Евгений Музалевский: «В моих работах грань между абстракцией и фигуративностью всегда зыбкая, мерцающая»

Художник Евгений Музалевский привлек внимание художественного сообщества в 2021 году своей дебютной выставкой в Alina Pinsky Gallery. В этом году открылся его первый музейный проект — «Монохром, c мамой за спиной» в Мультимедиа Арт Музее, Москва. В экспозиции представлены не только работы художника, но и вышивки его мамы, сделанные по мотивам работ Евгения. Об этике соавторства, опыте узнавания себя в стихах обэриутов и о дневнике как медиуме с Евгением Музалевским поговорила арт-критик Юлия Тихомирова.

Фрагмент экспозиции выставки Евгения Музалевского «Монохром, c мамой за спиной» в Мультимедиа Арт Музее, Москва. 2024. Фото: Алексей Народицкий. Courtesy Alina Pinsky Gallery

Юлия Тихомирова: Расскажи о своем первом эстетическом впечатлении.

Евгений Музалевский: Я помню, как впервые попал в музей, лет примерно в 17. Это был Эрмитаж. Оказавшись там, я почувствовал, что нахожусь в некой РПГ-игре: перемещаюсь из одной локации в другую, путешествую по Северной Атлантике, резко пробегаю разные эпохи, попадаю одной ногой в пустыню, другой — внутрь экспрессионистской живописи. Я не мог понять, оригинальное передо мной произведение или же подделка. Спрашивал у смотрительниц, а они отвечали «оригинал», тем самым окончательно сбивая меня с толку. Они были участницами какого-то заговора. Я не мог им доверять. Мне казалось, что вот-вот врежусь в текстуры, болели ноги и спина. Помню непонятные абстрактные произведения, и их названия — что-то вроде «синий дым». И я думал: «Господи, да, похоже, здесь есть что-то такое… Что-то связанное с синим дымом…»

Юлия Тихомирова: Ты провел аналогию с РПГ-игрой. Музей и история искусства для тебя — это компьютерная игра с локациями. Ты видишь себя игроком, который проходит какие-то уровни, выполняет какую-то миссию?

Евгений Музалевский: Наверное, лучше всего подходит сравнение со взглядом камеры, spectator mode, которая перемещается, запечатлевает этот мир, изучает локации. А вообще, первый эстетический опыт у меня связан скорее с музыкой. Я жил в маленькой деревне, где ничего не происходит и вокруг нет интересных людей, поэтому музыка была для меня лекарством. Ее я понимал лучше, чем визуальное искусство. Совсем ребенком, лет шести, я слушал русский рок, одними из первых иностранных групп были System of a Down и Prodigy. Моя тетя была панком, с ней было весело, мы ездили на концерт «Короля и Шута»: помню, люди залезали в мусорки и сидели там, а мы спали ночью на железнодорожном вокзале. Лет в 13 меня не взяли в рэп-группу. Потом, в 15-16 я стал изучать различные музыкальные течения, позже, в Санкт-Петербурге немного писал о музыке. Сейчас пробую сочинять песни, недавно начал учиться игре на гитаре.

Юлия Тихомирова: Говоря о визуальном искусстве, надо вспомнить, что, помимо живописи, ты занимался фотографией. Чем для тебя стал этот опыт?

Евгений Музалевский: Когда фотографируешь, реальность становится очень фотографичной. Ты постоянно думаешь: «Блин, я не взял камеру, не сделал вот этот снимок, не запечатлел это…» Все начинает восприниматься через призму фотографии. Это также помогает дистанцироваться от происходящего. Это занятие не похоже на письмо, например. Фотографировать я начал в 11-м классе. Тогда я переезжал из города в город, первые опыты были в стрит-фотографии: случайные люди на улице, какие-то бездомные. Мне в то время очень хотелось учиться, но в университеты меня не брали из-за плохого ЕГЭ. Несколько лет после средней школы я не учился. Мне посоветовали Школу Родченко, и я решил подать свои работы туда. Поступил со второго раза. Во время обучения я проживал жизнь с фотографией и работал с ней концептуально, перформативно. Снял много автопортретов. Потом в фотографировании был долгий перерыв, хотя иногда я скучал по той части жизни с фотоаппаратом. Недавно опять вернулся к фотографии, хотя работаю с ней уже по-другому. Я придумываю кадры, но не держу фотоаппарат в руках, а приглашаю людей снимать, делегирую.

Юлия Тихомирова: Тема делегирования как приема и разных форм соавторства, исполнения по эскизам, плавно подводит нас к твоей выставке «Монохром, c мамой за спиной» в Мультимедиа Арт Музее. На ней показаны в том числе вышивки твоей мамы, сделанные по написанным тобой картинам. Расскажи об этом проекте.

Евгений Музалевский: Изначально у меня не было идеи выставляться с ней совместно, тем более в музейном пространстве. Все вышло случайно. Мама позвонила мне из тюрьмы и сказала, что ей очень сложно, она хочет чем-то заняться. Например, что-нибудь вышить, причем что-то большое, метра два. Я сделал схемы для вышивания, распечатал и отправил ей вместе с нитками. Она вышивала и звонила мне по видеосвязи, показывала, что получается, рефлексировала в процессе работы, размышляла о разных вещах и о самом процессе вышивания. Иногда она просила сфотографировать ее с подругами — я делал скриншоты. Когда первая вышивка была готова, я показал ее галеристке Алине Пинской, а та — директору MAMM Ольге Свибловой, и мы решили, что это может стать выставкой. Если честно, я долго сомневался, стоит ли показывать проект, видел его чувствительные стороны. Нужно ли публично обозначать, что моя мама сидела в тюрьме? Но, даже понимая все уязвимые для критики стороны, мы решили его осуществить. А когда я увидел эти работы уже в музее, все встало на свои места: и мама к тому моменту вышла из тюрьмы, и проект органично сложился.

Юлия Тихомирова: В современном мире искусство часто воспринимают как возможную терапию. Как ты к этому относишься?

Евгений Музалевский: Для меня это нерелевантный вопрос. Мне кажется, что процесс создания искусства так или иначе влияет терапевтически: ты занят такой работой, которая сама по себе вырывает тебя из повседневности, ты отвлекаешься. Но искусство может быть и очень разрушительным. Создание произведения — это большой стресс, ты постоянно находишься в сомнениях, смятении… А что, если прямо сейчас все закончится? Когда люди смотрят на мои работы и им нечего сказать, я думаю, что лучше ничего и не говорить. Считаю, что мои произведения можно смотреть и в отрыве от истории моей жизни.

Юлия Тихомирова: Часто биографическая призма становится инструментом, при помощи которого мы интерпретируем искусство художников прошлого. Причем это очень сильный соблазн для интерпретатора: биография легко все объясняет. И, что интересно, такой подход соответствует моде на репрезентацию идентичностей. Однако подобная оптика часто приводит к мифологизации биографии и жизни художника. Что думаешь об этом?

Евгений Музалевский: Все эти бесконечные архивы — тоже в определенном смысле тюрьма, из которой сложно выбраться. Это жесткие рамки, заточение.

Юлия Тихомирова: Сам ты изучаешь чьи-нибудь биографии?

Евгений Музалевский: Я многие вещи считываю без слов. В 2022 году я почти никуда не выходил из дома и практически не спал, а еще много читал. Просто чтобы отвлечься. И так получилось, что я стал читать про ОБЭРИУ, про Хармса, Заболоцкого, Введенского, Липавского. При чтении их произведений возникло странное чувство: казалось, что я смотрю на собственное отражение. И это меня… отвращало, хотя ощущалось как нечто очень близкое. Такое бывает, когда смотришь на что-то очень похожее, на что-то болезненно близкое, пусть и искаженное. Может и хотел бы выглядеть по-другому, но нет — похож, например, на отца и ничего не можешь с этим поделать. Слышать голос своего любимого человека — тоже довольно травматичный опыт. Собаки и люди становятся похожими друг на друга.

Юлия Тихомирова: Расскажи о какой-нибудь работе, представленной на выставке в МАММ.

Евгений Музалевский: Центральная работа на выставке называется «Дураки»: это отсылка к несохранившемуся роману Александра Введенского. В 2022 году я думал, каким образом изменить пространство картины, и решил двинуться в сторону черно-белой палитры. Использовал oil stick^[1], почти без кистей, а еще сухие тряпки, чтобы растирать изображение, проявлять его не в фотографическом смысле, а в археологически-лотерейном. Картина собирается коллажно, но не соединением двух совершенно разных материалов с образованием нового смысла, а скорее как коллаж с точки зрения продолжительности, сборки конструкции: меня увлекали развешанные шпалерой цветные картины на черно-белых репродукциях. В порядке эксперимента я отказался от цвета, хотя вообще люблю его. Также меня заворожила печать по металлу, и я думал над имитацией печати или процарапывания по металлической поверхности. Еще одно впечатление — прогулки по кладбищам в Италии и кладбищенские стены, заросшие мхом.

Юлия Тихомирова: Названия твоих работ часто поэтические, например: «Господи, прости несчастных псин твоих», «Изображение может содержать следы лапок летучих мышей», «Спрятал ноготь в карман» или «Вот зреет абенд вздохнули плечи». Часто ты используешь «Без названия» в качестве названия. Как ты выбираешь имена для своих работ?

Евгений Музалевский: Смысл названия может находиться где-то «за» произведением, «за» текстом или быть вообще не связанным с картиной. Он может быть реализован с совершенно разных позиций, в том числе включать в себя критический потенциал, стать триггером, отправной точкой к разворачиванию какой-либо истории, возможно, дискуссии, может стать вирусным, мемом, при этом отсылать к поп-музыке или застрять в голове как какой-нибудь хит, иметь внутри себя множество слоев, обращаться к религиозным притчам, сбивать зрителя с толку. Интересно, когда название взаимодействует как с цифровой, так и с физической реальностью. Мне еще предстоит над этим поработать. Люди ищут простых объяснений, быстрорастворимой рекламы, не больше трех слов. Им кажется, что достаточно прочитать музейный текст или знать детали биографии автора, чтобы разобраться в идее и смысле работы. Но я не думаю, что «отгадку» смысла произведения искусства можно найти в его названии или в поясняющем тексте. Мои картины могут воздействовать на зрителя без дополнительных текстуальных надстроек.

Юлия Тихомирова: Частью выставки стали дневниковые страницы. Что ты думаешь о такой форме высказывания, как дневник?

Евгений Музалевский: Я работаю с дневником как с медиумом. Можно сказать, что я сделал «фейковый дневник». По форме это дневник, но по факту им не является. Я пересобираю, перемонтирую материалы, информацию. Я не часто пишу в дневниках, больше рисую, сбрасывая туда некие образы. Никогда не перечитываю то, что написал: это слишком. Не пользуюсь ластиком и часто не могу разобрать свой почерк. В последнее время пишу на немецком языке, совершая над собой усилие и выписывая каждую букву.

Дневник как медиум — это работа одновременно с текстом, а традиция литературоцентричности и в российском, и в советском, и в постсоветском контексте огромная. Вот Кабаков, например, придумывал персонажей и создавал свои альтер эго. А у меня нет персонажей, мне интересны пограничные образы. Те, что одновременно распространяются и в «высокой», и в низовой культуре. Например, Мадонна была мне интересна как образ, меня интересовали ее жесты, то, как она держит младенца: все это открывало портал в целую фантасмагорию. Мне интересно размышлять об образах, укорененных в культуре, в том числе в религии, мне важно, что все это взаимосвязано. В моих работах грань между абстракцией и фигуративностью всегда зыбкая, мерцающая. В них есть что-то и от граффити, и от наскальной живописи.

Юлия Тихомирова: Как ты ощущаешь себя в пространстве неродного немецкого языка? Тут напрашивается спекулятивная аналогия: ты говоришь, что часто пишешь тексты, невозможные для дешифровки, а слово «немецкий» произошло, по расхожему мнению, от слова «немой».

Евгений Музалевский: Когда я сдал немецкий на уровень B1, то ощутил эйфорию. Реальность открылась для меня с иных позиций, я почувствовал себя частью этой новой действительности. Для меня язык вообще — сложная тема. Я отлично помню свою доязыковую бытность, вернее, жизнь до того момента, как научился читать: в детстве я забирался в книжные шкафы и, найдя какую-нибудь книжку с безумно красивой обложкой, жестко обламывался, когда внутри не было ни одной картинки, а лишь тексты. Несколько лет назад я приехал в Германию, не говоря ни на английском, ни на немецком, и упал в очень странное пространство. Я сильно хотел, чтобы мне приснились сны, где я говорю на немецком, нахожусь как бы внутри города. Мне казалось, что через сны я могу подчинить себе эту реальность.

Юлия Тихомирова: Если язык замкнут на культурной ситуации, герметичен и сложен, то мир образов для тебя — пространство без границ?

Евгений Музалевский: В моих мечтах, в идеальном мире — да.