«Музей искусственной истории»: за пределами пользы
В Дарвиновском музее последнюю неделю работает выставка «Музей искусственной истории», сделанная выпускниками совместной магистратуры Музея современного искусства «Гараж» и НИУ ВШЭ. Один из экспонатов рассказывает историю забытого советского ученого-бриолога (то есть специалиста по мхам) Хельмута Лучинского. «Артгид» попросил внука ученого, профессора биологии Болонского университета и художника-любителя Андрея Лучинского поделиться своим мнением о проекте.
Слава Нестеров. Гибридная теория. 2021. Бумага, металл, канекалон. Работа на выставке «Музей искусственной истории» в Государственном Дарвиновском музее. Москва, 2021. Фото: Валерий Белобеев
Прежде всего хочу поблагодарить команду кураторов и менеджеров выставки (Евгения Ефремова, Эльвира Саитгареева, Батырхан Куатов, Владимир Серых, Зилия Хуснуллина, Иван Ярыгин) и художницу Дуню Франкштейн за интерес к моему деду, чьи работы, действительно, «не получили должного признания при жизни», как и написано в этикетке. В богатой архивными материалами инсталляции, посвященной его наследию, к сожалению, не нашлось места цитатам из его трудов, но я понимаю трудности, с которыми столкнулась художница: ни одно из основных сочинений деда не переиздавалось на русском языке с 1932 года. А сколько осталось нерасшифрованных рукописей, посвященных его революционной (на тот момент) таксономии грибов! Но таков контекст научного знания: в наши дни, признаться честно, сочинения Хельмута Лучинского могут быть интересны разве стилем, а его выводы пока не имеют сколько-нибудь серьезных перспектив.
Тем не менее именно пример деда вдохновил меня выбрать поприще биолога. И то, что в залах главного образовательного музея столицы, знакомящего школьников, студентов и широкую аудиторию с азами эволюционной биологии, появился его портрет, не может не радовать. Тем более что направление его поисков во многом диссонирует с профилем Дарвиновского музея… Но начнем по порядку. Выставка «Музей искусственной истории» вписывает работы двенадцати художников и художниц в постоянную экспозицию. Изящная и ненавязчивая навигация указывает на внедренные объекты. Некоторые из них удачно мимикрируют под витрины Дарвиновского («Зоофиты» Ксении Кадровой, проект о Лучинском), некоторые демонстративно выбиваются из неспешного раскрытия эволюционных цепочек и выглядят так же выразительно, как Чужой в эргономических интерьерах космического корабля (работы Ксении Маркеловой, Славы Нестерова, Софы Скидан). Для того чтобы оправдать такое вторжение, кураторы придумали нейросеть под названием «Зигота», которая случайно усвоила искусствоведческие тексты вместе с информацией по естественнонаучным дисциплинам и автоматически вписала произведения искусства в категории биологической науки.
Отмечу, что этот драматургический зачин остроумен и в целом адекватен современному состоянию диалога искусственного интеллекта и биологии. В последние годы мы наблюдаем рост успешных исследований с применением deep learning, например для предсказаний структуры белка. Но главной проблемой при таком использовании искусственного интеллекта становится качество исходных баз данных и чистота эксперимента, позволяющего эти данные получить. Любая ошибка искажает результат, так что поверить в «небрежность» «Зиготы» просто. Другая проблема с ИИ в биологии — это объяснение предъявленных им последовательностей. Совершенно невозможно обойтись без человеческого мозга в попытках ответить на вопрос «почему?».
И вот на уровне «почему?» между «Зиготой» и Дарвиновским музеем начинаются интересные трения. В Дарвиновском музее очень много искусства, он физически состоит из произведений живописи, скульптуры, театральных декораций и шедевров таксидермии. Не говоря уже о том, что в живой природе, которую мы пока еще имеем счастье наблюдать, животные не сидят в витринах. По сути, Дарвиновский, как и многие другие естественнонаучные музеи мира, не про природу и даже не про эволюцию, а про природопользование. Большинство экспонатов тут сделаны рукой художника точно так же, как из дикорастущих видов и свободно сбивающихся в стаи животных многовековые усилия человека создали, например, болонку или дыню-торпеду (витрина о селекции дынь — моя любимая). Разумеется, эффективное природопользование становится делом государственным. В начале музейной экспозиции висит картина, изображающая известный эпизод: Наполеон оскорбил Ламарка, одного из предшественников Дарвина, когда тот вручал ему свою «Философию зоологии». Смысл тут в том, что есть чистая наука и чистое знание, а есть зарвавшаяся власть, уверенная в своих способностях отличать спекуляции от фактов. Но дальше мечты о чистой науке постепенно уступают дорогу народному хозяйству, и этот неполиткорректный, по нынешним временам, подход к смыслу и назначению теории эволюции определяет лицо музея. Тут чувствуется попытка внушить зрителю восторг перед разнообразием красивых, вкусных и полезных видов, созданных человеком благодаря тому самому путешествию Дарвина на «Бигле».
Эту установку на непосредственные интересы человека прямо критикует, пожалуй, самая эффектная работа выставки — «Бабочка и летучая мышь убегают из сказки», видео Ильи Федотова-Фёдорова о том, как огромная моль из фондов Дарвиновского музея возглавила восстание видов, не столь визуально эффектных. Этикетка к работе говорит о «кьютизации» как факторе искусственного отбора, то есть отборе на основе привлекательности. Но это рассуждение, напоминающее о дилетантских идеях философа Тимоти Мортона по поводу того, как надо преодолевать антипатию к иным фактурам и органам с целью дружеского сосуществования с видами, которые кажутся нам нелепыми, внутренне противоречиво. В наших отношениях с внешним обликом нечеловеческих агентов решающую роль играет сочетание формы и функции. С одной стороны, в иных культурах насекомые становятся общепринятым фастфудом, например. С другой, бессмысленные с хозяйственной точки зрения животные вроде кошек за счет формы головы (треугольная морда, большие глаза) и тактильных ощущений восполняют психологическую нехватку близости и концентрируют на себе материнские и отцовские инстинкты, по тем или иным причинам не дошедшие до реализации в рамках нашего вида.
Тем не менее любые устремления в аллеи, не связанные непосредственно с хайвэем урожайности, мясомолочности и личного психологического комфорта (как, например, исследования моего деда), необходимы для того, чтобы общество двигалось в сторону экологической вменяемости. И возможно это, наверное, только таким образом: не запугиванием и весом ответственности, который всегда можно спихнуть как на соседа, так и на общественные формации, но формированием устойчивого интереса к потенциальной бескрайности видового разнообразия. Этот интерес можно назвать научным, но скорее его лучшим выражением станут почти экстатические практики самоограничения, внутренней дисциплины, дающей разным биоформам шанс на выживание просто потому, что они находятся в процессе становления, а не иллюстрируют достижения народного хозяйства (действительно, Дарвиновский по духу и иконографии иногда напоминает ВДНХ). Неиллюстративное искусство «Музея искусственной истории», пожалуй, стимулирует такой интерес, используя как основной инструмент большие мифы нашего «сегодня» — антропоцен, мутации, ИИ. Но есть в этом подходе и свои опасности. С точки зрения честной науки (то есть такой, которая тщательно следит за соотношением масштабов собранных данных и сделанных выводов), медийная и, так скажем, внелабораторная аура этих понятий кажется надувательством на грани массового психоза. Искусство, однако, способно эту ауру окольцевать, как перелетную птицу, и отслеживать ее перемещения по разным углам общественного сознания. И приземление этих мифов в логове нормативного природоведения может создать продуктивный диалог, а может и заменить одну неповоротливую модель другой, слишком полиморфной, чтобы что-то по-настоящему изменить.
