Анна Франц и Марина Колдобская: «Мир меняют не судороги политиков»
Анна Франц и Марина Колдобская — основатели медиалаборатории CYLAND, которая предоставляет технические средства воплощения (от любого оборудования до услуг программистов) для художественных идей. С 2007 года они проводят фестиваль медиаарта «КИБЕРФЕСТ»: начавшись в Петербурге, сейчас он полностью делокализован и в этом году проходит в Питере, Москве, Берлине, Нью-Йорке и Токио, а также в интернете. Анна Матвеева побеседовала с основательницами фестиваля о медиа, глобализации и о том, почему не работают духовные скрепы.
Лео Нуньес. Жизнь — игра. 2008. Медиаинсталляция. Фото: Leah Stuhltrager
Анна Матвеева: С чего началась история фестиваля «КИБЕРФЕСТ»?
Анна Франц: Мы были заинтересованы в соединении сферы искусства со сферой технологий. В России такие события чрезвычайно редки: пару раз прошел фестиваль Yota, в Москве раз в год организуется выставка Lexus Hybrid Art. В своей практике мы делаем упор на искусство: оно первично, а технологии прилагаются к нему только как инструмент.
Марина Колдобская: В 2007 году, когда мы начинали, в стране еще не исчерпался вектор вестернизации, модернизации. Инновационные затеи поддерживались, хотя и без особого энтузиазма, и у нас был кураж — создать то, чего еще не было. Ведь в России, во всяком случае, в Петербурге, тогда не было сцены медиаискусства, только редкие отдельные авторы. Хотелось дать художникам в руки инструментарий, помочь тем, кто хотел использовать новые технологии, но не знал как. Дело в том, что произведение медиаарта требует усилий не только художника, но и инженеров, программистов, видеооператоров, короче, квалифицированных специалистов. Причем таких, которые понимают, что делают. Нельзя взять любого офисного сисадмина и сказать: «Сделай мне произведение!» — человек должен понимать, в чем его смысл. Таких людей мало, и, как в любом новом деле, они набирались опыта вместе с нами. В этом был свой кайф.
А.Ф.: У нас был прототип — организация Е.А.Т. (лаборатория Experiments in Art and Technology, сотрудничавшая с несколькими поколениями художников, от Джаспера Джонса и Энди Уорхола до Ирины Наховой. — Артгид), основанная во второй половине 1960-х годах инженером Билли Клювером и художником Робертом Раушенбергом. На первый «КИБЕРФЕСТ» в 2007 году приезжала вдова Билли Клювера, Джули Мартин, и читала лекцию об истории этой инициативы.
А.М.: Но вы сейчас говорите скорее не про фестиваль, а про медиалабораторию СYLAND? Она ведь была создана именно для того, чтобы художник мог прийти со своей идеей, а лаборатория предоставляла бы ему технические возможности для ее реализации.
М.К.: Они появились одновременно, фестиваль был задуман как лицо лаборатории. Работа в искусстве не может быть вещью в себе, надо демонстрировать успехи, привлекать, вовлекать, показывать, а для этого нужно событие.
А.Ф.: В итоге фестиваль у нас так разросся, что мы теперь самые большие не только в России, но и во всей Восточной Европе.
М.К.: Медиалаборатория тоже давно функционирует не только в России. Это открытое международное сообщество художников, здесь можно провести параллель с движением «Флюксус». CYLAND расшифровывается как CYber isLAND, это дрейфующий остров, этакая Лапута, которая плавает в эфире и аккумулирует творческие энергии. Фактически к нам может присоединиться любой энтузиаст из любой страны — при наличии подключения к интернету.
А.М.: Медиаискусство, как ни странно, отдельный от всего остального искусства мир. У него свои моды, тренды, звезды, своя проблематика. Банальный средний искусствовед, который вроде бы регулярно ходит на выставки и читает книги, не знает об этом мире почти ничего. Этот мир отрезан информационным барьером от общего художественного процесса, чтобы что-то о нем знать, нужно специально этим заниматься. Почему так?
М.К.: Это вопрос, который я как куратор хочу задать тебе как критику! Почему нет дискурса? Почему не нарабатывается критический инструментарий, не создается язык для адекватного описания медиапроектов? В чем проблема? Мы-то со своей стороны настаиваем на том, что технология — это просто технология. Вот есть художник, если ему нужна кисточка — хорошо, пусть будет кисточка, ему нужен видеопроектор — будет видеопроектор, ему нужен девайс, софт, хард — мы постараемся это устроить. Но вот выжать нормальный критический или хотя бы описательный текст из искусствоведов — это у нас не получается. От русских искусствоведов вообще никак, да и от западных очень, очень туго. Ни по поводу конкретных произведений, ни по поводу события в целом. Ничего, кроме рекламно-анонсных текстов в духе «там мигает, тут сверкает», который может сделать любой захожий журналист.
А.Ф.: Видимо, потому что технологии выглядят пугающе, в частности для искусствоведов. А их не надо пугаться, это материал — такой же, каким в свое время были для искусства фотография или кино. Появляются новые технологические возможности, новые инструменты…
М.К.: Но почему, почему она выглядит пугающе? Критики — обычные современные люди. У них есть компьютеры, смартфоны, айфоны, айпады, планшеты, и они ими пользуются как обыватели каждый день непрерывно. А почему интеллектуально они их боятся? Вот что для меня полнейшая загадка. Я сама еще недавно ничего не умела в медиа, я и сейчас не умею программировать, и не самый продвинутый пользователь, но у меня совершенно не вызвало затруднений курировать выставки медиаарта. Чего не знаю — спрошу. Чего не умею — придет специально обученный человек, воткнет нужный проводок в нужное гнездо. А критикам даже этого делать не надо. Так почему они затрудняются?
Да, конечно, медиаискусство — это действительно огромный мир, в нем есть своя история, свои тренды и свои герои. И в саунд-арте, и в компьютерных играх, и в видео — везде уже наработан широкий спектр разных жанров. Понятно, что никто не может уследить за всем, но ничего принципиально непостижимого там нет! Может быть непонятно, как это сделано — ну и что? Если критик думает, что понимает, как написана картина, то он тоже заблуждается. В произведении искусства главное — мысль и чувство, неважно, выражены они карандашом или компьютерным кодом. Дело критика это осмыслить и оценить.
А.Ф.: Кстати говоря, в этом году в Токио у нас будет очень интересный проект Даниила Франца и художника Ивана Говоркова. Даниил, мой сын, наш самый юный, хотя и заслуженный член CYLAND: он с 12 лет проводит мастер-классы для детей. В этом проекте он выступет в роли программного диджея (даже термина такого еще нет в современной культуре). А Иван Говорков абсолютно традиционный художник, рисовальщик. Он будет делать свои рисунки, движение карандаша будет считываться программой электронной скульптуры, позволяющей интерактивно менять настройки, а потом выводиться на 3D-принтер и превращаться в скульптуру. Технологически это довольно просто и весь процесс — это скорее перформанс. Но все же его истоки находятся в традиционной художественной форме — рисунке, — а заканчивается он в традиционной художественной форме — скульптуре.
А.М.: «КИБЕРФЕСТ» начинался в 2007 году как российская, даже как петербургская инициатива — я помню, что вы говорили об этом с гордостью. Сейчас это географически разбросанная, глобальная история, проходящая одновременно во множестве городов — и даже не очень важно, каких именно, просто инициатива стала глобальной. Такая глобализация — частные обстоятельства именно «КИБЕРФЕСТА» или общая тенденция?
М.К.: Особенность современного мира — его меняют не судороги политиков, а новые девайсы, которые появляются каждую неделю. Наш быт, поведение, мышление — все постоянно меняется. Мы живем в потоке безумного наращивания возможностей всеми и каждым, искусство не может этого не осмыслять.
Я сама из палеолита, я еще помню, как статьи писали шариковой ручкой, как диктовали машинистке по телефону: «Запятая… тире…» Сейчас это звучит анекдотом, но двадцать лет назад для того, чтобы послать срочное сообщение в Германию, я писала письмо на бумажке, клала в конверт, наклеивала заранее припасенную немецкую марку, ехала в аэропорт, находила немца с добрым лицом, отдавала ему это письмо и просила по прибытии опустить в почтовый ящик в аэропорту. А сейчас, если у меня на пять минут завис компьютер, я начинаю орать как резаная: мол, как можно работать с таким интернетом, да у меня видео не скачивается и так далее. Нынешние средства связи позволяют сидя в России видеть выставку, которая происходит в Токио, и если все хорошо построено, видеть довольно адекватно. В прошлом году мы делали трансляцию из Берлина: по выставочному залу ходил человек с веб-камерой, а в Петербурге, в Образовательном центре Эрмитажа, сидели студенты, которые наблюдали на экране не только выставку, но и процесс монтажа в режиме онлайн. В этом году мы хотим повторить такую трансляцию.
Доступность любой точки земного шара, легкость коммуникации, скорость перемещения, гигантский нарастающий объем информации — все это изменения цивилизационного характера, причем они ускоряются по экспоненте. Мы из аналоговой цивилизации перешли в цифровую, и это требует осмысления.
А.М.: Тогда насколько важно куратору материально, вещественно присутствовать в какой-то точке? И насколько важно это для художника и зрителя? Если все виртуально, зачем устраивать какие-то выставки на местах, когда можно все сделать онлайн и не париться с залами?
М.К.: Нельзя. То есть можно, но этого недостаточно. На дистанции в основном передается информация, искусство же связано еще и с получением эмоций, в том числе и на уровне телесных ощущений. Лет пятнадцать назад была мода на виртуальную телесную реальность: все начали делать кибершлемы, перчатки, видеоочки… Была даже идея, что всё, любви больше не будет, все будут трахаться через компьютер. Но не сработало! Главным фактором остается человеческое взаимодействие.
«КИБЕРФЕСТ» в большой степени является образовательным мероприятием. Да, многое можно видеть, воспринимать и понимать через запись и трансляцию, но это касается в основном зрителя, публики. А для участников смысл фестиваля все-таки в том, чтобы собраться и вместе что-то сделать.
А.М.: Насколько в этом смысле важна локализация, от которой вы отказались, сделав «КИБЕРФЕСТ» не петербургским, не российским, не немецким и не японским событием, а событием, которое просто существует в глобальном информационном поле, доступном каждому независимо от географической принадлежности?
М.К.: Пару лет назад стало понятно, что страна пошла назад. Сколько она будет кружиться, топтаться и искать особый путь — неизвестно, и изначальная идея крутого российского медиасобытия стала неактуальной. Зато появилась другая идея: можно существовать вне географической привязки. Этот подход отлично заиграл, мы решили его развивать: в прошлом году фестиваль проходил в Берлине и в Питере. В этом еще добавились Москва, Токио и Нью-Йорк. В промежутке, в 2013 году, мы сделали в Венеции выставку Capital of Nowhere, проходившую одновременно с биеннале. Изначально были опасения, что мы едем в Тулу со своим самоваром, и в бурной культурной жизни города наше мероприятие потеряется. Оказалось, ничего подобного! Интерес к нам был очевиден.
А.Ф.: Мы также стали делать выставки, которые путешествуют. У них есть общая концепция, но в зависимости от того, куда они двигаются, они могут менять состав художников, например, привлекая местные силы. Тема этого года — «Другой дом». Выставка под таким названием уже была показана летом в Петербурге в рамках «Манифесты» в маленьком формате, а теперь мы разворачиваем ее в большое международное событие. В процесс вовлекаются местные художники, и это положительный момент. Есть разница между локализацией и местечковостью; мы стараемся не быть местечковыми, но придерживаться каких-то корней. Мы задействуем какое-то ядро петербургских художников, а дальше подтягиваются другие силы, например, берлинские, если мы в Берлине.
А.М.: Я придерживаюсь той точки зрения, что язык современного искусства полностью интернационален. Попытки представить именно русское или какое-то еще по национальному признаку в наше время всегда представляют либо колониальность, либо какую-то дикость из XIX века. Но вы, делая фестиваль в разных странах, чувствуете запрос на представление именно российского искусства?
М.К.: Национальное искусство, репрезентация национальной культуры — это не то чтобы совершенно пустое и праздное дело. Процесс формирования наций и, соответственно, национальных культур еще не завершен, посмотри хотя бы на Восточную Европу. Но репрезентировать «русское» сегодня невозможно, потому что у нас-то как раз идентификация потеряна — надеюсь, временно. Я не понимаю, что такое современная Россия в культурном смысле. Есть много конфликтующих моделей — имперская, антиимперская, прозападная, просоветская, архаизирующая, модернизационная… Я не вижу общего ядра, стержня, той культурной парадигмы, которую можно репрезентировать. Когда-то были огрубленные, но все же имеющие связь с реальностью представления о том, например, что есть власть и есть интеллигенция, которая ошибочно считалась антисоветской, хотя она была очень разной. Можно было предъявлять либо советскую культуру, либо антисоветскую — потому что любая альтернатива выглядела протестной. Этот шлейф еще какое-то время сохранялся. Сейчас же все рассыпалось, и что такое русская культура сегодня — никто, к сожалению, сказать не может. Говорю «к сожалению», потому что для существования страны нужен общий стержень.
А.М.: Почему же, как раз духовных скреп нам сейчас отсыпают сполна. Другое дело, что они не работают…
М.К.: Ты сама ответила на свой вопрос. Духовные скрепы появляются, когда нет стержня. Когда конструкция разваливается, ее какими-то скрепками и подпорками пытаются удержать. Это никогда долго не работает. Поэтому если в советские времена была шутка «Существует ли заграница?», то сейчас я безо всяких шуток задаю вопрос «Существует ли Россия?». В культурном смысле она где? Можно говорить о каких-то локальных историях, локальных тенденциях, о поколениях… Да, хотим или не хотим, мы представляем свое поколение, у нас уникальный бэкграунд, если вдуматься. В каком-то смысле мы представляем петербургское искусство — что такое Петербург, в отличие от России, я пока еще понимаю.
А.Ф.: Почему-то с американскими или английскими художниками никогда не возникает вопроса, представляют ли они американскую душу или английскую. Мне кажется, в этом вопросе особую роль сыграл московский концептуализм. Он стал узнаваемым брендом. В любой точке мира спроси человека, который хоть немного интересуется искусством: «Что такое русское искусство?», — он сразу скажет: «The Kabakovs».
М.К.: Для нас же это все давным-давно прошло-проехало. Московский концептуализм — действительно уважаемый бренд, но я никогда не была его поклонницей. Отпугивала чрезмерная озабоченность властью. Трудно было отделаться от ощущения, что большинство этих художников, критиков, кураторов — люди, которые хотели бы стать начальниками, большими шишками, но не сумели вписаться в чиновничий контекст и пошли обходным путем. В Питере климат другой: наши концептуалисты принципиально чураются властных амбиций, они в основном панкуют-юродствуют. А уж если кто решил администрировать, то понимает, что тут правила игры совсем другие. А возвращаясь к концептуализму московскому, — смотришь сегодняшние выставки, и ощущение, что это какая-то далекая история, что-то архаическое, музейное, давно прошедшее. Хотя авторы — вот они, здесь, многие — нестарые еще люди…
А.М.: Да, об этом же сказала сейчас и Анна Франц: что это бренд, который мы теперь официально представляем.
А.Ф.: Виталий Комар мне замечательную фразу сказал: «Все мои почитатели думают, что я уже умер. Встретил молодую девушку, она говорит: “Это вы??? Ах! Вы еще живы???”».
М.К.: Комар с Меламидом действительно отвечали на запрос своей эпохи. Но ведь прошло уже второе поколение, третье, дети, внуки, а из этого бренда по-прежнему пытаются что-то выжать. Есть немецкая пословица: «Если супчик много раз разогревать, он протухнет».
А.М.: Есть ли к «КИБЕРФЕСТУ» запрос на репрезентацию именно русского… чего? Чего-то русского. Или же искусство, которое вы представляете, рассматривается без привязки к месту происхождения, на общих основаниях?
А.Ф.: Я бы сказала, что нет. Да, мы приехали из России, это понятно хотя бы в силу акцента. Но могу привести в пример американскую сторону: там ведь каждой твари по паре. Там все откуда-то приехали, у всех акцент. Даже такого вопроса не возникает.
М.К.: Запрос, наверное, есть, но на него ведь можно и не отвечать. Фестивалю предшествует реклама. А мы в ней отнюдь не обещаем, что будем рассказывать про русскую душу, про русскую политику и про то, каких неприятностей от нас можно ждать — на самом деле люди ведь именно это хотят услышать! Мы про другое. Так что всем сразу понятно, что с поисками «русской души» обращаться к нам — не по адресу. Вообще, слухи о всемирном интересе к «русской душе» сильно преувеличены. Интерес к «русскому» мне приходилось встречать у левой европейской профессуры — таких сильно запоздалых детей 1968 года, безумцев с горящими глазами, которые верят в социализм… И в то, что кто-то где-то владеет истиной, от них сокрытой. Они очень сильно завязаны на европейском антиамериканизме и ищут где-то вовне иную точку опоры. Вот когда они получают не тот ответ, которого ожидали, они на нас сильно обижаются.
