Алексей Каллима: «Я не бегал с автоматом»

20 лет назад, 11 декабря 1994 года началась Первая чеченская война. События на Кавказе, Первая и Вторая чеченские войны — эти важные для понимания современной России события не нашли, тем не менее, адекватного выражения как в искусстве 1990-х, так и в искусстве нулевых. Среди немногих художников, которые пытались в своем творчестве отразить эти темы, — Александр Бренер и Анатолий Осмоловский, а также мало известный в Москве дагестанский живописец Магомед Дибиров. Почему так получилось — тема отдельного исследования. Сегодня мы предлагаем читателям посмотреть на войну в Чечне сквозь призму творчества Алексея Каллимы, уроженца Грозного, появившегося на российской художественной сцене в начале нулевых. Беженец из Чечни, вероятно, не мог и предположить, сколь успешная карьера ждет его в Москве. Начав с инсталляций и поэкспериментировав немного на территории нонспектакулярного искусства, он обратился к живописи, создав целый эпос, героями которого стали одетые в костюмы Adidas бородатые чеченцы с автоматами и огнеглазые гурии, подобно германским валькириям носящиеся над полем боя в поисках душ павших воинов. В 2005 году Каллима создал один из главных хитов 1-й Московской биеннале — фреску, на которой чеченец собирался прирезать молоденького федерала. В 2006 году художник неожиданно для многих стал первым лауреатом премии «Инновация», получив награду за работу «Челси — Терек» — изображенный флуоресцентными красками футбольный матч между английской футбольной командой «Челси» и клубом из Грозного «Терек». И хотя сейчас Каллима отошел от чеченской темы, как художник он всегда будет ассоциироваться с ней. Шеф-редактор «Артгида» Мария Кравцова нашла в своем архиве интервью с Каллимой, которое она взяла в 2008 году.

Алексей Каллима. Между случайностью и необходимостью. Фрагмент. 2008. Холст, акрил, уголь. Коллекция Пьера-Кристиана Броше. Источник: Алексей Каллима. Альбом. Галерея М&Ю Гельман. 2008

Мария Кравцова: Рассказ о художнике Каллиме, как правило, начинается с того, что он является беженцем из Грозного.

Алексей Каллима: Я не чеченец, я не пережил двух войн, не бегал с автоматом. Я уехал раньше, чем начались бои, из предвоенного Грозного, где тогда были беспредел и массовая истерия. Войну видел только по телевизору. Я уехал потому, что хотел быть свободным человеком и заниматься искусством. Переселившись в Россию, я считал, что вернулся на свою этническую родину. Но быстро обнаружил, что для местных жителей я являюсь чеченцем. Сначала меня это напрягало, но, присмотревшись к ситуации, я решил, что не хочу соответствовать обывательским представлениям о том, что значит быть русским. Я до сих пор не знаю ответа на вопрос, почему Россия не выбрала другой сценарий, почему она не придумала, как не дать развязаться этой войне, не попыталась подружиться и договориться с чеченцами.

М.К.: Тебе не кажется, что если бы не было художника с такой биографией, как у тебя — беженец с Кавказа, магистральная тема творчества которого — война в Чечне, его нужно было бы придумать?

А.К.: Я понимаю, на что ты намекаешь, но первую свою работу на чеченскую тему я сделал, когда еще не был знаком с Маратом Гельманом (в 2021 году признан иноагентом). Это была акция на ярмарке «Арт Москва». Мы в туалете ЦДХ переоделись в боевиков, пришли и, изображая арт-террористов, сели на корточки в круг, как это обычно делают на Кавказе.

М.К.: Тем не менее ты появился на московской художественной сцене в начале нулевых с работами, в которых не было ни намека на острополитическую тематику. Ты делал инсталляции из одноразовых стаканчиков, ложек и вилок, был одним из художников, разрабатывающих направление нонспектакулярности.

А.К.: У меня есть друг, судьба которого очень напоминает мою. Для него мои инсталляции из вилок и ложек и перформансы были несоотносимы с болью войны. Мы много говорили об этом, и в конце концов эти разговоры скорректировали меня в сторону того, что я стал больше рисовать и в результате понял, что эта область творчества более напряженная и мне гораздо интереснее искать новое в этом традиционном виде творчества, чем играться с новыми технологиями. Клеить объекты из сигаретных пачек, делать перформансы мне быстро надоело, я люблю рассматривать странные сочетания краски на холсте. Я получил неплохое образование, моя профессия — размешивание кисточкой краски, и я не понимаю, почему должен в угоду сиюминутным представлениям о том, что такое современное искусство, становиться кем-то другим.

М.К.: Каллима — это псевдоним?

А.К.: Псевдоним, который уже носят и мои дети тоже. Когда-то я вычитал в кодексе самураев, что самурай может один раз в своей жизни поменять родину, имя и фамилию. В общем, так и случилось — у меня поменялась жизнь, и я поменял фамилию. В 1992 году я рассматривал журнал «Юный художник», где было около десяти изображений бабочек с подписями, и слово Kallima мне понравилось больше всего. К тому же мне хотелось иметь фамилию, которая бы прямо не указывала на национальную принадлежность. Слово «Каллима» звучит как прибалтийское, индийское, мексиканское. Когда я приехал в Москву, я уже подписывался как Каллима и всем представлялся как Каллима. Потом я начал сталкиваться с неожиданными трудностями: приходит приглашение для художника Каллимы поучаствовать в выставке за рубежом, а визу надо получать на ту фамилию, которая в паспорте. И я решил, что надо быть последовательным и поменять паспорт.

М.К.: Ты специально выглядишь, как герои твоих работ — бородатые горцы в костюме адидас?

А.К.: Как и у любого другого художника, мои герои отчасти автопортретны, но я просто таким образом модничаю, выбираю самый несоответствующий сегодняшним контекстам внешний вид. Свой стиль я характеризую как этнопанк, мне он кажется довольно артистическим, хотя гастарбайтеры с «Винзавода» часто принимают меня за своего, а старушки в метро подозревают, что в сумке у этого бородатого парня бомба. На самом деле у меня в сумке книжка.

М.К.: Непременной частью твоих работ является пачка сигарет Marlboro. Откуда такая любовь к этому бренду?

А.К.: Долгое время пачка Marlboro была для меня символом нерушимости — долгие годы ее вид был одинаковым. Когда для выставки «Вместо искусства» в Зверевском центре, которая стала манифестом нонспектакулярного искусства, я сделал пачку Marlboro чуть больше реального размера, мне казалось, что я совершаю акт терроризма. Но сегодня дизайнеры Marlboro начали экспериментировать.

М.К.: Ты бежал из Грозного, где, по твоим словам, творился беспредел, но совершенно очевидно, что ты всегда сочувствовал именно тем, кого принято называть боевиками.

А.К.: Более точное слово — не «сочувствие», а «вдохновение». Меня вдохновляли герои, которыми для меня были боевики, чеченцы — смелые, отчаянные парни, которые ничего не боялись. Хотя со временем образ сопротивленцев менялся, в него вплелась масса красивых и некрасивых черт. Сейчас образ героя-мужчины окончательно девальвировался, и я занят поиском нового героя — возможно, им станет женщина. Мужчины производят много глупостей — политика, войны. Несмотря на все это, женщины рожают детей, стоически показывают, что они выше обстоятельств.

М.К.: Сергей Бугаев-Африка показал в нью-йоркской галерее I-20 видеозапись, сделанную боевиками во время боя с федералами. В твоих работах нет показушной жестокости — твои боевики напоминают куртуазных пастушков.

А.К.: Наверное, было бы более логичным, если бы я периодически ездил на Кавказ, собирал материал и потом на его основе делал бы работы. Но я не был в Чечне около 15 лет, и ее образ стал для меня фантасмагоричен и скорее имеет отношение к утопии. К тому же я не считаю себя вправе демонстрировать жестокость мира, потому что искусство должно быть выше обстоятельств. Я уверен, что оно может воздействовать и быть убедительным без документальных ужасов, крови и мяса. А то, что мои герои со временем впали в маньеризм, связано с тем, что чеченская проблема становилась все более виртуальной, поэтому и моя история стала более личной, мои персонажи стали более изящными.

М.К.: Существует ли заказ на чеченскую тематику?

А.К.: Да, со стороны галерей. Но с другой стороны, если меня приглашает какая-то галерея, которая знакома с моими работами, то мне глупо становиться в позу и говорить: «Я на самом деле разносторонний художник, давайте я лучше к вам приеду и на месяц превращу пространство вашей галереи в парикмахерскую, где вы будете обслуживать бесплатно всех желающих». К тому же я стараюсь избежать прямолинейности в трактовке сюжета — вместо бойцов с автоматами рисую купальщиков, вместо поля боя — мирный завтрак на траве.

М.К.: Ты не устал от чеченской темы?

А.К.: Мне не всегда нравилось, что меня воспринимают исключительно в чеченском контексте, хотя я сам педалировал эту тему. Но в моем воображении постоянно рождаются новые сюжеты, и мне хочется воплотить их на холсте.

М.К.: Испанские зрители окрестили тебя «русским Гойей». Это вольное сравнение или ты действительно числишь этого художника в числе своих учителей?

А.К.: В юношеские годы меня потрясли «Капричос» Гойи, но по большому счету этот художник так не стал для меня кумиром. Испанцы увидели в моих работах героический, повстанческий пафос и соотнесли его с творчеством Гойи, хотя представленную на ярмарке ARCO в 2006 работу «Открытое место» — два всадника, смотрящих сверху на место недавнего боя, — я делал, скорее апеллируя к Веласкесу.

М.К.: Почему нонспектакулярность была лишь краткой модой и практически не получила развитие в искусстве нулевых?

А.К.: Искусство — это изначально спектакль, оно не может быть нонспектакулярным, отстраненно-концептуальным всегда, иначе оно просто кончится. Но я не считаю, что нонспектакулярность была просто кратковременным увлечением. Она наложила отпечаток на состояние всего российского искусства.

М.К.: В твоей живописи очень многое отсылает к эстетике комиксов и современной анимации. Откуда взялись эти мультипликационные перспективы, точка зрения с высоты птичьего полета?

А.К.: Действительно, анимация на меня повлияла: в юности я считал, что профессия режиссера или мультипликатора более соответствует современности, и даже пытался делать примитивные мультики.

М.К.: Интересуют ли тебя чисто формальные проблемы в живописи?

А.К.: Я не вижу большой трудности в том, чтобы нарисовать воду в стакане или смятую ткань, для меня высказывание не в том, соответствует ли изображенное действительности или не соответствует. Меня интересуют скорее теория хаоса и возможность зафиксировать этот хаос. Поэтому сейчас меня волнует формообразование такой абстрактной категории, как огонь. Его часто изображают декоративно. Я пытаюсь добиться изображения, которое выглядело бы как стоп-кадр, в котором было бы все — движение, искры, падающие бревна.

М.К.: Сегодня ты известный и, думаю, коммерчески успешный художник. Остался ли ты верен левым идеалам?

А.К.: Мне кажется, современные левые должны требовать невозможного, искать горизонты за пределами человеческого сознания, разрушать стереотипы и сложившиеся условия. Я пытаюсь помыслить мир более высокого уровня. Еще сто лет назад люди, которых принято называть утопистами, предложили фантастические, но при этом вполне реалистичные модели развития этого мира. Но человечество упорно выбирает худший сценарий, депрессивный, антиутопичный. На самом деле это вранье в интересах тех, кто не может мыслить запредельными категориями, а мыслит упаковкой, стандартами. Когда-то на меня очень повлиял Анатолий Осмоловский [признан иноагентом министерством юстиции РФ], который мне открыл глаза на то, как устроена современная арт-система. Он описал институт звезд и помог мне понять, что меня не устраивает такой путь.