Роберт М. Эдслер и Брет Уиттер. Охотники за сокровищами. М., Синдбад, 2014

Роза Валлан вспоминала последние дни нацистов в Жё-де-Пом. После того как Жожару и Вольф-Меттерниху удалось переиграть Абетца, нацисты придумали новую схему «законного» вывоза культурных ценностей из Франции. 17 сентября 1940 года Гитлер уполномочил Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга «обыскивать квартиры, библиотеки и архивы оккупированных территорий Запада в поисках материала, ценного для Германии, и охранять последний с помощью сил гестапо». Официально Оперативный штаб был создан для того, чтобы поставлять образцы для «исследований» Альфреду Розенбергу, работавшему над научным доказательством расовой неполноценности евреев. Но нацисты довольно быстро сообразили, что под прикрытием штаба можно вывозить из Франции ценные произведения искусства. Прошло всего несколько недель, как Оперативный штаб получил задание от Гитлера, а в Жё-де-Пом уже вовсю шла работа: картины и скульптуры заносили в каталоги, паковали и готовили к перевозке.

Все последующие четыре года нацисты использовали музей — музей Розы Валлан! — как сортировочный пункт награбленного во Франции. Все эти годы частные коллекции французских граждан, в особенности евреев, проходили через его залы, словно вода, утекающая прямо в рейх. Четыре года гестаповцы не пускали в музей никого, кроме избранных: людей полковника Курта фон Бера, коменданта музея, и местного главы Оперативного штаба. Дисциплинированностью «штабные» не отличались — музей фактически с первого же дня оккупации стал рассадником подлогов, краж и интриг, в которых принимали участие все, начиная с руководства. Но, к огромному огорчению Розы Валлан, это ничуть не мешало успеху всего предприятия: волна за волной через залы музея проходили все новые партии украденных ценностей — и уезжали в Германию. И вот летом 1944 года этот кошмар наконец должен был прекратиться. Союзники уже укрепились во Франции, и никто не сомневался в том, что их прибытие в Париж неотвратимо. В июне Бруно Лозе, похожий на рептилию немецкий торговец искусством, пробравшийся в самую верхушку Оперативного штаба, вернулся с отдыха на лыжном курорте со сломанной ногой и болью в почках — или, если верить слухам, притворной болью. Ведь к тому времени отчаявшиеся немцы бросали на передовую всех, кто способен был держать оружие в руках. В конце июля, в решающие дни битвы за Францию, Лозе, заткнув за пояс револьвер, уехал в Нормандию со словами: «Вперед, на поле битвы!» Два дня спустя он вернулся, машина его была набита едой: цыплятами, свежим сливочным маслом, он привез даже целого жареного барана. И устроил в своей парижской квартире огромный пир, куда пригласил и главного соперника — начальника музея полковника фон Бера.

И вдруг в одночасье вся эта разгульная жизнь закончилась. «Уф», — выдыхала Роза Валлан в своих записках. Какое облегчение.

Но к облегчению примешивалась и тревога. За четыре года работы в музее Валлан составила для себя правила игры, благодаря которым ее пребывание в пасти льва можно было назвать если не приятным, то хотя бы терпимым. Раньше она знала, чего ждать. Она хорошо понимала окружавших ее людей. Доктор Борхерс, историк искусства, ответственный за оценку награбленных работ и внесение их в каталог, даже доверял ей свои секреты. Сам того не зная, он стал одним из ее главных информаторов. Многие тайны, поведанные Борхерсом, в итоге становились достоянием Жака Жожара и французского Сопротивления. Роза знала, что Борхерс не сдаст ее, потому что он считал ее своим единственным… не врагом. Герман Буньес, продажный искусствовед, которого переманили из благородной Службы охраны культурных ценностей Вольфу-Меттерниха к фельдмаршалу Герингу и в Оперативный штаб Розенберга, считал Валлан не заслуживающей внимания. А хитрый и трусливый Лозе хотел ее смерти. В этом она была уверена. Лозе был высокого роста, хорош собой и пользовался большой популярностью у парижских женщин, но Роза Валлан считала его скользким и опасным типом. Если какой-нибудь высокопоставленный нацист и пожелает от нее избавиться, то им будет Лозе. Да он и сам сообщил ей об этом в феврале 1944 года, когда поймал ее за попыткой прочитать адрес на документах об отправке.

— Одна ошибка — и тебя расстреляют, — сказал он, глядя ей прямо в глаза.

— Мы все здесь не дураки, чтобы рисковать, — ответила она, не отводя взгляда.

Только так и можно было противостоять Лозе. Никогда не показывать страха, не отступать. Стоит нацистам понять, что ты их боишься, они тут же тебя уничтожат. Надо быть сильной, чтобы давать им отпор, но не слишком, чтобы притупить их бдительность. Сложный баланс, но Роза достигла в его достижении совершенства. Сколько раз ее пытались уволить из музея, обвиняя в воровстве, шпионаже, саботаже или передаче информации врагу! Она всегда с пеной у рта отрицала свою вину. И после нескольких дней взаимных обвинений всегда возвращалась на свое место. На самом деле чем «подозрительнее» она становилась, тем больше ее ценили нацистские начальники. В особенности тот же Лозе, которого все подозревали в краже предметов из музея: он воровал их для своей коллекции, а также дарил друзьям и матери. Валлан знала, что он ворует: уже в октябре 1942 года она видела, как он прячет в багажник своей машины четыре картины. Но ничего никому не сказала. Во-первых, в том, что воры крадут у воров, была своя ирония. И, во-вторых, Лозе ценил ее несгибаемость и ее молчание. Она прекрасно отвлекала внимание. Роза подозревала, что ее худший враг был одновременно и ее тайным защитником.

Но все это продолжалось только до тех пор, пока держать ее в музее было удобно. Теперь же операция сворачивалась, союзники подходили к Парижу. В июне пропала французская секретарша, работавшая на Оперативный штаб Розенберга, — нацисты не сомневались, что она была шпионкой. Затем по обвинению в шпионаже арестовали немецкую секретаршу, которая была замужем за французом. Нацисты избавлялись не только от произведений искусства, но и от собственных помощников. При этом Роза Валлан почти не сомневалась, что из немногих французских работников она одна остается вне подозрений. Но это не значило, что ее не убьют. Еще немного — и нацисты будут устранять уже не шпионов, а свидетелей.

Финал драмы начался 1 августа. Немцы очищали музей, торопясь вынести все, пока не пришли союзники. Валлан осталась на своем месте, смотрела и слушала. Лозе нигде не было видно, угрюмый Буньес мерил ногами коридоры. А посреди суетящихся солдат стоял комендант музея полковник Курт фон Бер. Она вспомнила, как впервые увидела его в октябре 1940 года. В тот день он надел форму со всеми знаками отличия и стоял навытяжку, заложив руки за спину, словно копируя позу триумфатора со знаменитых фотографий главнокомандующего Германии. Высокий, красивый, фуражка набекрень — позже Валлан узнала, что так он прикрывал стеклянный глаз. Жизнелюбивый и очаровательный немецкий барон, хорошо говоривший по-французски. В тот день завоеватель фон Бер все еще праздновал победу, был настроен дружелюбно и явно был не прочь показать Розе, что нацисты не такие уж варвары. Поэтому великодушно позволил ей остаться в своем королевстве, бывшем когда-то ее музеем.

Четыре года спустя фон Бер казался совсем другим: сутулый, изможденный, на голове уже начала появляться лысина, а на лице — морщины. Теперь Валлан знала, что на самом деле «барон» происходил из обедневшей и опустившейся ветви баронского рода и разочаровал семью, прокутив и растратив молодость на пустые развлечения. Он даже не состоял в армии. Нацисты — смех да и только — назначили его главой французского Красного Креста. Фон Бер сам произвел себя в полковники и придумал собственную форму: черную, украшенную свастиками и подозрительно схожую с формой СС. Он был жалок, но и опасен. Теперь «полковник» наблюдал за поспешным уничтожением своего королевства, и если в нем и было что-то неординарное, то это глаза. Четыре года назад он казался настоящим завоевателем, жизнелюбивым и спокойным. А сейчас в его глазах читались настоящая злоба и ярость от осознания скорого поражения.

— Поосторожнее, — шипел он на неуклюжих немецких солдат, которые складывали картины в пачки и кое-как совали в ящики. Они явно боялись, явно мечтали сбежать. Что стало с хваленой немецкой дисциплиной?

Валлан хотелось подойти к фон Беру и сказать ему что-нибудь такое, что добило бы его окончательно. Но полковника окружала целая толпа вооруженной охраны. «Вот досада», — подумала она. Тут он заметил ее, и к злобе в его взгляде добавилась угроза. Валлан поняла: он размышляет о необходимости уничтожить свидетеля.

— Полковник! — отвлек его солдат, и фон Бер отвернулся, свирепо на него уставившись. — В грузовиках почти не осталось места.

— Найди новые грузовики, идиот, — прорычал он.

Роза Валлан тем временем скрылась. Не ее делом было насмехаться над фон Бером, да и убийцей она не была. Роза была шпионом, тихой мышкой, которая медленно, но верно проточила дыру в основании здания. Четыре года оккупации закончатся через несколько дней, а то и часов. Если надо залечь на дно, то именно сейчас. Но, как всегда, оказалось, что рисковала Роза не зря. Она узнала, что покидающие музей грузовики с последними награбленными немцами произведениями искусства не поедут сразу в Германию. Покрутившись по музею, она выяснила, что их отправят на станцию Обервиль в пригороде Парижа и там погрузят в товарные вагоны. Грузовики почти невозможно выследить, а поезд — гораздо проще. Тем более что Валлан удалось добыть даже номера вагонов. На следующий день, 2 августа 1944 года, в Обервиле были подготовлены к отправке пять вагонов, груженные ста сорока восемью ящиками украденных картин. Оперативный штаб быстро подготовил к отправке последний груз из Жё-де-Пом, но прошло несколько дней, а вагоны все еще стояли на станции. Ждали дополнительные сорок шесть вагонов с добычей от еще одной организации грабителей, подчинявшейся фон Беру: «М-Акцион» («М» означало «мебель»). Но, к ярости фон Бера, этих вагонов все не было и не было. Еще через несколько дней, когда Валлан отправилась на встречу к своему начальнику, Жаку Жожару, поезд № 40044 по-прежнему стоял на запасном пути. Роза принесла с собой копию нацистского приказа об отправке поезда с номерами вагонов, местами назначения груза (замок рядом с австрийским Фёклабруком, хранилище Никольсбург в Моравии) и перечнем содержимого ящиков. Валлан считала, что Сопротивлению следует попробовать задержать поезд. Ведь союзники могли войти в город в любой день.

— Согласен, — ответил Жожар.

Пока фон Бер вне себя от злости носился по платформе вокзала и осыпал проклятиями охрану и солдат, грузивших вагоны, Жожар передал информацию, полученную от Валлан, своим друзьям во французском Сопротивлении и попросил их остановить поезд. 10 августа поезд был готов к отправке, но тут началась забастовка французских железнодорожников, и из Обервиля никак не получалось выехать. К 12 августа поезд снова перевели на запасной путь, чтобы освободить дорогу другим поездам, в которых отступали перепуганные немцы. Уставшие охранники мерили платформу шагами, мечтая побыстрее оказаться дома. Ходили слухи, что французская армия уже в нескольких часах хода от Парижа. Отправку поезда все задерживали: то одна техническая неполадка, то другая.

Французы так и не пришли. Охрана вздохнула с облегчением. После почти трех недель ожидания поезд тронулся в направлении Германии.

Но доехал он только до Ле-Бурже, что всего в нескольких километрах от места отправления. Поезд, состоявший из пятидесяти одного вагона, набитого награбленным добром, был настолько тяжел, объяснили немцам, что вызвал поломки на линии, и для их исправления потребуется еще два дня. А когда все починили, было уже поздно — Сопротивление устроило столкновение двух поездов на узком участке путей. «Поезд искусства» был заперт в Париже. «Товарные вагоны, содержащие сто сорок восемь ящиков с предметами искусства, — писала Валлан Жожару, — наши».

Если бы все было так просто! Когда несколько дней спустя в Париж вошла 2-я танковая дивизия армии свободной Франции, участники Сопротивления рассказали союзникам о поезде, предупредив, насколько важно его содержимое. Отряд, посланный генералом Леклерком, обнаружил, что несколько ящиков вскрыты, содержимое двух украдено, а вся коллекция серебра пропала. В Лувр были отосланы сто сорок восемь ящиков с работами Ренуара, Дега, Пикассо, Гогена и других мастеров — сердце собрания Поля Розенберга, знаменитого парижского коллекционера, чей сын по совпадению командовал этим самым отрядом армии свободной Франции, осматривающим поезд. Но, к разочарованию Розы Валлан, остальные ящики перевезли из поезда в музей только через два месяца. Холодным декабрьским днем, ожидая начальника станции, чтобы он показал ей, что осталось в поезде, она все еще вспоминала об этой неудаче.

— Будьте любезны, мы бы хотели поговорить с начальником, — сказал Роример служителю станции Гар-де-Пантен. Он пытался согреть замерзшие руки своим дыханием, а позади него Роза Валлан задумчиво затягивалась сигаретой. «Я понимаю, что эта привычка порочна, — сказала она ему в одной из первых бесед, — но пока я могу курить, ничто остальное, кроме моей работы, уже не имеет значения».

Подобные загадочные высказывания были вполне в ее духе — она так и оставалась для него непостижимой. Он до конца жизни не смог понять, в каких они были отношениях. Роример не сомневался, что она ему симпатизирует. И не только потому, что Энро, как и Жожар до него, заверил Роримера, что Валлан давно наблюдает за ним и восхищается его деятельностью. Сама Валлан сказала ему об этом неделю назад, 16 декабря, когда он принес в комиссию несколько не самых значительных картин и офортов, найденных в американской воинской части.

— Спасибо, — сказала она. — А то ваши друзья-освободители иногда ведут себя так, словно прибыли в страну, жители которой совсем ничего не значат.

От Розы Валлан это звучало почти как интимное признание.

Но были ли они приятелями? И насколько Валлан доверяла ему на самом деле? Он вспомнил историю, которую рассказал ему Жожар: про то, как Валлан в одиночку вышла против огромной толпы, собравшейся в Жё-де-Пом в день, когда генерал Леклерк освободил Париж. Она не пускала людей в подвал, где во время оккупации хранилась коллекция музея.

— Она укрывает немцев! — крикнул кто-то.

— Коллаборационистка! Коллаборационистка! — разносилось по всему музею. Спокойная, несмотря на дуло, приставленное к ее спине, Валлан показала собратьям-французам, что в подвале конечно же не было ничего, кроме котлов, труб и произведений искусства. А затем, невзирая на протесты, выставила их вон. Она была железной женщиной. Сильной и своевольной, ее легко можно было не понять и даже недооценить. Она обладала своими представлениями о долге и чести и продолжала защищать свои принципы даже под дулом автомата. Роример не знал точно, зачем Жожар рассказал ему эту историю: чтобы подчеркнуть скрытность и решительность Валлан? Сообщить о том, что у директора Лувра и его подчиненной много общего?

Ведь Жожару тоже угрожали соотечественники.

Но как бы то ни было, Роример добился своего. 16 декабря, вернув в Жё-де-Пом найденные произведения искусства, Роример зашел к Альберу Энро, директору Комиссии по возвращению предметов искусства. Это Энро рассказал Роримеру про девять складов Оперативного штаба и вагоны, так и оставшиеся опечатанными. Он также посоветовал ему обследовать все эти места вместе с Розой Валлан:

— Она знает куда больше, чем рассказала нам, Джеймс. Может, с тобой она будет откровеннее.

Историю образования этих девяти складов Оперативного штаба поведала Роримеру сама Валлан, когда они отправились их осматривать. Шпионя в музее, она собрала адреса всех крупных нацистских складов в Париже, как и всех главных нацистских воров. Она сообщила эту информацию Жожару в начале августа. Он в свою очередь передал сведения новому французскому правительству. Несколько работ были возвращены в Лувр, а дальше — тишина. И вот Роза впервые отправлялась на склады, ради обнаружения которых сделала так много.

Они не нашли ничего особенного. На одном складе лежали тысячи редких книг, на другом — несколько незначительных работ, оставленных после того, как здесь побывало французское правительство. Иными словами, очередной тупик, еще одна неудача. И хотя в письмах домой Роример все еще утверждал, что любит свою работу, удовольствие от нее омрачалось сомнениями и даже разочарованием.

Роример скучал по дому. В Англии он решил не посылать родным сентиментальных писем, потому что они только «вызовут у пишущего и его корреспондентов лишние переживания». Шесть месяцев он послушно следовал собственному правилу. Но в конце октября не выдержал и написал жене: «Я часто, если не постоянно, думаю о твоих бедах. Я бы и хотел помочь тебе в житейских делах, но понимаю, насколько глупо сейчас пытаться делать что-то, кроме планирования нашей счастливой совместной жизни в будущем. Я не спрашиваю о нашем ребенке, не пишу, как я мечтаю увидеть Анну. Это будет нечестно. По той же причине я сказал тебе ранее, что не пишу слезливых писем о растраченных впустую эмоциях. Но когда я вижу ребенка нашего консьержа, я понимаю, как тяжело лишиться тех счастливых минут, что мы должны были проводить вместе».

Анне было восемь месяцев, и отец никогда ее не видел. И даже не надеялся увидеть дочь в ближайшем будущем.

Он был измотан, он смертельно устал. И служба становилась все тяжелее — его удручали череда неудач, жестокая бюрократия, бесконечные мелкие неприятности, отдаленность от семьи и друзей. В конце ноября чашу переполнило одно, казалось бы, ничтожное происшествие: украли его любимую пишущую машинку, которую он приобрел, продвигаясь с войсками по Франции. Стоила машинка, может, и гроши, но других было не купить, и ему пришлось писать матери с просьбой выслать ему новую, на что требовалось специальное разрешение армии. Мать без конца просила писем, писем и еще писем, а как он будет писать их без машинки? Несколько недель спустя (но все еще без машинки) Роример оглядывался назад и не понимал, почему так взвинчен. Он не сознавал, что его проблема куда глубже. Несмотря на все ужины, великолепные памятники Парижа и веру в свою работу, он понемногу начинал понимать, что настоящая работа по охране памятников была не здесь. Все самое важное уже находилось в Германии, а Роример терпеть не мог быть вдалеке от самого важного. Возможно, он еще не отдавал себе отчета, что для него эта война была прежде всего возможностью выполнить «то, что называют службой на благо человечества», и ему не терпелось это сделать.