Монологи. Анатолий Осмоловский
В цикле «Монологи», подготовленном Сергеем Чебатковым, культурологом, журналистом, автором-ведущим программ о культуре на «Радио России», ключевые участники современного художественного процесса рассказывают, почему и как в 1980–1990-е они решили связать свою судьбу с современным искусством. Третий монолог цикла принадлежит художнику, куратору, основателю института «База» Анатолию Осмоловскому.
Анатолий Осмоловский читает стихи на теоретическом семинаре «Терроризм и текст». Московский государственный университет, 1989. Courtesy Анатолий Осмоловский / Светлана Баскова
Искусством я заинтересовался примерно в десять лет. Произошло это благодаря поэзии Маяковского, которая произвела на меня очень большое впечатление. Мне захотелось выяснить, что же было в то время помимо Маяковского, он же творил не в безвоздушном пространстве. И я стал покупать книги, которые более подробно освещали русскую культуру начала ХХ века. Так я узнал про Хлебникова, Крученых, футуризм и тому подобное. Я даже купил несколько довольно ценных антикварных книжек того времени: в конце 1970-х — начале 1980-х они стоили относительно недорого. Все это в конечном итоге привело к тому, что я сам начал писать стихи. Подражательные, конечно, но такого довольно авангардистского толка. Потом как-то все это плавно переросло в следующий этап. Я стал покупать советские книги, критикующие западную культуру, и из них уже узнал о существовании дадаизма, сюрреализма и других западных художественных течений.
В этот момент началась перестройка, и Старый Арбат превратился в площадку, где весь творческий народ начал самореализовываться. Там сразу же появилось множество художников, в том числе и андерграундных. Например, там продавал свои работы Авдей Тер-Оганьян. Однажды, прогуливаясь по Арбату, я увидел людей, которые читали стихи. Я к ним подошел, и мы познакомились. Это, собственно, была первая поэтическая группа, которая читала стихи на Арбате, и я к ним присоединился. О нас даже была публикация в журнале «Юность», что по тем временам было довольно круто. Как раз в это время, то есть летом 1987 года, журнал «Юность» устраивал большой праздник в честь своего очередного юбилея, который отмечался в кинотеатре «Октябрь», и нас пригласили туда читать наши стихи со сцены. Мы там были, конечно, почти маргинальными персонажами по сравнению с Андреем Вознесенским, Робертом Рождественским и другими звездами тех лет. В результате нам удалось познакомиться с Вознесенским и он пригласил нас к себе на дачу, чтобы мы почитали ему свои стихи. У него был тогда большой интерес к тому, что происходило в молодежной литературе. Мы приехали к нему, пообщались. Он был в восторге от моих стихов, хотя сейчас я, конечно, понимаю, что это были, может быть, и талантливые, но все-таки еще юношеские стихи, не очень зрелые. Но Вознесенский стал нас пиарить, начал рассказывать во всех своих интервью о том, какие мы молодые, талантливые и замечательные. Конечно, это было для нас в каком-то смысле авансом.
Мой дед был генералом НКВД, которого посадили в 1937 году, в разгар репрессий. Отца моего тоже определили по военной линии, он стал военным инженером, но уволился из армии, где ему не давали делать карьеру как сыну репрессированного. Поэтому нрав у него был довольно крутой. Он сказал мне: «Вот ты сейчас занимаешься всякой ерундой. Пойдешь в армию, там тебе мозги-то и вправят». Еще раньше отец мне объявил, что когда мне исполнится 18 лет, денег он мне давать больше не будет и я должен буду сам себя обеспечивать. Поэтому выбора у меня не было, я поступил на вечернее отделение (в 1987 году Осмоловский поступил на факультет металлорежущих станков новых технологий Высшего технического училища ЗИЛа, но обучения не закончил. — Артгид) и пошел работать. Работал я на заводе «Алмаз — Антей», который сейчас делает боевые комплексы С-400. При этом я зарабатывал какие-то совершенно фантастические деньги, потому что это было оборонное предприятие. Я был всего лишь лаборантом, а оклад у меня был 160 рублей, а с премиями часто и до 200 рублей доходило, что по тем временам было очень прилично.
В армию я, конечно, идти не хотел. Все мои друзья говорили, что надо косить. Тогда все косили самыми разными способами — в основном через дурдом. Но я как-то не озаботился этим, и в итоге меня забрали. Но я четко решил, что попытаюсь убежать из армии. Меня распределили в Тульскую воздушно-десантную дивизию, так что я в каком-то смысле десантник. Правда, прослужить мне удалось только три дня. Армия произвела на меня совершенно шокирующее впечатление. Я взял с собой из дома хороший бритвенный прибор и небольшую библиотеку для чтения. На второй день службы я открыл свою тумбочку и обнаружил, что там вообще ничего нет — всё сперли. Я решил действовать. Мне удачно удалось разбить окно в казарме, и я отправился в лазарет, где меня начали припахивать старослужащие — просили оформлять их дембельские альбомы. Ну и я им там такого понарисовал, Высоцкого в сюрреалистическом стиле, с вылезающими глазами, и прочее тому подобное. Они на все это дело посмотрели, и сказали, что мне явно надо ехать в Петелино — тульский дурдом. Кончилось все тем, что один «дедушка» решил заставить меня помыть за себя полы. Я начал отказываться, а когда они стали наседать, то просто подбежал к окну и выбил кулаком стекло. Меня сразу посадили в машину и отвезли-таки в дурдом. Там я пробыл четыре месяца, и это было довольно забавное времяпрепровождение. В коне концов, комиссоваться мне помог Вознесенский. Когда я уходил в армию, он дал мне свой адрес, и я ему написал послание, где обрисовал сложившуюся ситуацию. Он прислал в дурдом письмо, в котором сообщал врачам, что я и на воле уже был сумасшедшим и надо меня из армии убрать подальше. Еще мне повезло в том, что моим лечащим врачом оказался молодой парень, довольно прогрессивный, большой поклонник группы «Звуки Му». А я был знаком с лидером этой группы Петром Мамоновым — перед армией я был ярым фанатом рок-музыки, ходил на разные концерты и в конце концов попал в фан-группу «Звуков», тусовался у них в гримерке, помогал аппаратуру таскать, ну и так далее. Так что мы с моим врачом сошлись на этой почве, тесно общались. Он мне сказал: «Я вот тебе выпишу таблетки, а ты уж как хочешь, можешь пить, можешь не пить — твое дело». Мне официально поставили диагноз «астено-депрессивный синдром» и в итоге комиссовали.
Вернувшись на гражданку, я продолжил организовывать и проводить поэтические чтения. Делали мы это уже не на Арбате, а в различных публичных библиотеках. Нужно сказать, что при советской власти на проведение подобных мероприятий существовала твердая тарифная ставка. Если ты профессиональный поэт, член Союза писателей, то за выступление получаешь одни деньги, если ты просто на добровольных началах, то другие. Мы получали по самому низкому тарифу — 25 рублей за выступление. При этом было абсолютно безразлично, сколько слушателей придет на твое поэтическое выступление, хоть один человек, все равно, твои деньги тебе заплатят. Поэтому если ты организовывал три выступления в месяц, у тебя уже были в кармане деньги, на которые как-то можно было прожить.
В конце 1990 года мы с друзьями организовали в Центральном доме медика большой фестиваль французского кинематографа, который мы назвали «Взрыв новой волны». Во французском посольстве мы взяли фильмы Годара, Шаброля и других режиссеров французской «новой волны» и устроили двухнедельную ретроспективу. Одновременно с показом кино мы делали перформансы. К тому моменту мы уже прочитали достаточное количество книжек и знали, что такое перформанс и с чем его едят. Самый, пожалуй, мощный из них у нас получился в день закрытия фестиваля. Мы показывали фильм Луи Маля «Зази в метро». Там в конце фильма, на последних минутах, идет драка в ресторане — в таком чаплинском духе, с киданием друг в друга тортами, с присутствием между дерущимися человека в костюме белого медведя, ну и так далее. И мы этот эпизод из фильма решили овеществить. Когда люди начали после просмотра выходить из зала, мы стали кидаться тортами, выпустили живого бурого медведя. Белого достать было очень сложно, к тому же нам сказали, что они очень агрессивные. А наш мишка бегал себе по залу, все его гладили, трепали за шкуру. Он довольно урчал. Народ был в полном восторге. Вообще люди тогда были какие-то совсем не пуганные, наверное, потому что само время было такое неопределенное, веселое. Сейчас бы я уже десять раз подумал, прежде чем живого медведя в зал выпустить. Тогда за две недели мы заработали 12 000 рублей. Огромные деньги. Правда, большую часть из них мы потратили на ремонт зала, нам пришлось менять обивку кресел и циклевать пол. Но все равно у нас оставалось еще около 5000 рублей, на которые можно было тогда жить неопределенно долго.
Это был ноябрь 1990 года, а уже 1 января 1991-го произошел первый отпуск цен и все объекты культуры перевели на хозрасчет. И когда мы в январе пошли в следующие дома культуры, нам сказали: «Делайте, что хотите, но только со стопроцентной предоплатой». Мы так потыкались в несколько мест, но с тем же успехом. Тогда мы поняли, что вся наша прежняя деятельность накрылась медным тазом. И вот с этого момента начались наши уличные перформансы. Одним из самых первых был перформанс «Хуй на Красной площади» (в академической литературе акция известна под названием «Э.Т.И.-текст». — Артгид). Мы вовсе не были против конкретно Горбачева или кого-то там еще, это был наш протест против того, что мы уже не можем делать того, что раньше делали в разных ДК. Если в ДК у тебя требуют стопроцентную предоплату, то ты бесплатно выходишь на улицу. Мы эту нашу акцию приурочили к выходу «Закона о нравственности» (закон вступил в силу 15 апреля 1991 года. — Артгид), который запрещал ругаться матом в общественных местах и все такое прочее.
Задержали нас не сразу. Когда милиция подошла к нам на Красной площади, мы им сказали, что выкладываем геометрические фигуры. Они просто записали адреса и отпустили нас. А вечером ребята принесли мне фотографию с площади и спросили: «Ну что, мы будем публиковать или не будем?» Ну я решил: назвался груздем — полезай в кузов, — и дал согласие на публикацию. «Московский комсомолец» все это и опубликовал. На следующий день раздался звонок в дверь, и меня повязали прямо дома. Дальше был довольно жесткий допрос. Они пытались инкриминировать мне попытку сказать, что это, мол, «Ленин — хуй». На что я по рекомендации Вознесенского отвечал, что если бы я хотел это сказать, то я бы после слова «Ленин» тире поставил. А так как тире не было…
Вот так все, собственно, и начиналось.
