Ева Левитт: «Мои работы хранят в себе тайну, которую могу разгадать только я»

Ева Левитт — скульптор, дочь одного из главных теоретиков и практиков концептуализма, Сола Левитта. Среди ее последних проектов — Love to Love You в Массачусетском музее современного искусства (MASS MoCA), The Open в галерее Deitch Projects, Нью-Йорк, и выставка в галерее VI, VII, Осло. О детстве в итальянском городе Сполето, где Ева родилась и жила до переезда в США, «физике» скульптуры и балансировании между абстракцией и репрезентацией она рассказала в электронной переписке с Хейли Меллин специально для журнала GARAGE Russia № 10. С любезного разрешения редакции GARAGE Russia «Артгид» представляет читателям это интервью.

Ева Левитт. Фото: Edd Horder, produced by Biel Parklee

Хейли Меллин: Ева, расскажи, пожалуйста, как ты обратилась к скульптуре.

Ева Левитт: Мне кажется, скульптура всегда меня привлекала. Помню, еще будучи маленькой девочкой, я постоянно что-то мастерила из художественного мусора — обрезков холстов, кусков скульптурного пластилина, — разбросанного у папы в мастерской. Скульптура стала для меня способом познания окружающего мира. Более того, она помогла мне сформироваться как личности. Я училась в школе с традиционалистским уклоном — искусство там было не в почете, так что не школа сделала из меня скульптора. Отнюдь. Скульптором я стала именно благодаря «посиделкам» в папиной мастерской. И если уж говорить об учебе, то Бард-колледж, куда я поступила после школы, несомненно, оказал на меня влияние. Это неудивительно: во-первых, в нем искусство было главной точкой фокусировки, а во-вторых, царила свободная, творческая атмосфера. Первые три года в Бард-колледже я занималась живописью, хотя и не совсем понимала, что делаю, и не чувствовала удовлетворения от работы. А потом, уже на последнем курсе я, вместе с художницей Джуди Пфафф, вновь обратилась к скульптуре.

Х.М.: То есть тебе комфортнее работать с чем-то более «материальным», нежели холст и краски?

Е.Л.: Отчасти. Вообще говоря, меня интересует энергия, которая образуется в результате встречи двух материалов. И мне кажется, что эта энергия в скульптуре проявлена сильнее, чем в картине.

Х.М.: Поясни, пожалуйста.

Е.Л.: Меня интересует «физика» скульптуры: энергия, которую генерирует взаимодействие материалов, их вес, плотность… В живописи этого нет. В ней слишком много контроля, художник несет полную ответственность за происходящее на холсте. Скульптура свободнее и самостоятельнее. Надеюсь, не только для скульптора, но и для зрителя.

Х.М.: В своих работах ты часто используешь промышленные ацетаты, бумагу, резину, полиуретановую пену. Почему именно эти материалы?

Е.Л.: Они близки мне эмоционально. Знаешь, у всякого материала есть характер. Используя различные материалы, я сталкиваю характеры, и во взаимодействии цвета, текстуры, веса разыгрывается драма. Ацетаты, резина и другие названные тобой материалы позволяют сделать эту драму не слишком очевидной, остаться на границе между абстракцией и репрезентацией.

Х.М.: Как ты относишься к противопоставлению промышленных материалов рукотворным?

Е.Л.: Мне не нравится идея какого-либо противодействия (в том числе противопоставления), куда больше меня привлекает концепция взаимодействия. Я очень «тактильный» скульптор и хочу работать с как можно бо́льшим количеством материалов, создавая множество самых разных связей, поэтому и рукотворные, и промышленные материалы я воспринимаю как усилители или, наоборот, минимизаторы — в зависимости от скульптурного контекста, в который я их помещаю, моего намерения, посыла.

Х.М.: Твой отец, Сол Левитт, — известный художник. Каково было жить и работать с ним?

Е.Л.: Мой отец, вне всякого сомнения, оказал огромное влияние на меня. Я очень его любила и хотела проводить с ним как можно больше времени, поэтому я не вылезала из его мастерской: смотрела, как он работает, что-то лепила и рисовала сама… Что еще… Папа не был публичным человеком, не любил ходить на свои вернисажи, предпочитая им работу в мастерской.

Х.М.: А ты ходишь на свои вернисажи? Считаешь, что публичность помогает быть художником?

Е.Л.: Я ценю частную жизнь не меньше, чем он, и мне больше нравится делать, нежели презентовать, но от вернисажей так просто не отвертишься, так что… В любом случае я точно знаю, что мои работы — даже если они выставлены на всеобщее обозрение — хранят в себе тайну, которую могу разгадать только я. Ведь никто лучше меня не знает, кто я есть и что я хотела сказать той или иной скульптурой. Это мой способ сохранить приватность в публичном пространстве.

Х.М.: Когда ты начала работать в мастерской отца?

Е.Л.: Я была совсем юной. У папы был довольно жесткий распорядок дня, под который приходилось подстраиваться: например, я с утра гуляла вместе с ним, а потом мы до обеда работали в мастерской.

Х.М.: Как столь строгое отношение отца ко времени повлияло на тебя?

Е.Л.: Оно кажется мне очень верным. Жесткий распорядок дня не только дисциплинирует, но и, внезапно, позволяет несколько расслабиться — важно твердо стоять на земле, быть уверенным в завтрашнем дне. Это придает сил.

Х.М.: Не сложно каждый день, без выходных и праздников, работать над произведениями искусства?

Е.Л.: Мне, как и моему отцу, — нет. Повторюсь, жесткие рамки, как бы странно это ни звучало, даруют творческую свободу. Работая ежедневно, я могу сделать куда больше, чем при внезапном порыве вдохновения.

Х.М.: Твоя семья ожидала, что ты тоже станешь художником?

Е.Л.: Да. Именно поэтому отец позволял мне заниматься тем, чем я хочу, и никогда не стоял у меня за спиной, рассказывая, «как надо». Он резал для меня бумагу, но более никак не вмешивался в мой творческий процесс.

Х.М.: Расскажи, пожалуйста, о своем имени. Почему Ева? В честь художницы Евы Гессе?

Е.Л.: Верно, меня назвали в честь Евы Гессе, хотя у отца еще была тетушка, которую звали Ева.

Х.М.: Возвращаясь к твоей работе: прибегаешь ли ты к помощи ассистентов?

Е.Л.: Я стараюсь все делать сама. Не могу сказать, что я одинаково хорошо умею обращаться со всеми материалами, но лучше сделаю по-своему, нежели «правильно».

Х.М.: Вы с отцом когда-нибудь говорили о таком подходе к работе?

Е.Л.: К сожалению, отец умер до того, как ко мне пришло осознание, что меня интересует как художника. Но я думаю, мой подход не вызвал бы у него недовольства.

Х.М.: Существуют ли границы между твоей работой и тем, что делал он? Или в твоих произведениях находится место его мыслям и его опыту?

Е.Л.: У моего отца было множество внутренних правил, и в этом я на него похожа. Например, я стараюсь не использовать в одной работе больше двух-трех разных материалов, чтобы лучше выстраивать отношения между ними, так что, наверное, да, я наследую его опыт.

Х.М.: Расскажи подробнее об этих отношениях. Ты говорила, столкновение материалов порождает драму…

Е.Л.: Да. Некоторые материалы добры, другие, наоборот, агрессивны. Материалы бывают приветливы и надменны, общительны и замкнуты. Что случится, когда они встретятся? Покажут ли они свои лучшие качества? А худшие? Я никогда не знаю этого заранее — точно так же, как не знаю, что именно зритель видит в моей работе, какие эмоции испытывает, встречаясь с ней.

Х.М.: У тебя необычное понимание цвета. Ты используешь его скульптурно — так, что иногда мерещится несуществующий объем.

Е.Л.: Я стараюсь рассматривать цвет как физическое качество. Не важно, какой именно это цвет, — важно, что он есть. Поэтому в своих работах я обычно использую основные цвета, а также стараюсь не смешивать оттенки — слишком много ответственности, контроля. Вообще говоря, цвет меня несколько пугает — он слишком легок, слишком прост, слишком привлекателен, поэтому я редко даю ему свободу.

Х.М.: Как ты создаешь скульптуры? Делаешь ли ты наброски?

Е.Л.: Я не делаю детальных набросков, предпочитая им общие схемы, где просто намечены основные идеи будущего произведения. Такие схемы я делаю красным и черным маркерами. Обычно, чтобы создать одну скульптуру, надо прежде изрисовать набросками-схемами целую тетрадь. Эти тетради — настоящая летопись моих идей. Когда же концепция скульптуры разработана, я приступаю к ее реализации. Тут уж не до художественных вольностей.

Х.М.: Чем отличается работа в Италии от работы в Нью-Йорке?

Е.Л.: Разница огромная. В Италии я постоянно использую новые материалы, которые невозможно найти в Штатах. Кроме того, работать за пределами Нью-Йорка — это прекрасно. В Италии мне живется куда спокойнее, нет этой вечной спешки…

Х.М.: Расскажи о летней арт-резиденции в Сполето. Как тебе в голову пришла эта идея? Кого ты хочешь видеть в резиденции? Моя подруга, писательница Адрианна Кэмпбелл, сейчас в Сполето, она присылала мне фотографии из резиденции — и мне очень понравилось.

Е.Л.: Программа резиденций выстроена вокруг мастерской моего отца и скульптора Анны Малер. Отец точно знал, что жизнь в Сполето по-особому влияет на творческий процесс, и поэтому с удовольствием приглашал поработать в мастерскую своих друзей. Нынешняя арт-резиденция — это своего рода продолжение той традиции. И я думаю, папа был бы доволен. В этом году в резиденции гостят художники Эллисон Кац и Роб Чавасс и писатели Адрианна Кэмпбелл и Энни Годфри Лармон. А еще у нас запланировано несколько мероприятий — дискуссий и круглых столов.

Х.М.: Будет много полуночных бесед?

Е.Л.: Типа того. Атмосфера располагает. Мы становимся ближе друг к другу, да и граппа тут отличная.