Екатерина Бобринская. Душа толпы: Искусство и социальная мифология

Издательство «Кучково поле» выпустило книгу искусствоведа Екатерины Бобринской «Душа толпы: Искусство и социальная мифология» — исследование феномена современной толпы и ее следов в европейском и русском искусстве. Автора интересуют скрытые механизмы, с помощью которых искусство погружалось в общее дискурсивное поле своего времени. С любезного разрешения издателя «Артгид» публикует фрагмент главы «Красота и необходимость насилия», посвященный одному из центральных мотивов в мифологии масс — мотиву агрессии.

Алексей Каллима. Из серии «Мрак длиннее ночи». 2010. Бумага, уголь, сангина. Источник: vladey.net

Насилие и агрессия, свойственные толпе, — один из  центральных мотивов в мифологии масс. Пожалуй, ни одно сочинение о толпах не обходилось в те годы без устрашающих описаний неконтролируемой агрессивности и чудовищных злодеяний толпы. Насилие, связанное с действиями толпы, и в научных, и в публицистических, и в литературных текстах обретало свойства неведомой стихии, восстающей из недр рационального социума или из темных глубин человеческой психики. Развитие цивилизации, прогресс и просвещение, как представлялось в то время, должны вести к понижению градуса агрессии в обществе. Агрессия и насилие — это свойства варварства и дикости. Неслучайно в самых разных текстах, исследующих «душу толпы», поведение толпы часто сравнивалось с поведением дикаря. Выход на сцену европейской культуры толп, их все более заметная и активная роль в социуме подрывали веру в современную европейскую цивилизацию. «Преступные толпы», действовавшие в просвещенном и цивилизованном социуме, рассматривались как агенты тех сил, которые противятся цивилизации. Подобно дикарям, они так же должны быть исправлены и рационализированы. С другой стороны, многие подрывные и революционные течения, как в политической, так и в культурной сфере, в той или иной мере обращали свое внимание на эту новую силу в жизни общества, рассматривая ее как источник обновления и возрождения угасающей энергии европейской культуры.

Уже в XIX веке формируется особая мифология о творческом насилии, спасающем и возрождающем стареющую европейскую цивилизацию. Квинтэссенция (и одновременно одна из  первых формулировок) мифологии творческого насилия, возвращающего энергию и жизненную силу, представлена в известном фрагменте из работы М. Бакунина «Реакция в Германии» 1842: «Дайте же нам довериться вечному духу, который только потому разрушает и уничтожает, что он есть неисчерпаемый и вечносозидающий источник всякой жизни [курсив мой. — Е. Б.]. Страсть к разрушению есть вместе с тем и творческая страсть!»^[1].

Питер Брейгель Старший. Слепые. 1568. Дерево, масло. Музей Каподимонте, Неаполь

В этой главе в центре моего внимания будут некоторые аспекты мифологизации агрессии и насилия в авангардной культуре накануне Первой мировой войны и то, как эта мифология взаимодействует с новыми формами коллективного опыта, которые складываются в культуре эпохи modernity. Мифология толпы и мифологизация насилия обнаруживают в искусстве тех лет много точек соприкосновения, что позволяет описать важные свойства авангардного искусства. Я сосредоточу свое внимание на эстетике итальянского футуризма и связанных с ним течениях в русском искусстве^[2].

В первом манифесте футуризма Ф. Т. Маринетти подчеркивает тему насилия и агрессии как одну из важнейших для нового искусства и его отличительное свойство. Образы насилия, которые использует Маринетти, взяты не из арсенала привычной мифологии (жертвенная гибель героя, гнев природной стихии или жестокость и  буйство спутниц Диониса — менад), а из реалий современной жизни: уличные стычки, драки, восстания и энергия городских толп. «Мы желаем прославить агрессивное движение, лихорадочную бессонницу, гимнастический шаг, опасный прыжок, пощечину и затрещину»; «мы будем воспевать огромные толпы, взволнованные трудом, удовольствием или восстанием»^[3]. Агрессия и насилие пронизывают современное общество, они — его нерв, его движущая сила. Пощечина и удар кулака, «разрушительный жест анархистов» и «огромные толпы» определяют важные характеристики «духа современности».

В 1910 году Маринетти выступил в Неаполе с публичной лекцией, известной под названием «Красота и необходимость насилия» (первоначальное название рукописи — «Любовь к опасности и повседневный героизм»)^[4]. Лекция была организована при содействии анархистов и прочитана перед аудиторией рабочих в конце июня, а через месяц была повторена в Милане. В следующем, 1911 году глава футуристов вновь выступает с этой лекцией в Парме перед многочисленной рабочей аудиторией. Текст выступления Маринетти неоднократно перепечатывался в прессе вплоть до 1919 года. Такое многократное обращение к тексту — безусловное свидетельство его значимости для идеологии и эстетики футуризма.

Павел Филонов. Ударники (Мастера аналитического искусства). 1934–1935 гг. Холст, масло. Государственный Русский музей

Лейтмотив выступления Маринетти — исчерпание энергии европейской культуры и необходимость спасения, поиск инструментов возрождения угасающей жизненной силы. Вот несколько фрагментов из этого доклада: «Мы воспринимаем себя как разрушительную азотную кислоту, которую было бы хорошо плеснуть во все политические партии, находящиеся в состоянии гниения. <…> Мы верим, что только любовь к опасности и героизм могут очистить и возродить нашу нацию. <…> Разве насилие не синоним молодости народа?»^[5]. Темы спасения, очищения, возрождения звучат также во многих других сочинениях Маринетти. Эти темы во многом определяли атмосферу европейской культуры и на рубеже веков, и в начале XX столетия. Самые разные философские, социальные, политические, духовные и художественные течения формировались под гнетом страха упадка, истощения, гибели. Мотивы угасания энергии, вялость современной культуры и необходимость ее спасения можно отметить также в других авангардистских течениях: фовизме, экспрессионизме, вортицизме, у русских художников и поэтов, связанных с футуризмом.

В модернистской мифологии упадка, конечно, узнаются традиционные христианские архетипы: эсхатологическое видение истории, ожидание конца мира и необходимость для человечества спасения и Спасителя. Однако в культуре модерна эти архетипы присутствуют лишь как следы или руины. Необходимость насилия связана, с одной стороны, с размышлениями о спасении. А с другой — культ борьбы и битвы как инструментов прогресса, развития и возрождения отсылает к сугубо материалистической, позитивистской концепции Ч. Дарвина, к идеям социального дарвинизма. Из исчезающих следов христианского мироощущения и новых научно-философских концепций «дух современности» формирует собственную версию материалистического, научного апокалипсиса, который и становится точкой отсчета для разнообразных мифологий спасения в искусстве авангарда.

Карло Карра. Портрет Ф. Т. Маринетти. 1910–1911 гг. Холст, масло.

Я очень бегло напомню некоторые источники этой коллективной мифологии. Важную роль в формировании мифологии упадка сыграли эволюционистские концепции XIX столетия, представленные прежде всего в трудах Ч. Дарвина и Э. Геккеля. Биологизированная интерпретация истории и социальной жизни, признание зависимости социальных, культурных и исторических процессов от логики рождения, развития и неизбежного угасания природных организмов — все это стало общим местом и повторялось как само собой разумеющееся. Этот материализм принимал иногда парадоксальные формы, мерцающие между религией и наукой. Так, «Лига монистов» (или «Союз монистов»)^[6] на  основе эволюционизма стремилась создать своего рода новую религию («научную религию»), в центре которой находился культ биологической жизни, но не сотворенной, а той жизни, которая сама представляет творческую силу, порождает новое, дает энергию. На рубеже веков идеи монизма, часто соприкасавшиеся с различными оккультистскими или теософскими течениями, стали интеллектуальной модой и увлекали многих представителей науки и искусства. «На пороге ХХ столетия, — отмечал Г. Зиммель, — широкие слои интеллектуальной Европы стали объединяться на новом основном мотиве мировоззрения: понятие жизни выдвинулось на центральное место, являясь исходной точкой всей действительности и всех оценок — метафизических, психологических, нравственных и художественных»^[7]. Единое начало, лежащее в основе мироздания, в основе и материального, и духовного мира, получало в концепциях монистов разные наименования — «жизнь», «жизненная сила», «энергия». Состояние «энергии» или «жизненной силы», пронизывающих и соединяющих все, отвечало за процессы упадка и возрождения, а различные методы активизации, пробуждения энергии превращались в инструменты спасения. В деятельности «Лиги монистов» культ жизненной силы и культ экологичного отношения к миру, культ гигиены также были связаны с «мистицизмом» биологической жизни, рассматривались как инструменты спасения. Отмечу, что неслучайно Маринетти говорит о  войне и насилии как о процедурах гигиены.

Умберто Боччони. Город встает. 1910. Холст, масло. Национальная галерея современного искусства, Рим

Взгляд на человеческую историю и культуру сквозь призму естественных наук^[8] как на череду неизбежных падений, ведущих к деградации и утрате жизненной силы, — такой пессимистичный взгляд отчетливо сформулировал в своем знаменитом сочинении «Опыт о неравенстве человеческих рас» (1853–1855) Жозеф Артюр де Гобино. Стирание внутривидовых отличий в результате смешения рас превращает человечество в  однородную массу (своего рода толпу). Этот процесс неизбежен, связан с прогрессом и обретением «цивилизации», и одновременно он ведет к утрате жизненной силы, «молодости, мощи и интеллектуального величия». В отличие от безусловного пессимизма Гобино, многие его современники, исходя из той же логики естественного упадка, искали инструменты спасения и возрождения, предлагая разного рода гигиенические процедуры очищения и обновления человеческого рода. Оптимистическая концепция противостояния упадку или материалистическому концу света была предложена социальными дарвинистами, проповедовавшими своеобразный селекционный подход к человеку, опиравшийся на зоологию и ботанику. Культ борьбы и концепции «жизненной силы» занимали важное место в этих позитивистских эсхатологиях и версиях спасения.

Теории неизбежного упадка и материалистического апокалипсиса имели также источник в физико-химических науках. Во-первых, необратимое рассеивание, исчерпание энергии и  тепловая смерть, сформулированные во втором законе термодинамики. Или же смертность самой материи, превращающейся в энергию, о чем писал, например, один из создателей психологии толп Густав Лебон: «…материя не вечна… она обречена на старость и смерть»; «материя, когда-то считавшаяся неразрушимой, медленно рассеивается путем постоянного распада самих атомов, ее составляющих»^[9]. Такой материалистический, научный апокалипсис захватил в те годы воображение многих представителей науки и культуры.

Аристарх Лентулов. Лица поколения.1930-е. Холст, масло. Источник: Sotheby's

Поиск инструментов спасения мыслился в рамках той парадигмы, которая была задана естественно-научными концепциями мира. Главное в этих мифологиях спасения — уклониться от давления законов рассеивания, угасания энергии, от законов эволюции, ведущих с неизбежностью к энтропии. Волевым и насильственным путем, путем своего рода рукотворного апокалипсиса, преодолеть законы физики и биологии. В своем тексте начала 1920-х Е. Замятин прекрасно сформулировал эту коллективную мифологию:

«Две мертвых, темных звезды сталкиваются с неслышным, оглушительным грохотом и  зажигают новую звезду: это революция. Молекула срывается с своей орбиты и, вторгшись в соседнюю атомическую вселенную, рождает новый химический элемент: это революция. …Революция социальная — только одно из бесчисленных чисел: закон революции не социальный, а неизмеримо больше — космический, универсальный закон — такой же, как закон сохранения энергии, вырождения энергии (энтропии)… Чтобы снова зажечь молодостью планету — нужно зажечь ее, нужно столкнуть ее с плавного шоссе эволюции: это — закон»^[10].

Химический или космический взрыв, удар и столкновение разнонаправленных сил — эти физические процессы стали моделями для социума, истории, культуры. Моделями своего рода гигиенических процедур, поддерживающих жизненную силу.

Насилие (аналогами его выступают взрывы, столкновения, удары) становится важнейшим инструментом сохранения жизненной энергии, возобновляющим постепенно угасающее движение прогресса и позволяющим уклониться от деградации. Огромная популярность мотива бомбы и взрыва в культуре рубежа веков и начала ХХ столетия также может быть связана с этой научно-социальной мифологией^[11]. В России, например, А. Богданов, опираясь на концепции энергетизма В. Оствальда, рассматривал социальную революцию по аналогии с химическим взрывом, который создает новые соединения элементов, запускает процесс трансформации и обновления.

Пабло Пикассо. Герника. 1937. Холст, масло. Центр искусств королевы Софии, Мадрид

Новая наука о «психологии толп» также усвоила многие общепризнанные в те годы представления об упадке, эволюции и спасении. Толпы в культуре начала века представали как двойственный образ. С одной стороны, они были символом упадка: через них в цивилизованный мир возвращалось варварство, в них неизбежно угасала рациональность. А с другой стороны, толпы — инструмент спасительного взрыва. «Криминальные толпы» (или «преступные толпы») — этот термин получает самое широкое распространение в научной литературе, связанной с изучением психологии масс. Толпа и насилие выступают в неразрывной связи. Толпа вовлекает отдельного человека (в других ситуациях законопослушного) в иррациональную стихию насилия, вырывает его из привычного мира, погружая в людское множество, как в «необъятный резервуар электрической энергии» (Ш. Бодлер). В толпе человек обретает особое ощущение энергии и силы. «Индивид в толпе, — утверждает Лебон, — приобретает сознание непреодолимой силы»^[12]. «Криминальные толпы», или массы, наполняющие новые мегаполисы, склонны к насилию. Толпы задают основной тон в культуре, и культура пропитывается агрессией. Эту атмосферу восхищения перед агрессивной «жизненной силой» активно поддерживают и культивируют на уровне обывательского сознания в прессе и в массовой литературе, наполненных различными образами массового «ницшеанства». С другой стороны, «дионисийские» увлечения многих филологов и философов, романтизация хаоса и насилия как источников жизненной силы создают еще один полюс культа агрессивности в культуре тех лет.

Наконец, важный социально-политический аспект мифологии упадка и спасения связан с идеями Жоржа Сореля, изложенными в его знаменитой книге «Размышления о  насилии» 1906. Кризис современного общества, согласно Сорелю, связан с отказом от насилия в общественной жизни. Сорель переносит бергсоновское понятие «жизненного порыва» на социально-политическую почву и понимает насилие как энергию, действующую в обществе, пробуждающую общество и не позволяющую ему скатиться в декаданс и варварство. «Пролетарское насилие не только делает возможной грядущую революцию, — утверждает Сорель, — но представляет собой, по всей видимости, единственное средство, которым располагают отупевшие от гуманизма европейские нации, чтобы вновь обрести прежнюю энергию»^[13]. Ажиотаж вокруг понятия «энергия» — рассуждения о ее недостатке или исчерпании, о необходимости ее сохранения, активизации, наконец, представления об энергетической основе всего мироздания — этот ажиотаж в первые десятилетия прошлого века был повсеместным. Насилие, катастрофа или взрыв воспринимаются прежде всего как способы активизации и умножения энергии.

Красота насилия — в его способности провоцировать изменения, нарушать равновесие, пересоздавать, трансформировать. Иными словами, красота насилия связана с рождением Нового. Красота насилия — это и есть красота Нового. Доклад Маринетти «Красота и необходимость насилия» опирается на эту рассеянную в обществе, коллективную мифологию и формулирует один из основных мифов раннего футуризма. Он связан не просто с оптимистическим видением будущего, с упованиями на прогресс или могущество техники, но прежде всего с мифом о спасении и возрождении. Насилие и его символы: техника, толпы, скорость, война — это прежде всего инструмент спасения и уклонения от энтропии.