Ана Тейшейра Пинто: «Нам стоит перестать фетишизировать субверсию и трансгрессию»
Ана Тейшейра Пинто — теоретик, исследователь, автор статей, затрагивающих темы современной визуальной культуры, цифровых технологий и техноутопий. Ее тексты публиковались в изданиях MIT Press и Sternberg Press, а также в таких журналах, как Afterall, Springerin, Art-agenda и др. В преддверии лекции, которую Ана Пинто прочтет 25 февраля в «Философском клубе» ЦСИ «Винзавод», с ней побеседовал Андрей Шенталь.
Ана Тейшейра Пинто. Courtesy Философский клуб Винзавода. Фото: Сергей Рыков
Андрей Шенталь: Вы исследуете темную сторону современной визуальной культуры, в частности неофашистские движения. Откуда проистекает этот — на первый взгляд, перверсивный — интерес? И каково исследователю-женщине погружаться в мир языка вражды, оскорбительных изображений и мизогинических высказываний?
Ана Тейшейра Пинто: Все это вводит меня в уныние. Не могу сказать, что я изучила этот материал досконально, потому что с некоторыми вещами я не могу совладать. Есть уровень насилия, который я неспособна переварить. Я посчитала необходимым обратиться к этому контенту из-за недоразумений, которые возникали вокруг меня — в моей социальной среде, то есть в художественных и академических кругах. Там опасным образом анархизм (политическая философия, которая хоть и поддерживает коллективизм, но выступает против государства) смешивается с анархо-капитализмом, который представляет совершенно иной тип идеологии. Я также отметила технологическую неграмотность вкупе с политической некомпетентностью, ведущей к наивной вере, что все политические вопросы могут быть разрешены при помощи цифровых гаджетов и уловок.
Что касается «перверсивности», действительно есть тенденция патологизировать исследователя: когда ваш академический интерес — праворадикальные движения, то людям кажется, что вы занимаетесь чем-то грязным, как будто вы автоматически пачкаете руки. Тот факт, что лишь некоторые темы могут стать научными, — предубеждение. Это большая проблема, из-за этого отсутствует, например, должное понимание праворадикальной эстетики. Большинство людей не читают источники и в итоге верят в объяснения, предложенные самопровозглашенными «экспертами». Большая их часть преуменьшает расистскую и мизогиническую составляющую или же обвиняет левых в нехватке «либидо».
А.Ш.: К исследованию неофашизма и онлайн-культуры вы пришли через изучение двух ключевых дисциплин XX века — бихевиоризма и кибернетики. Говоря о первом, вы, например, утверждаете, что это вовсе не наука, а политическая позиция.
А.Т.П.: Бихевиоризм был попыткой взять физиологию Ивана Павлова и на ее основе выстроить психологию. Павлов, следует отдать ему должное, был последовательным физиологом, а не психологом. Бихевиористская психология — это психология без психических состояний, это психология, которая помещает в черный ящик сознание. В каком-то смысле это оксюморон; психология, лишенная психологии. Чем она является на самом деле, так это социальной технологией, которая позволяет контролировать социальную напряженность, не позволяя ей обрести политическую форму. Она раскалывает общество на индивидуальные позиции. Каждый индивид по отдельности должен двигаться вверх по социальной лестнице. Это не вопрос подняться внутри вашего класса, это вопрос восхождения из вашего класса. Модель «американской мечты» основана на этой предпосылке.
А.Ш.: Применимо ли это также к современной нейронауке и эволюционной психологии, которые процветают сегодня?
А.Т.П.: Эволюционная психология — это очень странная сфера. Донна Харауэй назвала ее «идеологией под другим именем». Я бы сформулировала так же. Несколько лет назад вышла книга «Естественная история изнасилования» (A Natural History of Rape: Biological Bases of Sexual Coercion), наделавшая много шуму. По сути, ее авторы утверждают, что изнасилование — это эволюционная стратегия. В ней вы встретите двусмысленные/уклончивые категории. Вы не можете говорить, что жук-самец насилует жука-самку. Сексуальное насилие не имеет отношения к сексу, это часть культуры, и его коды и протоколы, садистское наслаждение не имеют ничего общего с генетическим импульсом к размножению, они касаются власти и деградации. Другая моя боль — идея, что ваши гены могут предсказать вашу продолжительность жизни. Имеется в виду, что вы можете, проведя анализ генотипа какого-то человека, определить его или ее продолжительность жизни. Это называется «кодом жизни». Как заметили многие исследователи, ваш почтовый код — куда более надежный индикатор долголетия. Но эволюционная психология отрицает все социальные факторы и социальные условия, в частности, что немалую роль играет бедность и т. д.
А.Ш.: Что же касается кибернетики, вы сравниваете ее с диалектическим материализмом, утверждая, что она характеризуется самоповторами, и тем самым распространяете ее на современный неолиберализм.
А.Т.П.: Я думаю, что кибернетика — это зеркальное отражение диалектического материализма. Она определяет движение схожим образом. Но она также вносит важное различие в том смысле, что кибернетическая система имеет в своем распоряжении лишь ограниченный набор операций. Это значит, что хотя она может интегрировать информацию, извлекая ее из окружающей действительности, она не способна радикально трансформировать эти операции. Это важное отличие. Поэтому я считаю, что кибернетика равно диалектический материализм минус коммунизм. В кибернетической системе невозможна коммунистическая революция. Это делается посредством дизайна, для того чтобы «снять» противоречия внутри диалектического материализма и перекодировать их в нечто более подходящее для неолиберальной идеологии.
А.Ш.: Давайте перейдем от кибернетики к интернету. Как мне видится, 9-я Берлинская биеннале маркировала некоторый раскол в мире искусства, который изначально казался исключительно поколенческим: между теми, кто остался верен строгим «модернистским» ценностям, и теми, кто присягнул «цифровому» искусству. Тем не менее, последовавшие события, включая скандал вокруг галереи LD50 (в 2017 году эта никому не известная галерея в Далстоне оказалась в центре внимания, когда вскрылось, что ее директор поддерживает антииммиграционную политику Трампа; среди участников выставок и лекций галереи оказались многие сторонники ультраправых идей), заставили и молодых авторов занять более скептическую позицию по отношению к этой эстетике, за которой они обнаружили криптофашистские тенденции. Например, Морган Квейнтанс обвинял постинтернет-эстетику в рыночной ориентированности, Ларн Абс Гогарти назвала некоторые ее проявления «плоским неопосредованным нигилизмом», имея в виду, например, примитивизацию человеческой чувственности, сводящую ее к биологическим инстинктам.
А.Т.П.: Именно. Я бы не стала говорить про поколенческий водораздел, потому что он с самого начала был PR-стратегией. Есть такой разграничительный нарратив, связанный со стилем постинтернета: он якобы говорит о новизне, будущем и о том, как обогнать время. Но этот поколенческий трюк не более чем реди-мейд, чтобы отвести внимание критики: «ты просто не понимаешь этого, ты слишком старый, ты не digital native». И это работает, потому что никто не хочет выглядеть луддитом или стариканом, отставшим от времени.
Мне кажется, термин Гогарти «мечтательный нигилизм» (aspirational nihilism) очень уместен, потому что отражает основной драйв постинтернет-искусства — опьянение рынком. Этот мечтательный нигилизм может легко стать радикально правым, потому что в нем стиль жизни отождествляется с выживанием. В 2003 году Фредрик Джеймисон произнес известную фразу: проще представить конец света, чем конец капитализма. Для большей части населения, преимущественно белой и относительно зажиточной, конец света — сознательно или полусознательно — предпочтительнее конца привилегий, дарованных расовым капитализмом.
И все-таки постинтернет-искусство нельзя назвать фашистским per se, но оно широко использует эстетику вейпорвейва — стиля, который сочетает изображения греко-римских мраморов с решетками вроде TRON, пастельными цветами и пальмовыми ветвями, связывая тем самым мифическое происхождение белой цивилизации с американской мечтой и жизнерадостными ожиданиями эпохи раннего интернета. Неслучайно этот стиль породил свой поджанр «фашвейв», и нам следует иметь в виду эту преемственность. Я обычно подавляю в себе моралистический рефлекс разоблачать Golden Dawn, AfD, неонацистов и т. д. Осуждать расизм рабочего класса достаточно легко, это слишком упрощает ситуацию, особенно когда вы перестаете замечать, что происходит внутри вашего собственного круга общения.
Добавлю лишь, что сегодня большинство людей не связывает фашизм с нигилизмом, но, если вы изучите фашистское движение 1920–1930-х годов — во всех его различных и порой противоречивых проявлениях, — вы заметите, что нигилизм был ключевым мотивом. Когда Мелания Трамп надела куртку с надписью «Мне плевать, а вам?», она отсылала к популярной фразе Габриеле Д’Аннунцио “me ne frego”, подавая знак ультраправым: Трамп с вами.
А.Ш.: Помимо откровенной ненависти, онлайн-культура характеризуется засильем двусмысленной иронии. Что не так с иронией, по вашему мнению?
А.Т.П.: Забавно, потому что на самом деле я люблю иронию. Но в то же время следует иметь в виду, она основана на включении и исключении. Когда вы используете иронию, вы устанавливаете нечто вроде пособничества. Если вы считываете ее, то посредством нее вы как бы устанавливаете связь друг с другом. Но если речь идет о текущей политической ситуации, этот путь опасен. Ирония умаляет объект нападки, усиливая ваше чувство превосходства и самодовольства. Посмотрите на все эти вечерние шоу, где подтрунивают над Дональдом Трампом. Каждый зритель чувствует самодовольство, ведь никто не может поверить, насколько же он глуп, нелеп, невнятен и тупорыл. Над ним легко насмехаться, но, когда вы смеетесь, от вас ускользает вся серьезность ситуации. Трамп вносит изменения в законодательство, которые коснутся жизни миллионов людей, не говоря о том, что планете уже, возможно, не восстановиться после его президентского срока. Боюсь, что ирония не имеет сегодня какой-либо пользы. Я не говорю, что ирония нравственно неприемлема, я лишь указываю, что контекст имеет большое значение.
А.Ш.: То есть вы говорите не только об иронии со стороны альт-райт, но и о контриронии.
А.Т.П.: Я не нахожу иронию ультраправых иронической. Напротив, она вполне буквальна. Ирония — во взгляде зрителя, потому что художественная аудитория приучилась не распознавать аффирмацию как критических жест, зрители склонны неправильно считывать ее содержание.
А.Ш.: Получается, речь уже о постиронии?
А.Т.П.: Недавно этот термин принял неожиданный оборот. Сэм Хайд, чье шоу Million Dollar Extreme Presents: World Peace было запущено мультипликационным каналом Adult Swim, выступил в нем сам, используя блэкфейс как бы в шутку. О нем всегда говорили как о постироническом, как если бы его юмор не мог быть прочитан ни как серьезный, ни как иронический. Вы не можете понять его послание: высмеивает ли он черных, высмеивает ли он белых, играющих черных при помощи грима, или же высмеивает тех, кто был бы возмущен блэкфейсом.
А.Ш.: То есть это метауровень.
А.Т.П.: Да, это многоуровневая провокация, Но очевидно, что в итоге она приводит к воспроизводству расистских стереотипов, потому что, как ни крути, он использует блэкфейс.
А.Ш.: Тем не менее, ирония — это ведь подкатегория различных форм юмора. Существует долгая апологетическая традиция народного смеха, который часто рассматривается как эмансипаторный. Так, например, недавно Борис Буден высказался в защиту смеха. Он пишет, что вместо того, чтобы воспроизводить истерические реакции вокруг набирающего оборот фашизма, мы должны смеяться ему в лицо, выставляя его во всей его нелепости (что, конечно, не отменяет принятия его всерьез).
А.Т.П.: В данный исторический момент юмор не кажется мне эффективным средством. Также нам стоит перестать фетишизировать субверсию и трансгрессию, потому что обе эти стратегии ситуативны, они всегда располагаются по отношению к мейнстриму. Что вы субверсируете? Вы ниспровергаете норму. Но поскольку левые одержали победу в культурных войнах, культурная норма стала достаточно либеральной. Поэтому субверсия начала прорываться справа. Уже несколько лет мы наблюдаем провокации правого толка вроде Джеймса О’Кифа, который пытался ограничить организации, борющиеся за социальную справедливость, или же ребят, которые обвинили Американскую федерацию планирования семьи в том, что она закрывала глаза на торговлю детьми. Один из них изображал сутенера, вовлекая работников во взаимодействие, и затем подтасовывал видео при помощи монтажа. Любопытно, что они подражают стратегии таких художников, как The Yes Men. Только в их случае они атакуют левые структуры.
А.Ш.: Согласны ли вы в таком случае с Анжелой Нейгл, которая считает, что субверсия и другие тропы, которые прежде ассоциировались с прогрессивной политикой и модернистской эстетикой, сегодня апроприированы правыми?
А.Т.П.: Я не соглашусь, что некоторые формы выражения имеют политическую направленность, они не имеют ориентации. Они зависят от обстоятельств. Отсылая к теории карнавального у Бахтина, Флориан Крамер ввел термин «вепонизация карнавального» для описания явлений, которые альт-райт называют мем-магией. В оригинальном тексте о Рабле уже присутствует двойное измерение карнавального: оно может быть одновременно и эмансипаторной, и репрессивной, реакционной силой. Это не форма выражения, важен опять-таки контекст. Также я бы добавила, что некоторые миноритарные и антагонистические позиции имеет смысл отстаивать, пока они еще маргинальны, но, когда они станут мейнстримом, они могут оказаться отвратительными.
А.Ш.: Мне это напоминает битву вокруг модернизма. Согласно нарративу журнала October, он героический и прогрессивный, у Михаила Лифшица он, наоборот, отождествляется с фашизмом. На самом же деле модернизм абсолютно нейтрален. Еще один объект вашей критики — это белый супремасизм. Сегодня некоторые авторы и активисты утверждают, что культура — это новая раса, однако другой лагерь политологов решительно отвергает эту точку зрения, настаивая на неустранимости биологического элемента в правой риторике. В отношении неореакционеров вы также утверждаете, что белый цвет кожи — это абстракция, «белыми» вполне могут быть азиаты-гики или искусственный интеллект.
А.Т.П.: Неореакционеры отличаются от Ку-клукс-клана, потому что они не понимают белый цвет кожи буквально. «Белизна» (whiteness) не означает белых людей. Белизна — это эпистемологическая форма, согласно их точке зрения, искусственный интеллект — воплощение белизны. Проблема в том, что «культурное различие» может быть закодированным способом назвать расу. Например, тексты об угрозе исламской культуры полностью приемлемы в основных СМИ. Жак Ширак (тогда еще мэр Парижа. — Артгид) как-то упомянул «шум и запах» как легитимные проблемы, с которыми должен бороться французский народ, столкнувшийся с иммигрантами на своей территории. Другими словами, Ширак говорил: вы должны прислушаться к проблемам французов. Вы должны понимать, что они возмущены некоторыми вещами вроде шума и запаха. Это кромешный мрак, если вдуматься. По сути, это лишь приемлемый способ высказывания: вас беспокоят ваши черные соседи. Если вы скажете это прямо, то окажетесь расистом, а вот жалобы на их «культуру» — социально санкционированы.
А.Ш.: Вы также говорите про техноутопию (на самом деле антиутопию), где традиционный классовый конфликт будет реструктурирован как раздел между «смекалистыми джентри» и теми, кто не обладает достаточным знанием. Опишите мир будущего согласно либертарианскому сценарию.
А.Т.П.: Эти антиутопические тенденции можно проследить начиная с 1960-х. В то время в Америке произошла бифуркация между «новыми левыми» и «новыми коммуналистами». Если новые левые хотели политических изменений — в основном выступая против Вьетнамской войны, — новые коммуналисты полагали, что участвовать в политике или иметь дело с правительством или государством само по себе проблематично. Между 1965 и 1972 годами многие молодые люди, преимущественно белые американцы, покинули город и направились в сельские земли Северной Калифорнии, чтобы строить там коммуны. The Whole Earth Catalogue и The WELL родились из этого коммуналистского духа, хотя, как говорит Фред Тернер, их связь с американской контркультурой 1960-х еще мало исследована. Другим ответвлением коммунализма была «Биосфера-2», которая привлекла к себе огромный интерес из-за ее связи со Стивом Бэнноном, бывшим стратегом Белого дома, чье недолгое сотрудничество с администрацией Трампа тщательно изучалось. Но участие Бэннона было не единственной тенью, отброшенной на этот неудачный эксперимент. «Биосфера-2» была детищем Джона Аллена, визионера нью-эйджа, который руководил коммуной на юге от Санта-Фе, называвшейся Synergia Ranch. Synergia Ranch имела апокалиптический этос: обеспокоенный надвигающимся экологическим кризисом, Аллен хотел спасти Землю, выстраивая колонии на Марсе. В то время как Whole Earth Catalogue или The WELL определяли виртуальное сообщество, то есть «новую форму технологически обеспеченной социальной жизни», «Биосфера-2» была настоящим миром в миниатюре, предназначенным для поддержания жизни восьми населявших ее людей (четырех мужчин и четырех женщин) на период в два года внутри герметичного купола. Но посыл Аллена отправиться за пределы Земли, чтобы построить высшую версию The Good Life в открытом космосе, оставляет в тени расовые и идеологические аспекты. Эти вопросы отсылают нас за пределы проекта, так как здесь происходит интересное соединение поселенческого колониализма и «бегства белых», отличающие «Биосферу-2». Также здесь интересным образом накладываются технофилия и технофобия. Они в одно и то же время увлечены определенными аспектами технологий, например, возможностью построить виртуальное сообщество или микромир, и боятся технологий, связанных с государственными функциями и бюрократическими аппаратами. В любом случае это и есть та образность, на которой основываются проекты Илона Маска: утопия для избранных, вроде «бегства белых» на Марс, в то время как остальные останутся на планете, которая окажется непригодной для проживания в связи с изменением климата.
Если же говорить не о столь далеком будущем, то уже существует сильное расслоение между теми людьми, которые извлекают прибыль из цифровой экономики, и теми, которых она эксплуатирует. Эти две позиции иногда пересекаются, потому что многие отправляются в Силиконовую долину для работы программистами или аналитиками данных, но заканчивают в компаниях вроде TaskRabbit или Uber. В целом сегодня мы видим откат к экономике рантье.
А.Ш.: Говоря о неофеодальной модели экономики, некоторые утверждают, что если немногочисленные работники Facebook имеют в принципе неплохие оклады и социальные гарантии, то это потому, что мы сами являемся производителями прибавочного продукта (контента), с которого эти компании имеют свой сверхдоход.
А.Т.П.: По сути, вы не обладаете ничем, вы должны постоянно платить ренту за все типы товаров и услуг, которые при этом не становятся вашей собственностью. Программное обеспечение и электронные книги — это крайний случай. Покупая электронную книгу, вы можете сохранить ее только на свой девайс, т. е. на один физический хард-драйв, и вы не можете ее перенести. Это происходит со всем. Сегодня вы должны платить за соцобеспечение, медицинское обслуживание и другие услуги, которые раньше всем предоставляли бесплатно. Интересно, что люди выступают за универсальный базовый доход, ведь он согласуется с формами приватизации. Эта идея очень нравится либертарианским «мозговым центрам»: для того, чтобы приватизировать соцобеспечение, вам следует сначала снабдить людей минимальным доходом. Вместо того, чтобы оставить доступ к социальным службам в качестве всеобщего права, то есть предоставлять его вам на основании гражданства, вы получаете, скажем, 1000 долларов, и на эти 1000 долларов вы должны купить то же самое или его эквивалент у частной компании.
