Катарина Лопаткина. Василий Пушкарёв. Правильной дорогой в обход

В издательстве Музея «Гараж» вышла книга историка искусств Катарины Лопаткиной «Василий Пушкарёв. Правильной дорогой в обход», где реконструируется жизнь и работа бывшего директора Русского музея. В центре внимания оказываются не только профессиональные достижения, способы борьбы с советской бюрократией, но и встречи, сенсационные выставки и этический кодекс. Как и где Пушкарёву удавалось отыскать редкие работы, что он хранил в «тайных комнатах» музея и кого из запрещенных художников коллекционировал, читайте в книге. С любезного разрешения издательства публикуем отрывок из главы «Приобрести любой ценой».

Константин Сомов. Вечерние тени. 1900. Холст, масло. Фрагмент. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Познакомившийся с Пушкарёвым в 1960-х знаменитый коллекционер Георгий Костаки вспоминал директора Русского музея и его работу так: «Фурцева покровительствовала Пушкарёву, видя в нем неординарную личность, этакого русского типа мужика-купца, который себе на уме и знает, что ему нужно, что он должен делать. Как ни странно, он очень положительно отнесся к авангардному искусству и тайком покупал эти вещи у разных старых людей в Ленинграде. Причем, тратил деньги, которые ему были отпущены на официальное искусство — на разных Герасимовых и иже с ним. Кураторы и сотрудники Русского музея с большой симпатией к этому относились и Пушкарёва покрывали. Получался какой-то тайный музей…»^[1] Удивительно емкое описание! Однако Костаки сильно недооценивал масштабы этого «тайного музея»: Пушкарёв собирал не только «авангард», он собирал все.

Выступая в 1974 году на заседании Клуба любителей книги в Центральном доме работников искусств в Москве, Пушкарёв описал свою музейную миссию: «Моя задача — получить вещь или приобрести любой ценой, любыми путями, лишь бы она имелась в музее. Вопрос экспонирования — это другой вопрос. Если сейчас я не имею возможности по тем или иным причинам выставить некоторые вещи, то после меня их выставят. Но надо, чтобы они были в собрании музея. Тут возникают определенные трудности. Есть коллекционеры и вдовы умерших художников, которые мне говорят: если повесите — продам, не повесите — не продам. В таких случаях я не даю обещания повесить, я даю обещание приобрести и безусловно сохранить»^[2].

Под «любой ценой», конечно, подразумевались не деньги. Соперничать с частными собирателями Пушкарёву было сложно: музей находился под жестким финансовым и идеологическим контролем Министерства культуры РСФСР. Соответственно и приобретения (должны были быть) скромнее — и количественно, и качественно. Он говорил об удаче, о настойчивости, о дерзости и педантичном постоянстве страстного собирателя «в предложенных обстоятельствах». Которые он, Василий Алексеевич Пушкарёв, азартно и изобретательно преодолевал.

Реставратор Савва Ямщиков вспоминал свою первую встречу с директором Русского музея: «В Москве, на Кропоткинской улице, он шел под руку с одной из наших пречистенских старожилок. Мой спутник, хорошо знавший Пушкарёва, спросил его шутливо, глазами показывая на старушку: “Врубель?” Тот коротко ответил: “Рокотов”. Приятель, улыбнувшись, сказал, что скоро в Русском музее появится рокотовский портрет. Пушкарёв дни и недели проводил у частных владельцев, убеждая их в том, что произведения искусства должны храниться в музее. Ведь деньги не для всех коллекционеров решающий фактор. Важнее знать, что вещи попадут в надежные руки. Рук, более надежных, чем пушкарёвские, не надо было и искать…»^[3]

На месте «пречистенских старожилок» с легкостью мог оказаться и довольно крупный музей. Так, в самом конце 1959 года директор Русского музея обратился с письмом в Эрмитаж с просьбой в обмен на произведения западной живописи передать в ГРМ произведения, для Эрмитажа непрофильные и в тот период нежелательные или запрещенные для экспонирования — Кустодиева, Кончаловского и эмигрантов Коровина и Сомова. Четыре года переписки, и — вуаля! — в 1964 году собрание Русского музея пополнили полотна Б. Кустодиева «В ложе» (1912), портрет Р.И. Нотгафт (1914), «Сельский праздник» (1919), «Лето» (1922), К. Сомова «Вечерние тени», а еще через пять лет, в 1969 году — «Бегонии» (1911) П. Кончаловского.

Еще одну работу Кончаловского Пушкарёв раздобыл в Музее коневодства: «Петр Петрович Кончаловский в 1926 году написал картину “Новгород. Возвращение с ярмарки” — одну из лучших работ новгородской серии. Написана широко, мазисто, с характерными русскими лицами новгородцев. Они возвращаются с ярмарки на подводе, запряженной лошадьми. Куда деть картину, написанную так широко и свободно. Конечно, в Музей коневодства, здесь же изображены лошади, а сами новгородцы тогда никак не котировались. Директор музея коневодства говорил мне: “Картина жанровая, она нам не совсем подходит, но ее никто не брал, и вот она оказалась в нашем музее”. В 1965 году я ее выменял на один или два этюда лошадей работы В.Д. Поленова»^[4].

Картину Сергея Герасимова «Клятва сибирских партизан» (1933)^[5] и полотно Кузьмы Петрова-Водкина «Смерть комиссара» (1928) пришлось «вызволять» из запасников Центрального музея Вооруженных сил СССР. «В 1962 году, — вспоминал Пушкарёв, — музей выбраковывал ненужные ему картины, в числе которых оказалась и картина “Смерть комиссара”. Думалось, что ее можно получить сравнительно легко. Но не тут-то было. Начальник управления ИЗО Министерства культуры РСФСР тов. Тарасов категорически воспротивился этому именно из-за того, что картина принадлежала кисти Петрова-Водкина. Пришлось долго доказывать, буквально выворачиваясь наизнанку, что в Русском музее нет тематических картин, что нужен нам не Петров-Водкин, а сюжет — смерть комиссара, что это имеет идеологическое значение, что картина воспитывает советский патриотизм и так далее в том же духе. Под напором таких доводов Тарасов сдался, и картину, наряду с другими вещами из того же музея, передали Русскому музею»^[6].

Кузьма Петров-Водкин. Смерть комиссара. 1928. Холст, масло. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Но подобные походы срабатывали не всегда. Еще в начале 1950-х годов Марии Федоровне, вдове Петрова-Водкина, удалось вернуть из Швеции несколько картин художника. Картины были на выставке за границей и там «застряли», в том числе и знаменитое полотно «Купание красного коня». Русский музей обратился в Министерство культуры с просьбой приобрести для него эту картину. Пушкарёв вспоминал: «Так как даже имя Петрова-Водкина раздражало начальство, для смягчения я добавил в заявку две вещи П. Кончаловского — “Пионы в фаянсовой вазе” и “Девочка Маргот с клубком”. Не помогло! А.К. Лебедев — бывший тогда начальником ИЗО министерства — решительно отказал, конечно, на идейной основе! “Купание красного коня” была продана в частную коллекцию, откуда, к счастью, попала в Третьяковскую галерею, а картины Кончаловского все же были приобретены Русским музеем через свою закупочную комиссию почти десять лет спустя. Нередко бывали случаи, когда вещи отвергались по единственному, но универсальному тогда принципу: “А они мне не нравятся!” Да, странное было время! С одной стороны, беззастенчивая ложь, лицемерие, система давления на художника или просто волевое, ничем не оправданное решение, с другой — ханжеское, притворное пуританство и провозглашение художественных успехов “самого передового в мире искусства” — искусства социалистического реализма»^[7].

Но, конечно, главным источником пополнения музейных закромов все же были семейные собрания. При Пушкарёве Русский музей обогатился сотнями произведений «левых» художников от начала XX века до новых работ «шестидесятников». Он ходил по мастерским опальных «формалистов» и уговаривал, уговаривал, уговаривал. Ангелина Щекин-Кротова писала: «Меня многие упрекают, что я все разбазарила, но я рада, что в разных городах люди видят картины Фалька. Музеи “обходили” нашу квартиру за несколько кварталов. Первым решился купить Фалька Пушкарёв, директор Русского музея. Причем украдкой, по самым дешевым ценам он протаскивал его вещи через комиссию. И это через пятнадцать лет после смерти Фалька. А при жизни ни один музей не купил»^[8].

Обложка книги Катарины Лопаткиной «Василий Пушкарёв. Правильной дорогой в обход». Courtesy Музей современного искусства «Гараж»

В этих уговорах все средства были хороши. Когда считал нужным, Пушкарёв не чурался ни эмоционального шантажа, ни резких высказываний. Вот такое письмо он отправил в 1965 году художнику Павлу Кузнецову: «Глубокоуважаемый Павел Варфоломеевич! До меня дошли сведения, что Вы передали “Портрет Бебутовой^[9] с кувшином”^[10] Третьяковской галерее, несмотря на свои неоднократные обещания продать его Русскому музею. При этом я Вам обещал, что указанный портрет будет сразу помещен нами в экспозицию Советского отдела. Я привык художникам верить, привык считать, что они безусловно честные люди и безусловно выполняют свои обещания. Об этом портрете мы вели с вами давнишние разговоры, задолго до выставки договорились обо всем до деталей, и после всего узнать о таком вероломстве — для меня это непостижимо! Вы, вероятно, помните, что еще на “заре” нашего знакомства, не разобравшись в деле, Вы называли меня “бюрократом”. Я нисколько тогда не обиделся на Вас. Но если Вы так строги к людям, то к своим поступкам и действиям Вы должны быть еще строже. Слава и возраст пока что никого не освобождали от выполнения своего обещания. Вы поступаете наоборот. Это недостойно для рядового человека, а для Вас и подавно. Именно по этой причине я не смог воспользоваться Вашим любезным приглашением быть у Вас на юбилейном вечере. Такой поступок, вернее обман меня — человека, представляющего интересы Русского музея, действует на меня удручающе, и я становлюсь неспособным поддерживать дальше добрые отношения. Я прошу Вас понять меня правильно, я всегда относился к своей работе добросовестно, к собиранию коллекций Русского музея — ревностно и ни одного художника ни разу не обманул. Если вы откажетесь от своего намерения передавать портрет в ГТГ и он попадет в Русский музей (мы можем заплатить за него 2,5 тыс. рублей), то я буду считать инцидент исчерпанным, и наши добрые отношения восстановятся полностью. С уважением, В.А. Пушкарёв, директор Русского музея. 7.IV.65. Ленинград»^[11].