Н.Н.Пунин. В борьбе за новейшее искусство (Искусство и революция)
Несомненно, издание мемуаров теоретика русского авангарда, критика и «футуриста» Николая Пунина, посвященных революционному периоду, — одно из главных событий года. И дело не только в том, что известный лишь по отрывкам текст ждал публикации почти 90 лет (книга представляет собой наиболее полный вариант мемуаров, составленный на основе архивных материалов, подготовленных к печати потомками Пунина — Анной Каминской, Петром и Николаем Зыковыми при участии историка искусства Андрея Сарабьянова). Сама фигура Пунина нуждается в реактуализации, и издание одного из его главных текстов (и параллельно с ним — биографии, написанной искусствоведом Натальей Мюррей и вышедшей в издательстве «Слово») приближает нас к этому. Мы благодарим издателя, «Энциклопедию русского авангарда», за возможность подарить нашим читателям фрагмент главы «Первые футуристические бои».
Обложка книги Николая Пунина «В борьбе за новейшее искусство», 2018
Футуризм, собственно говоря, выдумали итальянцы. Справедливость требует вернуть им его. Для них это, пожалуй, нечто похожее на мировоззрение; во всяком случае, это — картины. Русский футуризм почти не оставил картин; никогда он не был системой зрительных восприятий, только эмоцией. Это — сигналы, перераставшие в восстание.
Ничем иным — революционным темпераментом, стихийным бунтом против всех условностей до конца условной жизни, мятежом, вспыхивавшим по всяким поводам, в том числе, по поводам, не имевшим решительно никакого отношения к искусству — вот чем был русский футуризм.
Об одной выставке 13-го года рассказывает Малевич: «Решено было подготовить нечто особенное; мною была куплена у „Аванцо“[1] репродукция Джоконды. Наклеив ее на холст, сделал кубистический фон, на место губ приклеил папиросный окурок, через все сделал надпись: „Сдается квартира“. Бурлюк повесил кальсоны, мыло и свои визитные карточки. Появились статьи в газетах: статья Яблоновского в „Русском Слове“ под заглавием „Оскал мещанина“. Тогда Моргунов принес большой гвоздь, сена и пакли. Паклю и сено обвязал веревкой и повесил на гвоздь против самого входа, подписав: „Мозги Яблоновского“. Сено и пакля провисели всю выставку».
«Вчера, — сообщало „Раннее утро“ — группа местных футуристов объявила:
— Днем пройдем по Кузнецкому в шутовском наряде, с деревянными ложками в петлицах».
Кто-то об этом узнал. На Кузнецком собралась публика поглазеть. В 4 часа дня футуристы, действительно, появились. Их было всего двое[2]: оба в обыкновенных пальто и только у каждого к петлице прицеплена деревянная ложка. С гордо поднятой головой прошлась эта пара кандидатов в Преображенскую больницу по Кузнецкому.
Всюду их сопровождают удивленные взгляды публики: одни хохочут, другие возмущаются вслух: — «Неужели к ним не может быть применен новый закон по борьбе с хулиганством» и т. д.
Когда Малевич, читая лекцию о «супрематизме», показал аудитории красный супрематический квадрат, пристав предложил ему отправиться в участок.
Ни с одной легальной общественной группировкой не был связан русский футуризм.
«Все грады и веси, — писал Д. Философов, — переполнены „свинофилами“»; свинофилами он называл черносотенцев-антисемитов и футуристов.
Войтоловский из «Русских ведомостей» инсинуировал: «Между мелким издевательством квартального, плевком бурлюка... действительно, имеется глубокая родственная связь.
И если одно сословие выдвигает Хвостовых и Пуришкевичей, то другое служит питомником бурлюков, мелко издевающихся исправников, мелко хихикающих педагогов и т. д.»
Буржуазные радикалы, пугая накрахмаленными Европой латами, больше, пожалуй, чем черносотенные «нововременцы», хохотавшие пошло и самодовольно, ненавидели футуризм и боролись с ним. Это в их адрес, с наивным чистосердечием, писал в 1914 г. открытое письмо Николай Бурлюк:
«Некоторые из вас борцы за свободу религии и труда и — вот какое позорное противоречие!! МЫ ВАШИ БРАТЬЯ, а вы нас оскорбляете и унижаете за то, что мы не рабы и живем свободой... Вы — лицо той старой России, которая пережила 1905 год... Вы жалуетесь на реакцию и безвременье! — Вы же их создали... Вы хуже и опасней черной сотни, — она не скрывает своего дикарства и изуверства; вы же одеваетесь в манишку западничества...» и т. д.
Конец письма Н. Бурлюка не мог быть напечатан «по независящим от редакции обстоятельствам».
В том и заключается особенность русского футуризма, что он никогда не был только «профессионально-художественным», формалистическим движением; в нем бились пришедшие в движение культурно-социальные энергии эпохи. Резонируя залпами Пресни, он, вместе с тем, был эхом перекатывавшегося по стране революционного гула. Русский футуризм — не мировоззрение, не система художественных приемов, не течение в искусстве, это — род революционного темперамента: явление общественное, иногда, даже, бытовое — «пощечина общественному вкусу»: эстетизму и мещанству, в первую очередь; догматизму и рационализму.
Из всех боев, какие вел футуризм, самыми тяжелыми были бои с рационализмом.
Витрувий где-то говорит: «rationatio», т. е. теория, знание это тень творчества.
Рационализм — это система таких теней. Бывают периоды, когда творчество — Витрувий называет его «fabrica» — задушено; в такие периоды только тени бродят по земле, слоняются и тоскуют; теории, теории, одни теории.
Творческие силы, десятилетиями не получавшие выхода, прорвались футуризмом; понятно, что футуризм вступил в борьбу с этими расплясавшимися тенями; но как случилось, что он их не одолел.
И вы, стихии Октября…
Как-то осенью, ночью, кажется, 19 года, я возвращался откуда-то с Лурье; он был тогда «комиссаром МУЗО»; у нас были ночные пропуска; после девяти часов на улицу не выпускали; встретившйся патруль нас не проверил; мы шли одни; дул зверский ледяной ветер; снег еще не выпал; шарила над застывшей землей сухая метель; нигде никаких огней: электрические станции стояли за отсутствием топлива. Ветер, громады домов и больше ничего. Мы говорили о преодолении рационализма. Жизнь, казалось, была разворочена, недра ее обнажены, все теории опровергнуты, стихии развязаны, было все передоверено, поручено, отдано интуиции.
Мы знали: это счастье Октября.
Как же случилось, что рационализм все-таки не был преодолен и теории снова забродили по земле, слоняясь без дела и мороча головы.
Впрочем, все это было позже и об этом потом, я еще не кончил с «первыми футуристическими боями».
Они начались «Пощечиной общественному вкусу»; в «Пощечине» Хлебников, Маяковский, Д. Бурлюк и Крученых писали: «Только мы — лицо нашего Времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве».
Знали ли они, что такое эти «мы» и каково было «лицо Времени»?
Футуризм только кличка; под футуризм попадало тогда все, что поднялось и уходило с мертвых становищ прошлого. Некий «Эръ» (обращаясь к нему, допрашивал Д. Бурлюк: Что такое псевдоним: 1) трусость...) писал о стихах Хлебникова: «Это не бред буйного помешанного, как мы имели неосторожность полагать, — это Акмеизм».
Некий «И. К.», переводя слово «акмеизм» на «простой русский язык», предлагал бросить этих футуристов и вернуться к Пушкину: «Ей-богу, недурно писал Пушкин в свое время и напрасно мы о нем забыли». Он не шутил; узнаю в этом голос наших отцов, всего их поколения. Пушкина они, действительно, знали только по цоколю местных памятников и теперь каялись, сожалели, что забыли; страшны им были «дети» и непонятны; темное греческое слово «акмэ», или латинское «футуристы», или «уж не знаю, как там их еще» — все было равно, все расплывалось для них в бесформенную массу и, путаясь от ужаса, лени и невежества, сочиняли они свои смрадные и до конца бездарные пародии:
«А, о, у,
Ак
меист ду-
Рак
Его в су-
масшедший дом
всу-
нуть надо
Бурлюка потом
В придачу
На Канатчико-
ву дачу».
Думаю, что это никому не было смешно и надеюсь, что некоторые содрогались.
Кроме «акмеизма», под кличку футуризма попадало еще многое: символизм Кульбина, символистический экспрессионизм Е. Гуро, московский «фовизм» («Бубновый валет»), запоздалый эстетизм «Центрифуги», эго-футуризм, подлинный экспрессионизм Кандинского и Шагала, конструктивизм, кубофутуризм, супрематизм, кубизм, наконец. Эти течения были различны по происхождению, имели разные возрасты и разную судьбу.
Я пишу сейчас среди гор; некогда излагать, что представляло собою каждое из этих течений: за горами солнце садится в море; сызмальства любил закаты; на закатах чувствуешь, что земля — шар, что ходишь по шару; на закате пристал однажды к матери мальчик:
«Мама, если пройти насквозь всю землю, где надо перевернуться, чтобы не выйти на ту сторону вверх ногами, скажи».
На закатах всегда приходят в голову большие вопросы и приходится думать величественно.
У футуризма был свой день и свое солнце.
