Антонова vs. Пиотровский, или Коллекция раздора
Две недели назад мы, иронизируя, спрашивали друг друга, как отреагировал директор Государственного Эрмитажа Михаил Борисович Пиотровский на назначение директора ГМИИ им. А.С. Пушкина Ирины Александровны Антоновой главным куратором российских музеев, вследствие чего она оказывалась его начальником. Иронический вопрос приобретал дополнительный смысл для тех, кто помнил о конфликте, случившемся между Пушкинским музеем и Эрмитажем в 2005 году, после того как Ирина Антонова заявила, что считает необходимым вернуть в Москву переданные когда-то Эрмитажу работы из Государственного музея нового западного искусства, основу которого составляли коллекции Сергея Щукина и Ивана Морозова. 25 апреля 2013 года эта старая и как будто затухшая история получила продолжение. Во время «прямой линии» с Владимиром Путиным Ирина Антонова обратилась к президенту РФ с пламенной речью, настойчиво попросив вернуть произведения в Москву. «Артгид» реконструировал историю раздела коллекций и непростых взаимоотношений директора Государственного музея изобразительных искусств им. А.С. Пушкина Ирины Антоновой и Государственного Эрмитажа Михаила Пиотровского.
В декабре 2005 года на пресс-конференции, посвященной открытию Галереи стран Европы и Америки, директор Государственного музея изобразительных искусств имени А.С. Пушкина Ирина Александровна Антонова, пожалуй, впервые настойчиво заявила, что коллекции Щукина и Морозова должны быть воссоединены в Москве. После пресс-конференции в беседе с Екатериной Алленовой Антонова говорила о том, что «...ни в Петербурге, ни где-либо еще никто в это время просто не собирал такого искусства. Сергей Щукин и Иван Морозов — это феномены российского собирательства. Скажем, другой Щукин, Петр Иванович, мог купить “Обнаженную” Ренуара и еще одну-две подобные картины, но создание именно коллекции произведений современной французской живописи в то время — это действительно редчайший феномен. И возник он именно в Москве. Думаю, здесь сложилась для этого особая атмосфера, может быть, стоит вспомнить особенности московской культурной жизни. Почему Общедоступный театр — будущий МХАТ — возник не в Петербурге, а в Москве? И, кстати, возник в 1898 году, когда был заложен и наш музей, музей нового типа: просветительский, обращенный к молодежи. А еще раньше была создана и передана Москве Третьяковская галерея...».
Ирина Александровна настаивала, что и Щукин, и Морозов неоднократно говорили о том, что желали бы оставить свои коллекции в Москве, завещав их городу, подобно Павлу Третьякову. Но этим планам, как известно, помешала революция, которая привела к национализации и объединению собраний, на базе которых в 1923 году был открыт Государственный музей нового западного искусства (в 1928 году он переехал в особняк Морозова на Пречистенке, 21, где ныне располагаются выставочные залы Российской академии художеств, а в 1948 году ликвидирован).
«Эта ликвидация вовсе не была просто перераспределением художественных ценностей, — считает Антонова, — подобно тому, что было на заре советской власти, когда Эрмитажу было предписано “поделиться”: “Вот в Москве нет музея мирового искусства, нужно туда отдать 500 картин” (тогда в Эрмитаж отправился Виктор Никитич Лазарев, был найден консенсус, и в наш музей были переданы картины старых мастеров), — весьма эмоционально комментировала директор ГМИИ историю почти 50-летней давности. — Изничтожение ГМНЗИ, одного из самых знаменитых музеев мира — я подчеркиваю, не Москвы, а мира, — это преступление, потому что музей уничтожили по идеологическим причинам, как “вредный, буржуазный, формалистический и декадентский”. Слава богу, не погубили картины, не продали на Запад, а лишь разделили между Москвой и Ленинградом. Тем не менее это акт идеологического насилия. Сегодня восстановили разрушенный храм Христа Спасителя, а ведь разрушенный музей — это то же самое, что разрушенный храм. Восстановить музей — значит проявить уважение к личности собирателей, к их желанию оставить коллекции Москве и признать, что ликвидация-то музея была незаконной. Я хорошо помню то время, когда в музеях нельзя было показывать не только Малевича с Кандинским, но и импрессионистов. Поэтому я считаю, что возвращение ГМНЗИ — это протест против того идейного разгрома, того насилия, которое было учинено над Искусством с большой буквы».
Комментарии директора Эрмитажа не заставили себя ждать. Естественно, Михаил Борисович Пиотровский без особого энтузиазма отнесся к перспективе вернуть в Москву «больших Матиссов» и Дени, заявив, что идея его московской коллеги противоречит сложившейся музейной этике, а также припомнил Антоновой то, что и Эрмитаж в свое время щедро поделился шедеврами с Москвой. И действительно, после того как нарком просвещения Луначарский задумал превратить цветаевский музей слепков в полноценный Музей изящных искусств, в него начали вливаться многочисленные собрания западной живописи, начиная с коллекций Румянцевского музея и заканчивая многочисленными конфискованными большевиками московскими частными собраниями. Но этого оказалось недостаточно, и было принято решение позаимствовать кое-что у Эрмитажа. В столицу переехали работы Боттичелли, Кранаха, Лоррена, Пуссена, Ватто, Буше, Давида, Рубенса. Но руководство Эрмитажа не было в восторге от этой сделки, требуя от Москвы возмещения. В январе 1930 года списки взаимных передач были согласованы и 11 февраля 43 работы (в том числе 8 картин Пикассо и 6 работ Матисса) из коллекции ГМНЗИ были переданы Ленинграду. Чуть позже Эрмитаж получил «Пруд в Монжероне» Клода Моне, а также работы Гогена, Дега, Майоля и других мастеров. Взамен Музей изящных искусств получил из Эрмитажа 73 картины старых мастеров.
Второй акт этой музейной драмы случился в 1948 году, после того как на волне борьбы с космополитизмом президент Академии художеств Александр Герасимов и Климент Ворошилов, убедив Сталина в том, что Музей нового западного искусства — не более чем рассадник «заразы формализма» и «буржуазного упадничества», добились его закрытия. Идея разделить коллекцию закрывшегося музея появилась не сразу. Изначально планировалось распределить большую часть собрания по провинциальным музеям, оставив в Москве лишь несколько избранных «лучших» работ. Части коллекции и вовсе грозило уничтожение, ведь многие полотна из щукинского и морозовского собраний, по мнению советских чиновников, «не имели художественного значения». В общем, музейным работникам пришлось отстаивать шедевры в боях с чиновниками, и на тот момент решение разделить коллекцию ГМНЗИ между Эрмитажем и ГМИИ им. А. С. Пушкина казалось меньшим из возможных зол.
В 1989 году историк искусства Андрей Чегодаев (в конце 1940-х он вместе с директором ГМИИ Сергеем Меркуровым, Борисом Виппером и директором Эрмитажа Иосифом Орбели занимался распределением работ между ГМИИ и Эрмитажем) в интервью Константину Акинше вспоминал: «Я постарался оставить все лучшее в Москве. Пришлось отдать только некоторые большие вещи, которые у нас просто негде было бы повесить. Музей изобразительных искусств имени Пушкина прославили на весь мир не гипсовые слепки античной и ренессансной скульптуры и даже не шедевр Рембрандта “Эсфирь, Аман и Артаксеркс”… До войны он был второстепенным музеем. Он прославился благодаря картинам Музея нового западного искусства. Закрыть такой музей в Москве было вандализмом. Но вследствие того, что картины из него попали в Пушкинский музей, он вошел в число самых знаменитых музеев мира».
Естественно, уже тогда, в 2005-м журналисты интересовались у Антоновой, как она практически представляет осуществление своей идеи. Считает ли она, что следует объединить обе коллекции под эгидой ГМИИ? Но и эти вопросы не вызывали затруднения у Ирины Александровны: «Нам есть где показать все, — утверждала она. — Мы наконец получили роскошное здание — бывшее здание Дворянского собрания, и я уверена, что года через два там можно было бы полностью воссоздать коллекцию ГМНЗИ. Это чудесный особняк, кстати, такого же типа, как особняки Морозова и Щукина, где они показывали свои коллекции, только гораздо обширнее. Если власти не захотят передавать эти коллекции в ведение ГМИИ им. А.С. Пушкина — пожалуйста, пусть будет создана новая дирекция. Это не принципиально. Важно, чтобы этот музей был в Москве! Он станет просто Меккой для всего мира. И это — музей Москвы, как и Третьяковская галерея, я в этом убеждена и хочу об этом сказать. Пусть прозвучит! Людей, которые меня бы поддержали, уже нет — нет Михаила Владимировича Алпатова, нет Бориса Сергеевича Угарова, президента Академии художеств в Ленинграде. Он мне говорил: “Вы правы, Ирина Александровна. И хотя я петербуржец, но я с вами согласен”. И меня поддержал Зураб Константинович Церетели, который по поводу воссоздания ГМНЗИ даже написал статью, почему-то оставшуюся незамеченной. Но, наверное, просто наступило время очень равнодушных людей, и никому это не нужно».
Впрочем, общественность беспокоили не столько стены, сколько сам гипотетический факт прецедента. Если Эрмитаж действительно согласится с требованием вернуть часть собраний Щукина и Морозова Москве, то не будет ли это прецедентом и не потребуется ли новый передел? Ведь в ответ Эрмитаж может потребовать назад картины старых мастеров, в свое время переданные в ГМИИ, например, работы из коллекции Кроза или Юсупова. Но и к такому повороту событий Антонова как будто была готова: «Это не может быть прецедентом, — утверждала она, — потому что передачи из Эрмитажа в наш музей коллекций Кроза или Юсупова имели совсем другие причины. Была национализация. Почему сейчас нельзя отдать картины Сергея Щукина из Эрмитажа и ГМИИ внуку Щукина Анри-Марку Делок-Фурко? Тогда нужно и Московский Кремль, и Зимний дворец вернуть царским фамилиям, которые и сейчас существуют. Но результаты национализации не могут подвергаться пересмотру. Коллекции того же Юсупова — произведения из Архангельского и прочее — после национализации не принадлежали ни Эрмитажу, ни нам, им просто нашли новых владельцев, перераспределив по разным музеям. Да, когда забирали из Эрмитажа картины для будущего ГМИИ, это был акт революционного времени, такой же, как национализация. В конце концов Эрмитаж перестал быть царским музеем и стал музеем государственным. И право государства — изъять часть коллекции и передать в другой музей, если государство считает это целесообразным. Тем более что у Эрмитажа такая божественная коллекция импрессионистов с “Виконтом Лепиком” Дега во главе, что Эрмитаж не будет обездолен. Этот музей нельзя обездолить. Произведения искусства — государственная, а не эрмитажная собственность. Так же, как и наши картины — это не собственность музея. Мы только храним, а государство имеет право изымать и передавать. Но в случае с коллекциями Щукина и Морозова — другое. Как я уже сказала, это не просто перераспределение ценностей, а идеологический акт насилия, разгром по идеологическим причинам, преступление против культуры и попранное желание московских коллекционеров, чтобы их коллекции принадлежали Москве. Возвращение картин в Москву было бы таким же актом, как реабилитация людей после сталинских репрессий».
Мы уверены, что за прошедшие с начала конфликта семь лет у Антоновой не появилось новых аргументов, но мы не уверены в том, что очередной акт этой новой музейной драмы может закончиться для Эрмитажа так же удачно, как и в середине нулевых.
