никакого отношения к искусству Фрэнсис Фукуяма написал свое завоевавшее оглушительную популярность эссе о «конце истории» в 1989 году. Два главных проклятия ХХ века (и две самых пугающих перспективы развития цивилизации) — фашизм и коммунизм — перестали существовать, либеральный капитализм стал, казалось, повсеместным консенсусом, воевать стало не с кем и не за что, история вроде как успокоилась практически до полной остановки. «Триумф Запада, западной идеи очевиден прежде всего потому, что у либерализма не осталось никаких жизнеспособных альтернатив. <…> То, чему мы, вероятно, свидетели, — не просто конец холодной войны или очередного периода послевоенной истории, но конец истории как таковой, завершение идеологической эволюции человечества и универсализации западной либеральной демократии как окончательной формы правления. Это не означает, что в дальнейшем никаких событий происходить не будет и страницы ежегодных обзоров “Форин Афферз” по международным отношениям будут пустовать, — ведь либерализм победил пока только в сфере идей, сознания; в реальном, материальном мире до победы еще далеко. Однако имеются серьезные основания считать, что именно этот, идеальный мир и определит в конечном счете мир материальный»^[1]. Все уже состоялось, дальше будем жить в счастливом безвременьи, и больше ничего плохого (и хорошего, и вообще ничего) не случится.

Концепция Фукуямы с сегодняшней точки зрения смотрится как минимум наивно: 11 сентября 2001 года положило ей конец, колеса истории снова закрутились, мир снова стал неуютно динамичным и опасным, у него снова появилось будущее, и оно непредсказуемо. Фрэнсис Фукуяма сегодня, наверное, самый приглашаемый спикер на различные конференции, посвященные будущим судьбам мира, его геополитике, рынкам и чему угодно еще. В этом, конечно, есть определенная подколка — «Вот вы пророчили окончание истории, а она не умерла, нет, она затаилась на время», — и конференции с его участием могут называться именно что «Возвращение истории», как вот этот симпозиум, прошедший прошлой осенью в Музее Стеделейк в Амстердаме. Сам Фукуяма, впрочем, тоже отчитывается в своей тогдашней неправоте: в 2012 году, спустя 23 года после эссе «Конец истории?», он опубликовал в том самом Foreign Affairs статью «Будущее истории» как раз о том, что после короткой передышки, которую многие теперь уже вспоминают с ностальгией как райские спокойные времена, исторический процесс вернулся.

Здесь (уже безотносительно Фукуямы) интересно бытование самой концепции будущего. Если приглядеться, то будущее как таковое — это вовсе не всегдашняя константа человеческого представления о жизни и времени. «Будущее» является термином эпохи промышленной революции. Будущее, вообще-то, в истории мало кому было нужно, без него прекрасно обходились. Ранее оно либо не существовало, либо (что почти то же самое) было известно и предопределено — будь то загробная жизнь или перспективы целого государства; это было нечто понятное и заранее детерминированное, а не то, что а) может непредсказуемо удивить, или что б) нужно тщательно строить. В целом, будущее как объект стремлений достигает своего пика в авангардистском проекте с его миссией творить небывалое, и концепт будущего как мечты, пожалуй, почти единственное, что нам от авангарда досталось в живое наследство. Все остальное-то уже померло, компрометировало себя, не прошло проверку историей, было опровергнуто, да мало ли что еще. Но сама идея строительства лучшей жизни, причем не религиозного строительства (когда заранее указано в заповедях, что нужно, а чего не нужно делать), а строительства без оглядки на какие-либо прошлые установки, по-прежнему остается в фаворе. Ну, или оставалась.

«Ну, или оставалась» — потому что в России мы сталкиваемся с отказом от идеи будущего как таковой. Эта идея в принципе подходит далеко не каждой стране, говоря точнее, она чисто западноевропейская, Нового времени. Западноевропейские идеи Нового времени стали доминирующими для довольно большой части мира, но кому-то удалось себе их привить без побочных эффектов, а кому-то, хм, не очень. Ровно сейчас, когда в России после пары блаженных десятилетий равнодушия государства к культуре снова возникла принудительная культурная политика, выстраивается связная мировоззренческая картина этой политики. И хотя внутри себя она очень разбросана, в ней мало конкретики, но есть одна абсолютно четкая вещь: это категорическое отрицание любого образа будущего.

«Основы государственной культурной политики» (указ об их утверждении за № 808 подписан Президентом РФ 24 декабря 2014 года) многословно концентрируются на историческом пути российской культуры, ее проверенном веками уникальном многообразии, и примате «исторической памяти» и «общепризнанных ценностей» (кем общепринятых, что это вообще за неуказанные ценности?). Далее там идет речь об охране «ментальности русского народа» (это законодательно закрепленное понятие, не разъясняемое никак, кроме безликого «совокупность интеллектуальных, эмоциональных, культурных особенностей, ценностных ориентаций и установок, присущих россиянам») и культурном наследии. Что в целом прекрасно — культурное наследие необходимо сохранять и по возможности развивать, это важное и нужное дело. Я совершенно не собираюсь упрекать ревнителей сохранения и популяризации культурного наследия в чем бы то ни было, у меня интерес исследовательский. И он говорит мне, что в том, как сегодня в России обращаются с культурой, очень обильно присутствует область прошлого (что хорошо, у нас достойное прошлое), присутствует и настоящее (что необходимо), но абсолютно отсутствует хоть какое-то представление о будущем. В тех же «Основах…» предлагается «усиление роли таких организаций культуры, как музей, библиотека, архив, театр, филармония, концертный зал, дом культуры, в деле исторического и культурного просвещения и воспитания…» — и главными здесь являются музей и архив; театрам, филармониям и домам культуры, судя по всему, предлагается также взять на себя консерваторскую функцию и репрезентировать культурный архив (что будет, если действовать иначе, мы сейчас наблюдаем хотя бы на примере нашумевшего «Тангейзера»).

Надо заметить, эта тенденция — «Россия без будущего» — совершенно не ограничивается государственной культурной политикой. То есть дело не в том, что именно в Минкульте засели консерваторы, которые не любят все современное, а вне Минкульта мы все прогрессивные и движемся в светлое завтра. Показательным стало одно из главных мероприятий современного искусства за последние годы в России: биеннале «Манифеста 10» в Санкт-Петербурге. Основной проект курировал немец Каспер Кёниг, более чем уважаемый европейский музейный куратор. Проект мало того что состоялся в Эрмитаже (это новость для «Манифесты», она впервые проходила в уважаемом большом музее, обычно ее выставки делаются по всему городу в каких-то нарочито ерундовых, маргинальных местах), но и сам он — и Кёниг еще за полгода до открытия об этом много говорил — был более чем консервативен. Кёнига интересовала именно работа с историей и архивом. На его выставке присутствовал и выводок многоуважаемых звезд современного искусства (от Луиз Буржуа до Брюса Наумана), и не меньший выводок молодых и рьяных (от Павла Браилы до группы Slavs & Tatars); и сама концепция Кёнига предлагала интроспекцию в историю и Эрмитажа, и Петербурга, и европейского искусства в целом и слияние его с нашими днями — в общем, очень говорилось и о прошлом и настоящем, и о взаимосвязи прошлого и настоящего, и о весьма дерзких версиях этой взаимосвязи прошлого и настоящего, но вот о будущем вообще речи не шло. Будущее как факт было исключено. Настоящего — сколько хотите, прошлого — в изобилии хотя бы как дань уважения истории Петербурга и Эрмитажа, при том что как минимум внутри Зимнего дворца экспозиция «Манифесты» старательно перекликалась с постоянной экспозицией; будущее же — нет, не нужно.

Дело здесь не только в российской нацеленности на консерватизм и, соответственно, отрицании любого образа будущего. Тенденция достаточно глобальна (я вынуждена употребить тут неприятный мне оборот «достаточно глобальна», сама ситуация несколько размыта и требует такого вот дурацкого подхода с терминологией типа «достаточно»): у нас сейчас действительно мало магистральных утопических проектов. Главный заметный, пожалуй, проект технологический: бурное развитие телекоммуникаций и всяких других научных технологий создает техноутопию, в которой мы все откажемся от наших устаревших и уязвимых тел и переселимся в виртуальный мир. Об этом говорят, думают и мечтают очень многие: от организаторов форумов медиаарта до теоретиков сайнс-арта и постбиологии, пророчащих нам существование вне физических тел или возможность менять эти тела по своему усмотрению. Помимо него, больших проектов будущего на данный момент нет. (Для России, значит, их нет вообще, поскольку собственных технологий Россия не производит, а заимствует разработанные в других странах.) Вне технологии мы не видим проектов, направленных на будущее, например, не видим никаких социальных предложений. Тут стоит упомянуть еще и крах левой идеи: за 25 лет, прошедших с момента падения СССР как последней социалистической утопии, левые так и не смогли предложить никакого убедительного собственного видения будущего и занимаются преимущественно унылой критикой современности. Их критика встроена в капиталистическую современность и направлена на то, чтобы эту современность бесконечно и комфортно длить.

Последняя из крупных выставок, посвященных образу будущего, была также «архивной»: будущее у нас редкое и ценное ископаемое. Это была двойная выставка «Утопия и реальность. Эль Лисицкий, Илья и Эмилия Кабаковы» в Эрмитаже (до того с небольшими изменениями показанная в Музее Ван Аббе в Эйндховене, главном наследнике Лисицкого, а после Эрмитажа — в Мультимедиа Арт Музее в Москве). Была она сделана скорее в жанре post mortem: мол, вот как наивные авангардисты 1920-х хотели переиначить мир, и вот, как в итоге им отвечают умудренные горьким опытом поставангардисты. Самые качественные выставки последних лет в России — это историко-архивные, ретроспективные выставки: «Реконструкция» об искусстве 1990-х, сделанная в 2013 году Еленой Селиной в залах Фонда культуры «ЕКАТЕРИНА», тогдашняя же программа «Невидимая граница» об искусстве Петербурга, подготовленная Петром Белым и занявшая весь выставочный сезон в галерее «Культпросвет». Занятно, что хотя государственная и частная инициативы в области современного искусства в России на первый взгляд жестко разведены и даже враждуют (кто из нас не поносит последними словами заявления министра Мединского?), на деле векторы их совпадают: и государство ставит на консерватизм и «традицию», и негосударственные инициативы склоняются к исследованию традиции. Просто традиции разные — у одних, условно говоря, «Слово о полку Игореве», у других, опять же условно говоря, московский концептуализм, который, заметим, уже пять лет как не вылезает из Павильона России на Венецианской биеннале. Но интроспекция и там и там.

Из этого можно сделать вывод о том, что мы живем в редкое время, когда искусство отстает от жизни. Обычно-то оно на переднем крае, что и делает его искусством. А тут в мире творится такое, что волосы дыбом, завтрашний день стал непредсказуем (а значит, появился в поле зрения и настоятельно диктует свои требования): в мире ИГИЛ творит полный кошмар, в том числе и в отношении культуры — чуть ли не каждый день мы читаем о разгромленных его боевиками исторических сокровищах; в России же идет скрытая война на украинских рубежах, оппозиционных политиков убивают у стен Кремля, экономический кризис такой, что хоть ложись и помирай, — короче, история разворачивается семимильными шагами, везде что-то происходит, а искусство занимает оборонительную позицию. Оборонительная позиция у искусства — это всегда позиция «над схваткой» и претензия быть вне времени. И отказ от будущего на деле является отказом от своего времени и от существования во времени как таковом. Как ни удивительно, в этом смысле совпадают наша государственная политика, с ее истеричным охранительным консерватизмом, и реальный художественный процесс, с его желанием как минимум застыть в текущем моменте. Мы боимся будущего даже как термина и не хотим иметь с ним никакого дела. У нас и здесь своих проблем выше крыши.

Или оно нам просто не нужно. Но в это можно было поверить западным читателям Фукуямы образца 1989 года: все устаканилось, жизнь и так хороша, дом полная чаша и ничего больше не надобно. В нынешней же ситуации, когда вокруг все стало неуютно, непредсказуемо, а главное — реально опасно, будущее появилось перед нами, да такое, что без анестезии никому не понравится. С этим придется иметь дело, хочешь не хочешь. Вопрос о будущем имеет все шансы стать главной темой искусства XXI века, а нежелание им заниматься — стать причиной, по которой тебя сольют. Для России и ее искусства к этому глобальному требованию добавляются еще несколько локальных: у нас не только на планете, а и в своей стране все не очень хорошо и перспективы пугают, а, между тем, планировать свою жизнь как-то надо.

Тема будущего, кажется, ушла из искусства, и вовсе не только усилиями Минкульта: в последние годы мне приходилось смотреть много проектов о будущем, но все эти проекты были дизайнерские, архитектурные или естественнонаучные. То, что они помимо своей основной принадлежности были «на стыке с искусством», скорее, их как раз приземляло и успокаивало, возвращало в современность. Последняя утопия, точнее, стеб над утопией, была представлена на Венецианской биеннале в 2009 году Павлом Пепперштейном. Россия сейчас переживает период «жизни без будущего», который — судя по происходящему в мире, а не локально в России — обречен скоро закончиться, если не закончился уже.

И тема будущего, соответственно, обречена стать главной темой следующего десятилетия как минимум.