Жоан Рибас: «Выставки не могут дать правильного ответа»

В ноябре 2016 года были объявлены куратор и тема 4-й Уральской индустриальной биеннале, которая пройдет осенью следующего года. Куратором стал португалец Жоан Рибас, заместитель директора и главный куратор музея современного искусства Серралвеш в Порту. Тема биеннале сформулирована как «Новая грамотность», и планируется, что выставка будет посвящена труду и досугу недалекого будущего. Марина Анциперова поговорила с Жоаном Рибасом о его интересе к России, связях кураторства и критики и о том, как современность воспринимает время.

Жоан Рибас. Фото: Филипе Брага, © Fundação de Serralves, Porto

Марина Анциперова: В одном из интервью вы сказали, что с Уралом и Россией вас связывают личный, исторический и культурный интерес. Так ли это?

Жуан Рибас: Да! Меня очень впечатлило видео Мелвина Моти «Музей закрыт», посвященное экскурсии по опустевшим зданиям Эрмитажа во время Второй мировой войны, где экскурсовод рассказывал о картинах так, словно они висели на своих местах. Картины были отправлены на Урал — и я часто думал об этом удивительном месте, ставшем убежищем для сокровищ. Кроме того, мне не чужды размышления о постиндустриализации, и биеннале тоже являются одной из ее движущих сил.

М.А.: Что вообще вы знаете об Урале и искусстве этого региона? Вы следили за историей Индустриальной биеннале?

Ж.Р.: Конечно, знаю: и художников, и организаторов. Интересно, как биеннале умеют адаптироваться к конкретному региону и как начинают продуцировать информацию о нем, выполняя тем самым просветительскую функцию. Как следующий куратор Индустриальной биеннале я должен исследовать Урал, его историю и художников, и придумать, как включить их в свой проект.

М.А.: В основе государственной культурной политики в России теперь лежит, так скажем, национальная идея. Все говорят о «национальном» — в балете, искусстве и так далее. Не кажется ли вам, что подобная оппозиция — «глобальное/национальное» — вышла из моды еще в 1990-е?

Ж.Р.: Есть национальное, есть глобальное, а есть региональное. Меня волнуют те причудливые связи, что обнаруживаются в культуре повседневности, та неожиданная синхронность в событиях, происходящих на разных концах земного шара, которая, к примеру, может объединить Внутреннюю Монголию и Южную Америку. «Национальное» — это дистиллированное образование, что-то однородное, а регионы интересны тем, что это — микс разных траекторий и линий, возникающих каким-то необъяснимым образом.

М.А.: Тема Индустриальной биеннале 2017 года —«Новая грамотность». Как она возникла?

Ж.Р.: Эту тему предложили организаторы, а я подготовил концепцию выставки, которая им понравилась. «Новая грамотность» заставила меня подумать сразу о нескольких вещах, в первую очередь о влиянии технологий на современное общество. Например, влияет ли на него то, что мы ежедневно носим с собой огромные архивы личной информации? Или пользуются ли бабушки мобильным технологиями? С другой стороны, мы ничего не знаем о том, что происходит внутри телефона, да и в целом не очень рефлексируем на тему того, как технологии изменили нашу жизнь.

Каждая биеннале также устанавливает новые нормы грамотности в искусстве. А искусство помогает их понять. Изображения становятся уликой — они могут быть свидетелями преступления, и это не только распечатки с камер слежения на шоссе, но и случайное селфи — это невероятно интересно! Биеннале меняют назначение фабрик — вместо того чтобы идти на фабрику работать, мы идем туда смотреть искусство. Одна хореография сменяет другую… И нельзя забывать про важность слов. Текст по-прежнему невероятно важен, а язык мне кажется вполне самостоятельной технологией, которая выдерживает конкуренцию с остальными и позволяет хранить память о чем-либо и фиксировать то, что происходит вокруг.

М.А.: Вы пришли в кураторство из художественной критики. С одной стороны, кажется, что эти дисциплины совсем про разное, с другой — такая рокировка случается часто, и многие кураторы являются действующими арт-критиками. Что общего и в чем различие этих дисциплин?

Ж.Р.: Я занимаюсь и тем и другим по единой причине — мне хочется понимать, что происходит в мире. А больше всего меня волнует публичная жизнь искусства. Выставки создают нарратив в пространстве и времени, они строят свои аргументы через хореографию и сценографию. Письмо же — другое упражнение. Но у них есть что-то общее: и выставка, и чтение помогают понять, как выглядит мир в чужой голове, максимально приблизиться к нему. При этом выставка не обязательно имеет четко определенный результат, сформулированный вывод, который посетители заберут с собой. Текст же ставит своей целью придать четкую форму информации.

Меня завораживает, как меняется письмо на протяжении веков, когда визуальное все больше и больше вытесняется из него. В текстах классических романов так много описаний, но нам они больше не нужны — просто потому, что у нас есть невероятный доступ к визуальной информации. И я еще раз подчеркну, что выставки не могут дать правильного ответа на наши вопросы, но каждый из этих вопросов помогает нам увидеть какую-то новую грань.

М.А.: Но можно же оценивать выставки?

Ж.Р.: Конечно. Но не надо забывать, что в нашем словаре накоплено несколько тысяч лет разговоров об отдельных произведениях искусства. И поэтому почти нет верных слов, чтобы говорить о выставках в целом. Что обычно говорят люди? Что выставка была хорошей, но отдельные работы так себе — или наоборот. Это так странно. Хотя люди вообще удивительны — какое еще существо способно заплакать, если увидит несколько линий на бумаге?

М.А.: Именно поэтому вы написали статью об истории персональных выставок?

Ж.Р.: Я сам курировал много персональных экспозиций и все время пытался разобраться, все ли я делаю правильно, как можно сделать их лучше. Я прочитал огромное количество книг про выставки, но ни в одной из них не было сказано о персональных выставках, которые бы считались важными, — речь шла только о групповых. И поэтому я решил написать генеалогию персональных выставок, ведь, как я выяснил, никто не сделал этого раньше. Оказалось, что главные экспозиционные открытия — от развески картин на уровне глаз или в «белом кубе» — ведут свое начало из сольных презентаций искусства.

М.А.: Чем молодое поколение кураторов, к которому принадлежите вы, отличается от ваших предшественников? И можно ли по выставке определить, какого возраста куратор ее делал?

Ж.Р.: По моим наблюдениям, опытным кураторам нравятся молодые художники, а молодым — художники постарше.

Но современность — в том смысле, в котором это слово волнует меня, —про другое. Где граница между modern art и contemporary? Как описать искусство, которое возникло только что? Возможно, ему требуется свой термин. Кроме того, современность забавно переживает время. Например, в СССР все в стране думали только о будущем — пятилетки и тому подобное. А теперь современность это состояние, в котором мы постоянно смотрим и вперед, и назад, документируя прошлое и настоящее. И молодые художники сегодня очень заботятся о будущем и ориентированы на него, но сходят с ума по прошлому. И это крайне интересно.

М.А.: Как вы видите будущее кураторства? Вот Васиф Кортун считает, что оно себя исчерпало, и начинает описывать посткураторский мир. А вы?

Ж.Р.: Мы живем в мире после всего, постфактовом мире, мире после правды. Но даже через десять лет нам все равно понадобятся кураторы по одной простой причине: кто-то должен будет заботиться о публичной жизни воображения. Это делают и другие люди, не только художники — например, учителя. Не потому, что нужно учить людей арифметике, объяснять, что дважды два — четыре. Важнее другое: учить их сознавать себя, не забывать о любопытстве, учить жить в мире. Почему в 2016 году так много людей разрушает предметы искусства? Это значит одно: что эти предметы искусства невероятно важны. И вот зачем нужны кураторы. Я отвечаю за музейную коллекцию и стараюсь, чтобы публичная жизнь произведений, входящих в нее, была максимально долгой. Я стараюсь подбирать им выигрышный, на мой вкус, контекст, что должно помочь предметам искусства общаться с людьми. Слово «куратор» условно: нам просто нужны люди, которые позаботились бы о нашем воображении, потому что мы живем в таком ритме, когда на воображение и фантазию просто не остается времени.