Круглый стол: коллекционирование в современной России
До конца февраля 2025 года в екатеринбургском Ельцин Центре идет выставка «Двадцать один длинный, один короткий», где представлены работы из собрания московского коллекционера Антона Козлова. Это первый публичный показ коллекции, которая начала формироваться в 2019 году, но за пять лет выросла в образцово-показательное собрание советского нонконформизма и современного искусства. Главный редактор «Артгида» Мария Кравцова пригласила Антона, а также директора Московского музея современного искусства Василия Церетели и арт-консультанта Анастасию Карнееву обсудить специфику коллекционирования современного искусства в России 20-х годов XXI века.
 Мария Кравцоваглавный редактор «Артгида» |  Антон Козловколлекционер |
 Анастасия Карнеевасоосновательница компании Smart Art |  Василий Церетелиисполнительный директор Московского музея современного искусства |
Мария Кравцова: Я пригласила вас обсудить специфику частного, музейного и корпоративного коллекционирования в современной России — в чем они схожи и чем различаются. Отсюда и выбор сегодняшних экспертов. Антон Козлов, начав коллекционировать относительно недавно, всего пять лет назад, сумел сформировать, на мой взгляд, значительное собрание советского неофициального и концептуального искусства, но не только. Василий Церетели возглавляет Московский музей современного искусства, а соосновательница консалтингового агентства Smart Art Анастасия Карнеева занимается в том числе формированием корпоративных коллекций.
Первый вопрос я хотела бы адресовать Антону, так как он принимает нас в своем хранении. Сегодня мы имеем дело с радикально расширившимся по сравнению с предыдущими десятилетиями художественным полем: только за последние годы появились десятки новых имен. С какими критериями ты подходишь к искусству, родившемуся не пятьдесят или тридцать лет назад, а недавно? Как ты выбираешь среди этого нового, которое не факт, что останется в истории искусства?
Антон Козлов: У частного коллекционера есть преимущество перед музеем, который, действительно, должен иметь четкие критерии того, что он отбирает в собственную коллекцию и обязуется «хранить вечно». Конечно, амбиция настоящего коллекционера заключается в том, чтобы иметь в своем собрании исторически незаменимые вещи, без которых в будущем не сложится, например, ретроспектива того или иного автора. Но найти ключевые произведения исторического периода, уже получившего всеобщее признание, почти невозможно, и единственный шанс коллекционера дотянуться до «великих вещей» — выбирать из того, что еще не очевидно большинству, идти на риск. Покупая работы художников, еще не получивших номинацию в историю искусства, особенно художников своего поколения, я пытаюсь дотянутся до этих потенциальных шедевров.
Мария Кравцова: Мне хотелось бы узнать про твои личные критерии выбора. Покупая художника своего поколения, ты соотносишь то, что он делает, с классической частью твоего собрания?
Антон Козлов: Я не подбираю «новое» под «старое», меня не интересуют эпигонские произведения. Да, в моем случае большую роль играет опыт, полученный из коммуникации с неофициальным искусством, оно дало мне определенную базу, понимание исторических процессов, чувство эпохи, которое нашло отражение в этих вещах. Но если говорить про актуальное искусство, скорее моя задача — уловить изменение контекста, потому что именно оно порождает то, чего не было раньше. Эти изменения, еле заметные сдвиги, как правило, не замечает большинство художников, но кто-то чувствует более тонко и переходит на другой уровень. Моя задача различить такие новые формы. И чтобы уловить «новое», не обязательно пристально следить за развитием карьеры того или иного автора. Вещи, в которых проявился этот самый сдвиг, я зачастую встречаю случайно.
Мария Кравцова: Василий, насколько я знаю, музеи в России не то чтобы являются полноценными соперниками частных коллекционеров. Возможности их комплектования сильно ограничены отсутствием бюджета на закупки. Тем не менее я вижу, что ММСИ даже сейчас умудряется пополнять свою коллекцию. Например, в вашей новой кураторской экспозиции я обнаружила совсем свежие керамические натюрморты Иры Кориной.
Василий Церетели: Когда наш музей только создавался, подход к формированию собрания был схож со стратегиями Антона. В те годы музей не входил в систему учреждений, подведомственных Департаменту культуры. У нас были статус «особо значимого объекта» и отдельный бюджет на выставочную деятельность и закупки, которые мы могли ни с кем не согласовывать. Мы смотрели на художественный процесс в определенном смысле глазами коллекционера, выбирали вещи, на наш взгляд, отражавшие сдвиги и динамику эпохи, и не особо задумывались над тем, претендует ли то или иное произведение на то, чтобы войти в вечность. Именно поэтому мы первые начали собирать видеоарт, фотографию и многое другое, что тогда казалось странным и экспериментальным, но отражало дух времени. Музей был совсем молодым, и в целом в те годы в нашей стране не было сложившихся подходов, опыта в работе с таким материалом, поэтому мы опирались не только на принципы научной искусствоведческой методологии, но и в значительной степени на интуицию. Это позволило нам в начале нулевых приобрести довольно много, как показало время, значимых произведений, например прекрасную инсталляцию Александра Бродского «Вечер».
Сегодня музей входит в систему Департамента культуры, у нас работает специальный Научный отдел, который анализирует текущий художественный процесс, особое внимание уделяя творчеству молодых художников. Он формирует списки работ, которые считает интересными для коллекции, и мы представляем их на рассмотрение общегородской закупочной комиссии. Но с самого начала нашей собирательской деятельности мы придерживаемся одного важного принципа: значительную часть приобретений мы делаем в московских галереях, тем самым поддерживая галерейную среду и локальный рынок искусства. Они со своей стороны рады пойти навстречу и предложить специальные условия для государственного музея. В основе здесь идея партнерства между участниками единого художественного процесса, формирование здоровой, доверительной профессиональной среды.
Мария Кравцова: В десятые годы и другие московские музеи начали демонстрировать интерес к современному искусству. Это как-то изменило вашу стратегию пополнения фондов?
Василий Церетели: Да, но конкуренция в эти годы, как правило, уже шла за вещи. Например, Третьяковская галерея приобрела собрание работ Ростислав Лебедева, шикарные работы. Я страдал, что они не в нашей коллекции, но тогда мы уже не могли соревноваться с ГТГ в плане бюджетов.
Мария Кравцова: Хочу зацепиться за тезис «конкуренция за вещи». Меня в свое время поразило, что, начав собирать в 2019 году, Антон за очень непродолжительное время сформировал коллекцию неофициального искусства, мало чем уступающую собранию, которое Андрей Ерофеев в начале нулевых передал в Третьяковку. То есть оказалось, что на рынке до сих пор много очень качественных, часто знаковых вещей художников предыдущих поколений.
Антон Козлов: Вещей абсолютно музейного уровня…
Василий Церетели: Самый свободный относительно бюджетов, а потому и активный период нашего коллекционирования, как я уже говорил, был в нулевые годы. Сейчас мало кто помнит, но именно на это десятилетие пришелся пик цен на русское искусство. Многие художники, которых нам хотелось видеть в нашей коллекции, например Семен Файбисович или Виноградов — Дубосарский, стоили дорого. Поэтому мы не могли себе позволить их крупноформатные произведения. Работы этих авторов, которые пополнили собрание музея, меньше по размерам, но в художественном отношении этот критерий не ключевой, безусловно, это значимые вещи. Вторая аномалия той же эпохи заключалось в том, что на фоне нескольких десятков очень дорогих суперзвезд существовали не менее важные художники, которые благодаря специфике своих работ не стоили буквально ничего. Рынок просто игнорировал эти формы. Например, в нашей коллекции есть инсталляция Ирины Кориной «Танк». Она попала к нам совершенно случайно. Мне позвонил Николай Палажченко и сказал, что инсталляцию негде хранить, и предложили ее забрать. Я согласился, хотя наши хранители были в шоке: как это описать, как хранить? Ведь в разобранном состоянии это просто куча ДСП! Но я понимал значимость работы и, по сути, приняв ее в фонд, призвал своих сотрудников адаптировать принятые тогда стандарты музейного хранения. И, кстати, это отличает музейное коллекционирование от частного: как только ты создаешь институцию, она начинает тебе активно мешать — одно нельзя, другое нельзя, не «вечный» материал, еще что-то. Для меня на первом месте всегда произведение искусства, его формальные особенности и язык — иными словами, музейная ценность работы. И часто нужно находить способы адаптировать сложившиеся рамки и правила с учетом вызовов и реалий творческого процесса, чтобы важная вещь смогла попасть в коллекцию и радовать зрителя. Тем более что наша коллекция не только обширна, но концептуально и стилистически очень разнообразна: в ней программно объединяются, вступают в диалог авангардные течения, академические традиции, всевозможные экспериментальные формы, наивное искусство, работы ярких молодых художников, большой диапазон техник и медиа. Поэтому и в целом она предполагает гибкий, комплексный подход.
Мария Кравцова: Есть еще один тип коллекционирования — корпоративный. Настя, зачем корпорациям нужны коллекции, и как в их случае происходит выбор?
Анастасия Карнеева: Перед тем как ответить на этот вопрос, я бы немного добавила к ответу Василия о специфике музейного коллекционирования. Музей всегда действует в системе ограничений. Это не только ограничения бюджета, но и то, что можно обозначить как «человеческий фактор». Члены экспертных советов и закупочных комиссий, хранители, научные сотрудники — у каждого есть собственное мнение, свое видение и представление о том, что нужно институции. И их не так-то просто сбалансировать или привести к общему знаменателю. К тому же покупка в музейную коллекцию — это еще и время. Если частный коллекционер пришел, увидел и купил, то институция сначала будет «думать», потом искать деньги, проходить юридические формальности. Нередко все это длится так долго, что художник успевает подняться в цене. У нас была ситуация, когда с момента изъявления музеем желания приобрести работу до ее фактической продажи прошло два года. Но такая ситуация не может повторяться систематически. Нельзя раз за разом приходить, например, к галеристу и говорить: «Хотим эту работу, придержите ее пока, вернемся через пару лет».
А вот разница между личной и корпоративной коллекцией в нашей стране не такая уж и большая. Сегодня многие корпорации разделяют социальную миссию поддержки культуры, и во многом отсюда проистекает современный интерес к творчеству живущих художников, а через это — к коллекционированию их работ. Но, как и 150 лет назад, появление корпоративной коллекции становится инициативой одного человека, обычно учредителя компании. И часто в основу собрания ложится его личный вкус. Но отличие такой коллекции от частной заключается в том, что она априори публична. Первые ее зрители — это, как правило, сотрудники компании, а первый «выставочный зал» — офисное пространство. И как только первые вещи появляются в рабочем пространстве, приходит понимание, что коллекция должна помогать выстраивать здоровые взаимоотношения между сотрудниками, выполнять образовательную функцию, поднимать общий уровень культуры в коллективе. То есть человек, который берет на себя миссию формирования корпоративной коллекции, понимает, что изначально он это делает не только для себя, но и прежде всего для людей, сотрудников своей компании…
Мария Кравцова: Я немного по-другому представляла себе прагматику корпоративного коллекционирования. На Западе такие коллекции являются не в последнюю очередь инвестиционным активом и инструментом социального пиара, который помогает через культурные проекты обелять или продвигать тот или иной бренд. А то, что ты описываешь в связи со спецификой российского корпоративного коллекционирования, звучит утопично.
Анастасия Карнеева: Корпоративное коллекционирование у нас точно не начинается как инвестиционный проект. Мне все-таки кажется, что нашим корпорациями как минимум на этом историческом этапе больше близки идея социальной миссии и желание вписать себя в историю культуры, в которой сегодня видят эффективный инструмент общего развития. Сегодня почти любое культурное событие так или иначе реализуется при участие корпоративного спонсора. И корпоративное коллекционирование лишь часть этой общей тенденции.
Мария Кравцова: Хочу вернуться к теме институционального коллекционирования. Василий, вы говорили о том, что в нулевые годы у вас более-менее были развязаны руки, музей имел бюджет на закупки. Как сейчас выглядит именно финансовый механизм пополнения коллекции?
Василий Церетели: Сейчас у нас нет постоянного бюджета на закупки. Но есть целевая поддержка. Например, в 2018 году музей получил грант в размере 20 млн рублей от мэра столицы Сергея Собянина на приобретение работ в коллекцию — это было приурочено к открытию нашего нового Образовательного центра в Ермолаевском переулке. Департамент культуры располагает общим бюджетом, и все муниципальные музеи подают заявки. Далее специальная закупочная комиссия их рассматривает. А потом все зависит от того, чему именно отдадут предпочтение члены комиссии — это может быть картина XVIII века, редкая книга или работа современного художника. После ретроспективы «Чемпионов мира», проходившей на Гоголевском несколько лет назад, я планировал приобрести в коллекцию их работы в дополнение к тем репрезентативным вещам, которые уже есть в собрании, чтобы расширить контекст. Мы подали заявку, но, к сожалению, ее отклонили на финальном этапе. Большинство последних приобретений мы сделали из внебюджетных средств. Для того чтобы сегодня проводить выставки и развивать коллекцию, музей должен каким-то образом зарабатывать. Понятно, что при таком раскладе может возникнуть ситуация, когда фонды пополняются по остаточному принципу, но мы все-таки стараемся этого избегать.
Мария Кравцова: Как вы относитесь к подаркам? Я объясню суть вопроса. Для многих художников попадание в солидное музейное собрание вроде вашего — большое достижение и повод пересмотреть прайсы в сторону повышения. И часто художники или дилеры пытаются дарить работы музеям в прагматических целях, а вовсе не по доброте душевной.
Василий Церетели: Да и чиновники часто говорят: «Зачем вам покупать работы? Пусть художники сами дарят!» И нам приходится объяснять, что этот механизм не всегда работает в нашу пользу, хотя, действительно, несколько раз за свою историю музей получал бесценные подарки. Например, бизнесмен Умар Джабраилов подарил нам коллекцию из более чем 150 работ российских авторов: прекрасные вещи Айдан Салаховой, Константина Худякова, Александра Дашевского, Алексея Беляева-Гинтовта, Виталия Пушницкого и многих других. Мы рады подаркам, ценим их, всегда указываем дарителей в этикетке и публикациях. Но, конечно, понимаем, что и к дарам нужно относиться аккуратно, поэтому создали при музее экспертный совет, который, учитывая уже сложившуюся специфику комплектования, решает, что мы готовы принять в дар, а от чего лучше отказаться. Зачем брать работу, которую, может быть, мы никогда в жизни не выставим? Хотя… Все меняется, и многие вещи, которые мы не выставляли в предыдущие годы, прекрасно вписались в сегодняшний контекст и с формальной, и с тематической точки зрения. В 2022-м мы получили прекрасные работы в дар от Владимира Некрасова. А в 2023 году Михаил Карисалов преподнес музею в дар две замечательные картины Павла Пепперштейна. С нашим динамичным ритмом показа работ из фондов (в рамках программы тематических экспозиций в здании на Петровке и программы «Коллекция. Точка обзора» в Ермолаевском. — Артгид) мы всегда включаем в выставки большой процент новых приобретений, зритель их видит. Например, наша юбилейная экспозиция «Вещи и видения», открытая сейчас на Петровке, дает очень хорошее представление о собрании музея, и в нее как раз включены великолепные произведения, подаренные музею Умаром Джабраиловым, Владимиром Некрасовым, Михаилом Карисаловым, дары самих художников и работы приглашенных молодых авторов, некоторые из которых, я надеюсь, вскоре пополнят нашу коллекцию.
Мария Кравцова: Антон, у тебя уже были ситуации, когда кто-то приходил и говорил, что хотел бы видеть свои работы частью твоего собрания?
Антон Козлов: Да, но, к сожалению, я всегда отказываю. Почему? Чистота коллекции дороже любых подарков. Ну, возьму я подаренную вещь, а что потом, если концептуально она не ложится в мое собрание? Передаривать неудобно, хранить незачем.
Мария Кравцова: Василий, вы вспоминали нулевые как время высоких цен на целый ряд авторов. А что сейчас? Они смогли удержаться на том ценовом уровне?
Василий Церетели: Рынок очень упал.
Мария Кравцова: С чем связано это падение?
Василий Церетели: В первую очередь с изменением общего контекста. Нулевые были временем всеобщего интереса к России: русские торги в Лондоне, представительства ведущих аукционных домов в Москве, международный обмен, интерес зарубежных коллекционеров. Сейчас наше искусство существует почти исключительно в локальном контексте, и это потенциально сужает его возможности в отношении творческой конкуренции и ценообразования. Также у нас пока не произошло того, что когда-то произошло в Китае: китайские коллекционеры начали поддерживать именно национальный рынок, китайских художников. А если свои не собирают, то и другие не заинтересуются.
Мария Кравцова: Я почти всю жизнь слышу, что нам не хватает коллекционеров — «если свои не собирают, то и другие не заинтересуются». Но почему коллекционерское сообщество, как было очень незначительным в нулевые годы, так и осталось таким же сегодня, когда и количество художников и событий значительно выросло? С чем вы это связываете?
Василий Церетели: Я вижу, что именно сейчас начали появляться новые коллекционеры. В последний день работы на Cosmoscow стояла очередь на вход, внутри было огромное количество людей, из них всего пара мне знакомых.
Мария Кравцова: Не все эти люди коллекционируют или даже просто покупают искусство...
Василий Церетели: По знакомым, которые изначально не связаны с искусством и работают в других сферах, я вижу, что сейчас стало модно собирать, воспитывать свой вкус, интеллектуально расти над собой. Этого стремления в таком масштабе не наблюдалось в нулевые годы, от которых мы отталкиваемся и с которыми сейчас сравниваем. Вопрос вкуса — вопрос образования, насмотренности, мобильности. В нулевые почти ни у кого этого не было, но за последние двадцать лет появилось и в результате привело к более массовому интересу к искусству.
Анастасия Карнеева: За время моей работы в области культуры в России было несколько волн интереса к искусству. В 90-е все поверили в Россию и наше искусство, побежали поддерживать, инвестировать, скупать. Потом, в кризис 1997 года, побежали обратно, попутно сбрасывая собранный «балласт». В нулевые — очередная волна «интереса» и «любви». Помню, как во время очередного финансового кризиса 2008 года аукционный дом Christies, в котором я тогда работала, был готов на многое в попытке привлечь максимум русских коллекционеров, видя в них будущих больших игроков на глобальном рынке. Мне кажется, что нам нужна другая, более эффективная система искусства. Эта система отсутствовала в 90-е и нулевые годы, да и сегодня, на мой взгляд, недоформирована. Поэтому я не разделяю радужной перспективы, о которой говорит Василий.
Нам нужна система, поддерживающая все свои составляющие не только в периоды подъемов, но и в моменты кризисов. Нам нужны институции, которые занимались бы именно искусством сегодняшнего дня. Но не волюнтаристски, а с опорой на экспертные советы, куда, кроме сотрудников этих институций, входили бы независимые эксперты, что по-настоящему легитимизировало бы их выбор. Нам нужны новые коллекционеры, причем желательно не только из Москвы. Нам нужны ярмарки. Они, кстати, у нас есть, и, действительно, за последние десять лет ярмарочный сектор прошел большой путь — тут я стою скорее на оптимистичной позиции. Да, многие из них изначально имели амбицию стать международными коммерческими форумами, а с этим у нас сейчас определенный кризис, однако мы надеемся на изменение этой ситуации. Нам нужны другие рынки и обмен, причем не только рыночный, но и ценностный. Мы не должны быть локальными. Нам нужна критика. Институт критики просто забыт, но если у тебя нет его и нет людей, способных критически описать текущее состояние художественного процесса, анализировать творчество художников, которые работают давно или только что вышли на сцену, объяснить тем же коллекционерам, что хорошо, а что нет, то система в целом не будет работать. У системы искусства должны быть артикулированные ценности, должна быть база, должна быть философская составляющая. И именно их я сегодня не вижу.
И еще один момент — культурная политика. У нас есть хороший пример Нижнего Новгорода, который в последние годы сделал ставку на гуманитарную сферу и культуру как инструменты создания среды и продвижения региона. Он не только выиграл, но и продемонстрировал, что без официальной поддержки развитие культуры на уровне регионов невозможно, нужен административный ресурс. Например, вы знаете, что закон о меценатстве, который так яростно обсуждали в нулевые, все-таки был принят в 2014 году и носит декларативный характер. Для того чтобы он заработал на благо культуры, необходимо ратифицировать его на уровне законодательных собраний регионов, где каждый отдельно прописывает поощрительные меры. Кто этим будет заниматься?
Антон Козлов: Я хотел бы немного подискутировать с Анастасией по поводу системы искусства. Мне кажется, у нас в том или ином виде есть все вышеперечисленное. Но мы живем в очень специальное время и понимаем, насколько возросли риски репрезентации в публичном пространстве живого, а значит, не всегда комфортного современного искусства. В сознании многих чиновников само словосочетание «современное искусство» практически слилось с «политическом искусством», хотя в большинстве своем то, что сегодня делают художники в России и за рубежом на 95% вообще не заходит в сферу политического. В общем, мы обсуждаем коллекционирование и рынок в очень сложный для нашей культуры момент. Но при этом я, например, понимаю, что он сопряжен с новыми возможностями, например с возможностью собрать по-настоящему великую коллекцию. Сейчас очень приятные цены, хотя за те пять лет, которые я собираю, проявилась определенная динамика — все хорошее старое подорожало примерно в два раза. Но даже при этом рынок сегодня на стороне покупателя. И я сейчас говорю вовсе не про инвестиции, я говорю о возможности прикоснуться к лучшему искусству нашей страны и о стоимости «входного билета» в прекрасное пространство высокой культуры, который во всем мире доступен людям более состоятельным, чем все мы тут вместе взятые.
Мария Кравцова: Антон, ты как раз тот самый «новый коллекционер», которых нам так не хватает. Меня когда-то прямо поразило то, насколько серьезно с самого начала ты подходил к собирательской деятельности: погрузился в исторический контекст, отказывался давать интервью и публично выступать, пока не «сформируешь собрание». Прямо скажем, так никто не делает.
Антон Козлов: 95% людей, которые приходят в индустрию извне с желанием что-то приобрести, выбирают по принципу «нравится — не нравится». И только 5%, выслушав галеристов, говорят: «Вы так хвалите того или иного автора или работу, а можете объяснить, почему конкретно они важны?» Еще важно слушать «второе мнение», а затем третье и четвертое. Важен референтный круг. Необходимо общаться не только с дилерами, но и с кураторами, музейщиками, искусствоведами, художниками, читать критику. Да, для того чтобы у тебя сформировалось понимание как самой сферы, так и отдельных авторов, нужна не просто абстрактная «чувствительность», но и конкретная насмотренность и начитанность, а значит, нужно посвятить всему этому много времени. К тому же я считаю, что частное коллекционирование — это не делегируемая история, это личная страсть, неформальный подход. Но не все так считают. Я видел делегированные коллекции, собранные по формальному принципу: один и тот же набор художников у разных людей. Это всегда очень заметно.
И последнее. По-настоящему хорошее современное искусство зачастую не может красиво висеть на стенке, да и вообще не всегда соответствует обывательскому представлению о предмете искусства. Инсталляции, крупные вещи, произведения на сложные темы, из неконвенциональных материалов — это все то, что должны были бы собирать институции, которые сегодня ограничены здесь в финансовых и иных возможностях. Хотя именно эти вещи в конечном счете и отразят наше время.
Анастасия Карнеева: Я не очень согласна с тезисом Антона про то, что делегирование в формировании коллекции всегда заканчивается «одним и тем же набором имен». Консультируя частных и корпоративных коллекционеров, мы всегда предлагаем, исходя из личности конкретного человека, из тех целей и задач, которые он нам изначально озвучил. Когда ты говоришь про «одинаковые коллекции», то это значит, что человек, который консультировал коллекционера, не уделил вопросу должного внимания. К тому же на общее дело работает не только покупка вещей в коллекции, но и, например, сотрудничество отдельных авторов с компаниями в рамках разного рода проектов. Например, в конце 2024 года мы спродюсировали совместный проект художника Димы Ребуса и нашего корпоративного клиента — компании SimpleWine. Художник разработал оформление лимитированной бутылки для водки «Онегин». Компания не только получила некий продукт, который понравился клиентам, но и приобрела десять акварелей автора в свою коллекцию. При этом наша компания не представляет Ребуса, но мы решили, что он лучше многих других авторов подходит для проекта.
Мария Кравцова: Антон, ты проигнорировал мой вопрос о том, как ты начал собирать.
Антон Козлов: У меня есть подруга, которая занимается в том числе дилерством. Она никогда не относилась ко мне как к потенциальному клиенту, мы просто дружили, но однажды она сказала: сходи туда-то и туда-то и посмотри на таких-то авторов. Тогда вместо того, чтобы покупать картину под цвет дивана, я приобрел у Лизы Березовской расцарапку Владислава Монро, метровую, настоящий masterpiece, а также объект Ирины Кориной и деревянную парсуну скульптора Бориса Орлова в XL Галерее. Я пожил с этими вещами полгода, за которые созрел до создания коллекции, то есть до того, чтобы разделить свою жизнь с искусством. Через эти первые вещи я почувствовал, как искусство может влиять на человека: я стал совсем по-другому и о другом говорить, вокруг меня начал складываться совсем другой круг людей, и завертелось.
Мария Кравцова: Но почему ты решил впервые публично показать вещи из своей коллекции именно в Екатеринбурге, а не в Москве? Готовя этот проект, ты думал о том, что сегодня подобный жест может восприниматься как экспансистский? Мол, опять к нам понаехали эти москвичи и навязывают свою версию истории искусства?
Антон Козлов: Мы изначально поставили перед собой цель максимально деликатно интегрировать наш проект в контекст Екатеринбурга. Нам не хотелось, чтобы это выглядело как «приехали москвичи потусоваться и показать свое искусство сами себе». Нет, у нас получился глубокий проект с большой параллельной программой, частью которой являются выступления художников. Кстати, многие из героев этой выставки отнюдь не москвичи: Федоричев из Омска, Михайлов из Перми, Черепановы из Екатеринбурга, Антуфьев из Тывы. И даже «московские» авторы вроде Кориной или Гронского говорят на понятном в любой точке страны визуальном языке. Это язык эклектики, и именно она нас объединяет: в Екатеринбурге стеклянные небоскребы и капромантические башенки, и в Москве то же самое, в Москве коринские «фактуры» на каждом шагу — и в Екатеринбурге они же. Да, в Москве более развитая институциональная среда и есть дискурс, поэтому многие так или иначе притягиваются к ее орбите, но, в принципе, имея интернет, художники легко встраиваются в самые разные контексты, было бы желание.
Наша выставка охватывает двадцать лет, за которые в стране много чего произошло, и эти изменения, безусловно, нашли отражение в искусстве. И люди это чувствуют, нас очень приятно удивляет посещаемость: в первый уикенд на выставку пришло две тысячи человек. Многие сравнивают наш проект с Индустриальной биеннале. Чувствуется, что это было очень важное событие для города, что оно приучило местного зрителя к качеству и масштабу, по которым сейчас очень ностальгируют. И вообще, биеннале, деятельность Музея изобразительных искусств, фестивали паблик-арта — все это создало в городе почву для восприятия даже сложного искусства. К нам приходят бабушки и говорят: «Я понимаю, как любить картину, а теперь мне хочется разобраться, как любить вот это, странное такое, потому что я вижу, что это тоже можно любить».
