«Абсолютно другой город»

Наблюдение за изменением архитектурного облика современной Москвы (да и других городов) рождает ряд вопросов, касающихся мотивов городского планирования, функциональности и художественной ценности архитектуры прошлого и настоящего, а также риска, вызванного действиями властей, бизнеса и градозащитников. Рассуждая о том, как может преобразиться столица и как она преображается в действительности, на эти вопросы попробовал ответить Владимир Калашников.

Эскиз фрагмента генерального плана реконструкции Москвы 1935 года. Планировка юго-западной части города. Источник: moscowchronology.ru

Романтизация бюрократии

Прошедшая 27 апреля 2021 года дискуссия с участием главного архитектора Москвы Сергея Кузнецова и главы Центра исследований экономики культуры, городского развития и креативных индустрий экономфака МГУ Сергея Капкова носила название «Изменение архитектурного облика Москвы». Обычно на подобных обсуждениях говорят о «грядущих больших переменах», слабо соотносимых с реальностью, но изрядно раздражающих общественность. Такой формат разговора с подменой тезисов, сомнительными аналогиями и аргументами напоминает 1930-е годы, на которые не раз с восхищением указывали участники дискуссии. Капков с Кузнецовым под стать советским романтикам грезили об «абсолютно другом городе» будущего, энергично низвергали прошлое, порицая «безликую» застройку последних лет. Однако любые воззвания к практикам 1930-х годов и попытки их имитации не стоит воспринимать всерьез, тем более на уровне риторики. Общаясь на выхолощенном языке пространных лозунгов и цитат из прошлого, бюрократы-чиновники лишь маскируют рутинный язык рационализации и экономического планирования, иногда все же выдавая собственное «я».

Утверждая, что «массовая застройка на сегодняшний момент уникально безликая, уникально неживая, безатмосферная», спикеры воспроизводят традиционную советскую критику буржуазного общества, посвященную разрыву «с безликим примитивом “домов-коробок”, с псевдорациональным архитектурным штампом»^[1]. При этом Капков вменяет современной застройке отсутствие «тактильных ощущений города». По всей видимости, речь идет о социальной ориентации городской среды. Однако в терминологии австрийского историка Алоиза Ригля «тактильное» (haptischе) восприятие, исключающее трехмерность, в Новое время сменилось «оптическим» (optischе) с его зрительной дистанцией между субъектом и объектом. Таким образом, Капков ратует за город, где невозможно раскрыть визуальную перспективу объектов — город, не восприимчивый к целостному обозрению его форм с дальних дистанций. Эта политика оказывается полной противоположностью градостроительным решениям 1930–1950-х годов, когда стремились уйти от «строительства отдельных домов к созданию целостных ансамблей»^[2], раскрытие которых обеспечивали широкие магистрали и площади — подчас в ущерб функциональности и комфорту. В сегодняшней Москве такой подход оказывается совершенно невозможным. Эта невозможность объясняется массовым строительством, которое планируется в ближайшие годы.

Разламывая «бублик»

«Валы», которыми чиновники нескромно называют новую застройку, планируют возводить на всем пространстве между Третьим транспортным кольцом (ТТК) и МКАД — на так называемом «панельном бублике», где проживает большая часть населения Москвы. Разговоры о перспективах «бублика» ведутся почти десять лет, и они куда более предметные, чем категоричные заявленя в духе: «Все, что выходит за пределы ТТК, городом назвать откровенно сложно». Будучи зажатым между центром и МКАД, «бублик» является внутренней периферией. Любая периферия изначально не самодостаточна и зависима от центра, который решает с ее помощью свои задачи. Таким образом, по словам теоретика-географа Владимира Каганского: «“Бублик” как внутренняя периферия — внутренняя колония Москвы»^[3]. Единство «бублика» заключается лишь в пространственном расположении, в остальном же — это очень сложная и фрагментарная структура с разными точками роста и независимыми друг от друга участками.

В таком случае требуется индивидуальный и адресный подход для каждого района «бублика», учитывающий его специфику. В этом смысле предложения и инициативы городских властей — всегда внешняя интервенция, часто отличающаяся от реального опыта, а иногда и вовсе противоположная ему. Как правило, такие внешние программы вступают в конфликт с какими-то особенностями локальной городской среды, которые нельзя зафиксировать на бумажке и рассчитать. Так, парк имени Артема Боровика на юго-востоке Москвы задумывался проектировщиками как центр района Марьино. Представляя собой в плане идеальный круг, парк заключен в перекресток центральных улиц и труднодоступен для пешеходов. Попадая в парк, человек оказывается в механически освоенном пространстве со стандартным набором возможностей, заданных бюрократическими нормами: велодорожки, прокатный пункт, лавочки и спортивные площадки. Все эти функции востребованы лишь отчасти и совершенно несостоятельны на таком большом участке со своей местной спецификой, полностью игнорируемой. В парке крайне мало деревьев и нет объектов, способных хоть как-то оживить однообразный пейзаж района, по которому не очень комфортно гулять ввиду сильных ветров. В итоге нечеловеческие масштабы пространства, где отсутствует учет реальных потребностей жителей, нарушили задумку проектировщиков. Парк, который должен был стать местом концентрации жителей и центром района, стал его периферией. На практике «центр» воплотился в двухэтажных ТЦ рядом со станцией метро «Братиславская», где размещается малый бизнес. Многочисленные вывески магазинов и ресторанов оказываются самыми яркими визуальными акцентами в пространстве, сигнализируя о соответствующих запросах жителей.

Николай Ладовский. Принципиальная схема развивающегося города в проекте для Москвы. 1929—1930. Источник: tehne.com

Стремление к полицентризму и модернизации

О необходимости выработки индивидуального, адресного подхода к районам всё чаще говорят как о главном направлении градостроительных программ. Однако эта повестка остается исключительно монополией городских властей, которые делают ставку на полицентрическое развитие. Идею полицентризма раскритиковали еще в 2012 году во время Международного конкурса на концепцию развития Московской агломерации. По мнению итальянских урбанистов Бернардо Секки и Паолы Вигано, эта идея противоречит представлению о городе как «пространстве социальной, экономической и физической непрерывности»^[4]. В этом смысле в градостроительных практиках следует исключать строгую дифференциацию «центра» и «периферии», обращаясь к «расширенной центральности». Другими словами, город должен осуществлять планомерную экспансию, развивая самодостаточную инфраструктуру на вчерашних окраинах.

Наиболее ярко такая идея была представлена в знаменитой параболе архитектора Николая Ладовского 1930 года. Проект Ладовского предполагал намеренное разрушение радиально-кольцевой застройки, которая бы размыкалась осью в направлении северо-запада. Вдоль этой оси и планировалась «расширенная центральность» — комплексное развитие города, идущее от исторического центра в качестве ядра. Подобные проекты сторонников урбанизма, жестко раскритикованные в начале 1930-х годов, не принимаются и сегодня, ведь «город развивать вширь бессмысленно, потому что это нерационально, и все знают, что это полная глупость»^[5]. Столь энергично выдавая желаемое за действительное, Сергей Кузнецов лишний раз подтверждает характер и смысл всех градостроительных преобразований. Политика полицентризма — очередная мода, рыночный характер которой особо не скрывается. Утверждая, что районы должны застраиваться «в одной стилистике, в разной этажности, со своей социальной сферой и понятным прогнозом, кто может эти квартиры купить»^[6], Сергей Капков, по сути, говорит о грамотном таргетинге и привлечении конкретного покупателя.

Безусловно, в такой рыночной логике перераспределение «центров» необходимо. Новые знаковые места, формируя пресловутую айдентику, должны привлекать население и потенциальных покупателей. Главным критерием зачастую является ценность новизны в логике модернизации. Планируемые и уже открывающиеся новые районные центры^[7] призваны воплотить концепцию 15-минутного города, где все удобства будут в шаговой доступности. В перспективе это позволит как минимум ослабить зависимость «бублика» от центра и сделать его более самодостаточным. Новые районные центры можно рассматривать как пример реставрации (возвращения) изначальной функции культурно-досуговых центров, которую некогда выполняли старые советские кинотеатры. Стремясь быть чрезвычайно полезными, они совмещают в себе широчайший набор вполне стандартных зон от кинотеатра, кафе и ресторанов до развлекательно-образовательных клубов для детей, спортивных студий и семейно-досуговых центров. Однако в этой погоне за актуальной полезностью (ценностью новизны) под ударом оказывается все нефункциональное (художественно-историческая ценность).

Дилемма, которая решалась проектами этих районных центров, спровоцировала широкую общественную дискуссию — ведь под снос попали многочисленные советские кинотеатры: функциональная ценность и связанная с ней модернизация несовместимы с художественно-исторической ценностью. Районные центры — результат серьезной «реконструкции», с формальной точки зрения, старых кинотеатров. Вся эта кампания лишь подтверждает слова Кузнецова о том, что «от удешевления и рационализации процессов деться никуда невозможно». Впрочем, повестка совершенно не новаторская, звучавшая еще в советской архитектуре с 1930-х годов, когда впервые заговорили об удешевлении стоимости строительства и отказе от «излишеств»^[8].

Компенсация модернизации

Стремление к удешевлению и рационализации приводит к резким изменениям и утрате привычности. То, что казалось лишь частью повседневности, приобретает ценность, когда попадает под угрозу исчезновения. Пейзаж московских микрорайонов начинает резко меняться, вызывая соответствующую реакцию общественности и активизируя деятельность защитников архитектурного наследия^[9]. Наиболее резонансным стало уничтожение киноцентра «Соловей» на Красной Пресне, который снесли в декабре 2019 года, несмотря на выступления местных жителей, депутатов, общественных и культурных деятелей за сохранение здания. Такие радикальные изменения порождают в обществе ощущение ценности архитектурного наследия, о котором совсем недавно говорили как о бесполезных руинах. Именно этим свойством определяется «центральность» городского пространства — восприимчивостью горожан и их реакцией на постоянные изменения.

«Архнадзор» начал говорить о значении панельных микрорайонов и писать заявления, когда под снос отдали уже больше половины хрущевок. В предыдущие десятилетия интерес к такой архитектуре был совсем незаметный, а ее ценность в общественном сознании — нулевой. Теперь же всё чаще заявляют о необходимости музеефицировать^[10] отдельные кварталы хрущевок — как памятник градостроительному проекту^[11]. При этом по-прежнему говорят о «чудовищных безликих многоэтажных муравейниках» и «о чудовищных последствиях [строительства хрущевок] в отношении качества сформированной городской среды»^[12]. Центру города в целом свойственен этот повышенный спрос на сохранение (или хотя бы воспроизведение) наследия, которое начинает провоцировать чувство ностальгии. Это прекрасно понимает и частный застройщик — на обновленных фасадах торговых центров советский леттеринг старых кинотеатров символически связывает современность с прошлым в коллективных и индивидуальных воспоминаниях. Таким образом, «расширенная центральность» воспроизводится не просто за счет новых многофункциональных торговых центров, а с помощью той интенсивной строительной динамики, которая уничтожает при этом все привычное, подчеркивая его ценность.

Проект музея хрущевки «Черемушки» (архитектор — Филипп Руденко). Источник: hse.ru

В связи с этим вполне объяснимо, почему в центральных районах Москвы столь часто разворачиваются дискуссии вокруг того или иного архитектурного проекта. Анонсируемые программы редевелопмента сталкиваются с тотальными неприятием со стороны защитников наследия, которые выдвигают чересчур высокие требования к застройщикам и властям. Однако эти разговоры о сохранении очередного «тихого уголка старой Москвы» возникают, когда появляется риск исчезновения привычности. Здания на Ивановской горке, часть из которых — объекты культурного наследия, приходили в упадок долгие годы. Но постепенное руинирование мало кого волновало; ни о консервации, ни о сохранении особо не говорили. Лишь когда появилась реальная возможность сохранения наследия и его реставрации, «Архнадзор» и другие организации резко активизировались^[13]. Дело в том, что вместе с реставрацией застройщик планирует масштабную модернизацию территории путем ее превращения в так называемый «бизнес-кластер», состоящий из многоэтажного бизнес-центра (свыше 7000 м² наземной площади) и целой новой внутриквартальной барно-ресторанной улицы. Именно эта модернизация, пусть и предлагающая культурную компенсацию, вызывает столь сильное неприятие со стороны особо неравнодушной части общества. Но энергичная деятельность активистов может привести к превращению всей архитектурной среды в музейное пространство, состоящее из одних памятников. Ставя под сомнение букву закона, протестующие отказывают формальным определениям объектов культурного наследия, распространяя свою активность и на здания, которые официально памятниками не являются^[14]. Более того, объектом защиты становятся не только конкретные здания, но и визуальные ракурсы с перспективами. Так, главная критика проекта элитного жилого комплекса у церкви Святого Климента касается не столько снесенных ради него объектов, сколько искажения исторического облика района^[15]. Однако, как уже было отмечено, визуальная целостность и обозримость архитектуры сегодня оказывается за пределами градостроительных тенденций. Защищая «историческую аутентичность», активисты не допускают никакой интервенции, остро реагируя на любые изменения — особенно если они инициированы государством.

Чрезмерное усердие в деле сохранения наследия в долгосрочной перспективе приводит к интенсификации разрушения памятников. Государство взяло на себя непомерные обязательства по сохранению наследия, которые исполнять не в состоянии. Высокие транзакционные издержки реставрации и поддержания памятников лишают их экономической востребованности. Выходом из этого кризиса становится исключение сооружений из реестра объектов культурного наследия. Так, ансамбль Фрунзенской набережной в 2021 году лишили охранного статуса, открывая перспективы очередной волне реконструкций. В результате о сталинских домах на Фрунзенской набережной всё чаще и громче начинают говорить как о памятниках^[16]. Признание получает и модернистская архитектура, но ситуация с ней еще более неоднозначная. Постепенное разрушение, приводящее обычно к романтизации архитектуры, вызывает эстетическое отторжение по отношению к памятникам советского модернизма, которые лишь теряют свою художественную ценность при руинировании. Тем не менее массовой снос модернистских памятников в последнее время заставляет смотреть на эту архитектуру по-другому. Оживление модернистской периферии сперва провоцируется ее сносом, как это было с советскими кинотеатрами. Особенно хрупкой в этих процессах оказывается целостность советских микрорайонов со сложной и развитой инфраструктурой, которую очень легко нарушить при необдуманном вмешательстве.

Проблема в том, что Москва сегодня не в силах поддерживать архитектурные ансамбли в качестве памятников, поскольку это обрекает на тотальную консервацию как минимум большую часть ее центра. Целостность, аутентичность городской застройки противоречит модернизации — главному фактору развития городских пространств. Между тем, именно эта модернизация с ее зачастую радикальными и провокационными проектами приводит к появлению в сознании людей самого понятия «памятник» и желания его сохранять. Образцы так называемого «капрома» (капиталистический романтизм)^[17], определившие в Москве лужковский стиль, в ближайшие десятилетия начнут неизбежно музеефицироваться. Романтизация, зафиксировавшая историческую завершенность этого стиля, уже началась. Телеграм-каналы в духе «Клизма романтизма» стремятся переосмыслить само понятие «памятник», указывая на новые способы оценки архитектуры. Таким образом и расширяется городская среда и «центральность» города. Сложно прогнозировать, сколь интенсивными будут эти процессы в ближайшее время, но не стоит воспринимать всерьез обещания об «абсолютно другом городе», который появится в течение десяти-пятнадцати лет. Даже при сравнении с градостроительством 1930-х годов надо иметь в виду, что знаменитый план реконструкции Москвы 1935 года был реализован лишь отчасти.