Ирина Сандомирская. Past discontinuous: фрагменты реставрации

В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла книга филолога Ирины Сандомирской «Past discontinuous: фрагменты реставрации». Ее исследование посвящено практикам реставрации — от охраны исторических артефактов до коммерциализации культурного наследия. С любезного разрешения издательства «Артгид» публикует фрагмент главы «Реставрация-реабилитация и жидкая память текучей модерности», где Сандомирская рассказывает об участии Дмитрия Лихачева в создании «историко-культурного комплекса» на территории бывшего Соловецкого лагеря.

Из альбома фотографий Соловецкого лагеря особого назначения (СЛОН). Соловецкие острова. 1920–30-е. Музей истории ГУЛАГа, Москва

В 1966 году Дмитрий Лихачев впервые посещает Соловки — те места, где сорок лет назад он провел три года в заключении: время, которое он считал «всю жизнь самым значительным периодом жизни»^[1]. Еще совсем молодым человеком «каэр» (контрреволюционер) Лихачев отбыл наказание в Соловецком лагере особого назначения по делу студенческого кружка «Космическая академия наук», члены которого входили в религиозно-философское братство преподобного Серафима Саровского^[2]. В 1931 году из Соловков Лихачев был переведен на строительство Беломорканала и досрочно освобожден из заключения как ударник-каналармеец, не отбыв до конца пятилетний срок приговора.

Свои первые записки о пережитом за эти годы, об устройстве концлагеря и о необыкновенных людях, с которыми он там встретился, Лихачев начал составлять еще в заключении и успел передать родителям при свидании тетрадки с зашифрованными записями^[3]. Выйдя из заключения, он по памяти составил список лиц, с которыми сталкивался в лагере; в него вошло около 400 имен^[4]. Впоследствии, возвращаясь к истории соловецких мучеников, он каждый раз дополнял свои воспоминания все новыми именами и эпизодами. В старости он неоднократно рассказывал о пережитом им радикальном духовном перевороте, когда во время страшного массового расстрела в 1929 году — одного из показательных расстрелов, которые администрация лагеря использовала для устрашения и подавления сопротивления, — ему чудом удалось укрыться. Возможно, на этот рассказ наложилась история о публичной казни Достоевского, однако сама мысль о том, что вместо него расстреляли кого-то другого, он переживал всю жизнь мистически, как источник смысла всего существования^[5]. Поворот в своих академических занятиях в сторону древнерусской (то есть церковной) литературы он объяснял именно необходимостью «удержать в памяти Россию», замученную как бы вместо него и расстрелянную у него на глазах.

Михаил Пришвин. Из серии «Соловки». 1933. Courtesy Государственный Литературный музей

Факты, которым он стал свидетелем на Соловках, Лихачев излагает с прямо-таки шаламовской жестокой прямотой (как и впоследствии картины ленинградской блокады, реальность которой он также сохранил в памяти совсем не в олеографических подробностях)^[6]. Но объясняя, зачем он хранит их в памяти, Лихачев впадает в морализирующую духовность, в тот самый тон, которому совершенно не доверял Шаламов:

Я хотел удержать в памяти Россию, как хотят удержать в памяти образ умирающей матери сидящие у ее постели дети, собрать ее изображения, показать их друзьям, рассказать о величии ее мученической жизни. Мои книги — это, в сущности, поминальные записочки, которые подают «за упокой»: всех не упомнишь, когда пишешь их — записываешь наиболее дорогие имена, и такие находились для меня именно в древней Руси^[7].

В 1966 году, посетив Соловки впервые за годы, прошедшие с заключения, и убедившись в том, каким глубоким забвением покрылась память лагеря и тюрьмы, Лихачев начал записывать воспоминания, надолго оставшиеся неопубликованными^[8]. К тому времени Соловки полностью изменили свою идентичность: теперь это был уже не монастырь, не лагерь (СЛОН) и не сменившая лагерь страшная тюрьма (СТОН), но «памятник культуры русского Севера». Сам Лихачев на академической конференции в Архангельске делает доклад «Задачи изучения Соловецкого историко-культурного комплекса», хотя, отмечает он, публика сбежалась на конференцию, чтобы посмотреть на него — оставшегося в живых и единственного среди них свидетеля недавнего прошлого. На острове, куда, как Лихачев сообщает, он «мечтал когда-нибудь <...> поехать и предаться воспоминаниям», он обнаруживает энергичную московскую даму, которая командует организованной из центра реставрацией и активно уничтожает следы и давней, и недавней истории в соответствии с требованиями инструкции об «оптимальной дате»^[9].

Из альбома фотографий Соловецкого лагеря особого назначения (СЛОН). Соловецкие острова, 1920–1930-е. Музей истории ГУЛАГа, Москва

Человек, переживший реальность Соловков, теперь должен поддержать цензурный запрет на соловецкую историю, соглашаясь участвовать в их, Соловков, частичной реабилитации в качестве «историко-культурного комплекса». «Дама из Москвы» представляла собой собирательный образ нового формата цензуры, которая уже не запрещает, но, наоборот, кажется, разрешает и даже поощряет историю, но только на «определенный момент жизни в прошлом» с условием полного уничтожения всего, что еще могло свидетельствовать о других «определенных моментах» и, в частности о «моментах», проведенных в стенах Соловецкого монастыря самим Лихачевым, единственным соловецким заключенным, удостоенным участия в обсуждении «памятника культуры». Глубина и бесповоротность созданного такой реабилитацией-реставрацией забвения, которое он воочию наблюдал, приехав из Архангельска в Соловки, его потрясла.

Пока «дама из Москвы» командует «расчисткой»-зачисткой Соловков под оптимальные нормативы фальсифицированного исторического нарратива брежневских 1960-х, Лихачев обходит оставленную им почти сорок лет назад территорию. Здесь строится музей, но не о том, что помнит он; здесь все — и «природа», и «культура» — пережито в личном опыте, и все отчуждено, как будто украдено. Предоставленная ему для жилья комната слишком хорошо знакома: это «бывшая камера четвертой роты на шестерых», в которой он в свое время сидел. Следы послереволюционной истории «памятника культуры» присутствуют в виде тюремных решеток на окнах. Он обследует башни и склады, отмечает, что сгорело, что разрушено, посещает остров, где «помещался страшный детский лагерь» и «бараки, в которых содержали “нумерованных детей” — детей “врагов народа”», пыточные и расстрельные места — Голгофу, Троицкий скит, Секирку; он спорит с реставраторами по поводу «концепции завершения Преображенского собора» и датировки его луковиц — хотя понятно, что его расхождения с московской «дамой» заключаются совсем в ином. Но добился он успеха только в одном: «убедил не счищать красивейший красный лишайник с огромных валунов, из которых были построены монастырские стены. Почему-то реставраторы думали, что лишайник разрушает камень…»