Что надо знать: «культурная апроприация»
Вопрос о культурной апроприации все чаще и чаще появляется в современной арт-среде, при этом само понятие зачастую формулируется расплывчато и в зависимости от того, кто говорит, обретает новые оттенки. Куратор и арт-критик Валентин Дьяконов попробовал разобраться, чем апроприация отличается от обмена. Какие критерии здесь важно знать? И что такое налог на идентичность?
Илья и Эмилия Кабаковы. Туалет. Внутренний вид. Столовая и кабинет. Инсталляция на выставке documenta IX. Кассель, 1992. Архив Ильи и Эмилии Кабаковых. Источник: lechaim.ru
Замечательный филолог Галина Белая как-то рассказывала на своих неформальных семинарах в РГГУ о командировке в Германию. Это был 1992 год и ее первый выезд в «капстрану». Делегация славистов заехала в Кассель на «Документу», где показывали, среди прочего, инсталляцию Ильи Кабакова «Туалет». Галине Андреевне работа активно не понравилась. «Он взял наш ситец, — говорила она, — скатерти наши, среди которых я росла, и все это в общественном сортире развесил». Кабаков был младше Белой на два года и наверняка вырос в окружении таких же дешевых тканей и вещей. Она не была поклонницей Советского Союза, не защищала бедность как этический или экологический выбор и не критиковала Кабакова с эстетических позиций. Для Галины Андреевны, однако, его инсталляция была актом культурной апроприации, поскольку художник, к тому моменту работавший в США, показывал свое произведение в контексте доминирующей культуры. Ее задело то, что она прочла как издевательство богатого, успешного человека над бытом нищих, но живых людей. Пародийная инсценировка габитуса советских граждан, как ей показалось, не дотягивала до аллегории и звучала бесстыдной насмешкой. Строго говоря, Кабаков у нее ничего не украл, но использование фактуры небогатого довоенного детства в СССР показалось Белой этически неприемлемой.
В то время (если не ошибаюсь, стоял 2001 год) термин «культурная апроприация» в российской науке не звучал, да и в западной пока не прижился. Его появление бездоказательно датируют 1945 годом, приписывая оксфордскому профессору Артуру И. Кристи, но каких-либо правдивых ссылок на профессорские труды по теме мне обнаружить не удалось. Рабочее определение «культурной апроприации» возникает в 1992 году в резолюции Союза писателей Канады[1] (sic): «Заимствование интеллектуальной собственности, культурного самовыражения или артефактов, истории и способов познания у культуры, к которой человек не принадлежит». Забавно, что это определение цитируется в предисловии Брюса Зиффа и Пратимы В. Рао к сборнику «Власть взаймы. Эссе о культурной апроприации» (Borrowed Power. Essays on Cultural Appropriation), а потом приписывается им позднейшими исследователями.
Если смотреть на формулу Союза писателей Канады вне контекста, то неясно, чем апроприация отличается от обмена. Зифф и Рао уточняют, что это заимствование «доминантной культурой» у «подчиненной». Когда представитель культурного и политического большинства заимствует у представителя меньшинства, обмен неравноценен. Но отразить это неравенство терминологически трудно. Как пишет профессор юриспруденции Матиас Симс, «лингвистически невозможно сделать значение слова “апроприация” зависимым от неравенства возможностей». То есть в сам термин нельзя вшить моральную оценку тем или иным отношениям. Поэтому ученые создают дополнительные категории заимствований. Исследователь медиа Ричард Роджерс в статье «От культурного обмена к транс-культурации: обзор и реконцептуализация культурной апроприации» (From Cultural Exchange to Transculturation: A Review and Reconceptualization of Cultural Appropriation, 2006) вводит четыре типа:
1. «Культурный обмен» между группами с одинаковым уровнем социальной, экономической и политической власти. Легко увидеть, что этот термин — мысленный эксперимент типа кота Шредингера, ибо двух одинаково влиятельных групп существовать не может.
2. «Доминирование», когда более влиятельная культура навязывает свои ценности менее влиятельной и заставляет либо принять их, либо сделать вид, что приняла.
3. «Эксплуатация» более влиятельной группой элементов менее влиятельной без достойного осмысления и вознаграждения.
4. «Транскультурация» — процесс совместной переработки тех или иных культурных особенностей так, что их происхождение становится неважным.
Второй и третий типы заимствований навязаны силой, а следовательно, достойны осуждения. Логично, кстати, что апроприация как художественный прием обычно используется для подчеркивания диктата доминирующей культуры. Когда Шерри Левин или Элен Стюртевант копируют Марселя Дюшана или Энди Уорхола, они критикуют патриархальный канон музеев и арт-рынка, меняя гендерную маркировку у хрестоматийных или дорогостоящих работ.
Строго говоря, ареал распространения «культурной апроприации» в основном ограничивается США и Канадой. Почти все примеры громких скандалов по этому поводу берутся из американской жизни. Тому есть несколько причин. Во-первых и в главных, экономика. Как отмечает правовед и основательница Института законодательства в модной индустрии (Fashion Law Institute) Сьюзен Скафиди в книге «Кому принадлежит культура?» (Who Owns Culture?, 2005), «одно из ключевых различий между заметными и невидимыми культурными сообществами заключается в том, насколько они коммодифицированы». «Для того чтобы закрепиться в ментальном пейзаже американцев, той или иной этнической, региональной, социальной или культурной группе приходится платить нации в целом налог на идентичность, — продолжает Скафиди. — Этот налог может предъявляться в виде кухни, костюма, танцев, фольклора, ремесла, целительства, языка и образности». Если определенное сообщество докажет свое право на эти культурные особенности и убедит публику, например, в том, что паста, приготовленная итальянцами, лучше макарон из ресторана Amore, где на кухне нет ни одного выходца из Италии, то приобретет социальный и экономический вес.
Во-вторых, у Европы есть термины постарше и попроще. Почти все, что входит в понятие «культурная апроприация», в Европе понимается через историю колонизации, как прямой грабеж заморской собственности, у которого нет сложных этических оттенков. В целом, борьба против «культурной апроприации» в США и Канаде является примером прикладной деколонизации, если можно так выразиться. Поскольку сообщества Северной Америки, подвергающиеся апроприации, живут там же, где завоевавшие их пришельцы, им трудно бороться за независимость и возвращение исконных земель. Чтобы они этим не занимались, юридическая и университетская среды в США и Канаде придумывают разные формы символического признания их «историй». Например, около 2021 года на сайтах почти всех крупных университетов США появились уведомления о том, что они стоят на земле, изначально принадлежавшей тому или иному племени. Контроль над культурной апроприацией преследует похожие цели, а именно мир между потомками колонизаторов и потомками рабов или жертв. Поскольку на политический суверенитет коренным народам, афро- и латиноамериканцам рассчитывать не приходится, они борются за суверенитет культурный.
При этом зарегистрировать культурную апроприацию намного сложнее, чем побои или кражу. Философ Джеймс О. Янг предлагает использовать степень «обиды» (offence) как плавающий критерий незаконной апроприации. Центральный пример его статьи «Глубокая обида и культурная апроприация» (Profound Offense and Cultural Appropriation, 2005) — фрески канадского художника Джорджа Саутвелла в здании парламента Виктории, штат Британская Колумбия. Цикл об истории Британской Колумбии, начатый в 1935 году, не привлекал особого внимания до начала 2000-х, когда представители Саммита коренных народов[2] посчитали две фрески, «Труд» и «Судопроизводство», оскорбительными. В первой женщины племени были изображены с обнаженной грудью (что исторически верно). Композиция второй фрески ставила члена племени в «подчиненную позицию» относительно белого судьи. Саутвелл дружил с представителями коренных народов и был, предположительно, единственным белым, похороненным на их кладбище. Но «хороший» аутсайдер может превратиться в «плохого» с течением времени, и в этом нет ничего особенного: моральные нормы тоже меняются.
Вычислить «глубину» обиды невероятно сложно. Но и более простые, внешние аспекты той или иной культуры с трудом поддаются юридической квалификации. Почти все, что входит в «налог на идентичность», относится, по Скафиди, к сфере «случайной собственности». Такая собственность вырабатывается десятилетиями и веками как повседневная некоммерческая практика внутри того или иного сообщества. В определении «культурной апроприации» канадского Союза писателей упоминается термин «интеллектуальная собственность», но, как показывает Скафиди, это изобретение века Просвещения и эпохи романтизма с их верой в индивидуализм. Закон об авторских правах не заточен на то, чтобы защищать права на «случайную собственность».
Кроме того, невероятно сложно доказать право той или иной группы на «случайную собственность», не скатываясь в стереотипы. «Все итальянцы готовят пасту, а значит, все время ее едят и знают в ней толк», — это пример эссенциализма, то есть приписывания культурной идентичности всем представителям этнической группы. Если избегать эссенциализма, то придется признать, что на «случайную собственность», особенно на практику вроде готовки, права есть у всех, кто берется за изготовление пасты. Как замечает Джеймс О. Янг, если «культура — это образ жизни», то «концепция отдельной, конкретной культуры с трудом поддается анализу». Для того чтобы преодолеть стереотипы, не отказываясь от групповой идентичности, сообщества практикуют «стратегический эссенциализм», по выражению феминистки Элисон Стоун. «Описательно» стереотипы неверны: не все итальянцы любят пасту, не все женщины (вставьте свой стереотип). Но утверждать единство некой группы можно «политически», чтобы «гальванизировать» социальные изменения. Как отмечает Стоун, это не очень неэффективная позиция. Приверженцев «стратегического эссенциализма» легко поймать на внутренних противоречиях, чем и занимаются консерваторы, например, когда просят транс-активистов давать четкие определения словам «мужчина» или «женщина».
Еще одна риторическая фигура из арсенала правых критиков активизма — частые сравнения борцов за культурную справедливость со Сталиным, а их деятельности с ГУЛАГом. Ситуацию, в которой апроприация доминирующей культурой порицается, они сравнивают с цензурными ограничениями и даже антисемитизмом в Советском Союзе. Эти параллели кочуют из текста в текст начиная с 1990-х. Речь, конечно, не идет о том, что людей сажают за орнамент на рубашке; мишенью такой критики становится предположительное двоемыслие активистов. В жизни, как считают консерваторы, они руководствуются стереотипами и универсальным «здравым смыслом», но ради достижения политического веса «придумывают» конфликты на пустом месте. Рискуя показаться занудным, все-таки замечу, что культурная политика СССР при Сталине была далека от деколониальных движений современности. Формула «национальное по форме, социалистическое по содержанию» появляется в его статье «О национальном вопросе и национальной культуре» 1931 года. Итоговым результатом развития локальных культур Сталин видит «расцвет национальных по форме и социалистических по содержанию культур в условиях диктатуры пролетариата в одной стране для слияния их в одну общую социалистическую (и по форме и по содержанию) культуру с одним общим языком, когда пролетариат победит во всем мире и социализм войдет в быт». То есть речь не о сохранении (и охране) культурных особенностей. Ровно наоборот: на территории страны должен возникнуть один язык — предположительно, русский — и единый культурный код.
Россия в рассуждениях борцов с апроприацией появляется редко и обычно неожиданно, как в случае с ГУЛАГом и генералиссимусом. Пересказывая вышеупомянутую статью Ричарда Роджерса, авторы книги «Культурная апроприация в моде и шоу-бизнесе» (Cultural Appropriation in Fashion and Entertainment, 2022) почему-то иллюстрируют категорию «культурного доминирования» делом Юлии Цветковой (3 июня 2022 года внесена Министерство юстиции РФ в реестр иностранных агентов), считая ее преследование примером ассимиляции обществом гомофобных ценностей доминантной культуры. Это пример смешения понятий, регулярно случающегося в рассуждениях о культурной апроприации. Речь обычно идет не о праве собственности, но о моральном праве, а плоскость этики может включать в себя множество реакций. Сложно отделить «глубокую обиду» сообщества от «глубокой обиды» активиста. В чем разница между включенным инсайдером (грубо говоря, итальянец, любитель и практик пасты), выключенным инсайдером (итальянец, который не ест мучное), включенным аутсайдером, защищающим преимущественное право итальянцев на пасту, и выключенным аутсайдером, который просто готовит? Если очертить границы активных пользователей той или иной «случайной собственности», то определить факт апроприации просто. Но границы эти подвижны и меняются после каждого спора о заимствованиях.
Примечания
- ^ Союз писателей Канады (англ. Writers Union of Canada, TWUC) — профессиональная организация писателей, основанная в 1973 году. Ее цель — улучшение условий жизни канадских писателей через взаимодействие с правительством (по разным вопросам — от налогообложения и авторского права до проблемы свободы слова), промышленным бизнесом, издательским сообществом и читателями. TWUC способствует изданию сочинений своих членов, разрабатывает программы профессионального развития, проводит консультации по правовым вопросам, выступает посредником в рассмотрении юридических жалоб, предоставляет услуги по оценке произведений, помогает в оформлении различных льгот. Также Союз финансирует программы публичных и школьных чтений и адресованные писателям профессиональные мероприятия. Союз стал инициатором и оператором национальной литературной премии им. Дануты Глид и ряда других премий.
- ^ Саммит коренных народов (First Nations Summit) — политическая организация в Британской Колумбии (Канада), основанная в 1992 году и представляющая интересы правительств групп коренных народов.
