Сергей Третьяков: между травелогом и поэзией

Сергей Третьяков (1892–1937) был «человеком-оркестром» — поэтом и теоретиком, прозаиком и драматургом, соратником Сергея Эйзенштейна и Всеволода Мейерхольда, редактором «Нового ЛЕФа», «мастером речековки» и агитатором. Деятельность его была хоть и всеохватна, но недооценена и не осмыслена в полной мере. Однако в прошлом году появилось сразу два издания, которые позволяют пересмотреть его творческую стратегию и вспомнить выпавшие из истории литературы произведения. В издательстве «Рутения» вышел фундаментальный труд «Итого. Собрание стихов и статей о поэзии» — первое наиболее полное собрание стихотворений поэта, а Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге опубликовало выдержки из его путевой прозы («От Пекина до Праги: Путевая проза 1925–1937 годов»). Что из этого получилось — рассказывает «Артгид».

Группа «Творчество». Сидят (слева направо) Н. Асеев, С. Третьяков, В. Силлов, О. Петровская. Стоят (слева направо) В. Пальмов, Н. Чужак, М. Аветов, Н. Незнамов. 1920. Источник: wikipedia.org

Новые издания произведений Сергея Третьякова — событие, безусловно, значительное. Он был чрезвычайно плодовитым писателем, но после смерти в 1937 году интерес к его произведениям, в особенности к поэтическим, начал угасать. Чаще о нем приходилось слышать в Германии, где исследователи держали руку на пульсе, памятуя об оглушительном успехе спектакля по его пьесе «Рычи, Китай!» и о том, что Бертольд Брехт называл его своим учителем. Книги «Итого. Собрание стихов и статей о поэзии» и «От Пекина до Праги: Путевая проза 1925–1937 годов» восполняют существующие пробелы и позволяют рассудить, как мы смотрим на фигуру Третьякова с высоты сегодняшнего дня.

По многим параметрам Третьяков остается довольно неудобным персонажем. Со временем он выпал из канона, который составили его приятели по «революционному» искусству — Владимир Маяковский, Александр Родченко, Сергей Эйзенштейн, Эль Лисицкий, а в поздних своих выступлениях упрекал левое движение в том, что оно «под влиянием требований спроса явно во многих случаях шло на уступки». Среди исследователей творчества Третьякова практически общепринятым стало разделение его пути на два идеологически окрашенных периода — поэтические, теоретические и театральные труды юности, пронизанные духом эксперимента, и более «скучная» ура-социалистическая агитационная работа зрелого возраста. Все, что касается последней, как верно замечает филолог Татьяна Хофман, будто бы было создано для иллюстрации тезиса Бориса Гройса о том, что авангард изначально нес в себе зачатки соцреализма.

Container imageContainer imageContainer image

Очень разнородны были и воззрения Третьякова на искусство. Он стремился увязать достижения авангарда с социалистической культурой. Прекрасно чувствовал растущее влияние массовых медиа, ратовал за коллективное авторство и сближение литературы с фотографией, журналистикой и кинематографом. Призывал к пересмотру отношений между поэзией, политикой и повседневностью, а искусство рассматривал как хозяйственную деятельность, лишая его, как бы мы сейчас сказали, ссылаясь на Вальтера Беньямина, ауры. Немецкий философ, кстати, хорошо знал теоретические разработки Третьякова и находил их созвучными своим мыслям — особенно если вспомнить идею «автора как производителя». Но, конечно, для столь масштабных изменений не годились существующие литературные жанры, поэтому Третьяков одним из первых обратился к гибридным формам.

В этом смысле особенно любопытна его путевая проза, которая существуют на стыке газетного очерка, дневника и киносценария, методологически развивающего принципы «Киноглаза» Дзиги Вертова. Однако вошедшие в сборник «От Пекина до Праги» материалы — лишь малая часть того, что публиковалось в 1920–1930-е годы. На деле Третьяков написал вдвое, а то и втрое больше. «Ты должен написать путевые заметки. Но чтобы они не были заметками для себя. Нет, они должны иметь общественное значение», — так, с инструкций Осипа Брика начинается «путьфильма» Третьякова «Москва — Пекин», впервые опубликованная в «ЛЕФе» в 1923 году. В Пекин поэт отправился по приглашению местного университета — преподавать русский язык — и впоследствии планировал снять фильм вместе с Сергеем Эйзенштейном по мотивам этой поездки. Жанры «путьфильмы» (фильма-путешествия) или «маршрутки» (своеобразного путеводителя для пассажиров поездов) должны были помочь ему отдалиться от более традиционных травелогов и путевых дневников, какие вели буржуазные писатели в прошлом. Ведь «нет ничего хуже, как глядеть вокруг себя глазами потребителя». «Маршрутка» же была призвана «заострить» глаз читателя, сделать его грамотнее, чем он был до путешествия. В этой установке прослеживается одна из магистральных идей Третьякова-агитатора — переделка сознания через поездки по обновленной, недавно вступившей на социалистический путь стране.

Container imageContainer image

При этом Третьяков считал себя не просто репортером, хотя журналистский стиль, очевидно, ему импонировал, но также исследователем и просветителем. Путешествия он рассматривал как способ освоения (или присвоения) пространства и наполнения его новыми смыслами для читателей и участников событий. Главным его жанровым изобретением на этом поприще стал «оперативный очерк», суть которого заключалась не в наблюдении и документации, а в активном вмешательстве в происходящее. Особенно ярко принцип соучастия реализуется в материалах из книги «Вызов. Колхозные очерки», созданных Третьяковым во время работы в объединении колхозов Терского округа. Его цель состояла в том, чтобы научиться и научить людей смотреть на мир «производственными глазами», а это, по его мнению, было возможно лишь через приобщение к труду и деятельное освоение новой реальности: «Работа заставит людей обращаться ко мне за делом, а не просто из любопытства, а организационно-технические познания дадут возможность читать и расшифровывать те стороны колхозной экономики, которые, к сожалению, были для меня закрыты в первый пробный приезд».

Составители сборника «От Пекина до Праги» Татьяна Хофман и Сюзанна Штретлинг также предлагают взглянуть на путевую прозу Третьякова как на попытку постколониального письма. Он и правда стремился очистить материал, с которым имел дело, от стереотипов и экзотических наслоений. Причем это касалось как путешествий за рубеж, в частности его жизни в Китае («Экзотика как органическая непонятность, необычайность, эстетически оберегаемая чудесность всячески атаковалась мной и разоблачалась»), так и поездок по стране («В Омске рушилось мое представление, что Сибирь — суровая пустыня с маленькими станцийками, на которых ничего нельзя найти»). Однако нужно понимать, что Третьяков вел борьбу с колониальным наследием на стройке новой империи, и в этом заключается парадоксальность и некоторая наивность его позиции: «В Маньчжурии хищный империализм “осваивает” страну капиталистическим методом через штыковые удары… А рядом — страна А-Е, где класс раскрепощенных Октябрем работников превращает слабые, замученные и отравленные царизмом народы в бодрых, сознательных хозяев своей земли».

Сергей Третьяков. Источник: urokiistorii.ru

Подобные тексты были созданы в период, когда Третьяков окончательно уверился, что слово — «квалифицированное орудие агитации». Несколько другая картина предстает в сборнике «Итого», который на сегодняшний день считается наиболее полным собранием его стихотворений. Эти произведения, в отличие от документальной прозы, реже попадают в поле зрения исследователей. По мнению поэта и исследователя русского авангарда Сергея Бирюкова, это во многом обусловлено тем, что Третьяков обращался с материалом, «словно выполнял обязательную футуристическую программу». Однако и в этих текстах прослеживаются основные волнующие его вопросы — зачатки геопоэтики, которые потом будут реализованы в полной мере в путевой прозе («Восток в крови. Неистовый и грубый // Он заменил стеклянно-голубой. // В накат небес уперлись дружно трубы // И жидкий дым восходит над трубой…»), и идея о том, что поэт — «только словоработник и словоконструктор, мастер речековки на заводе живой жизни». Собранные в книге материалы, таким образом, позволяют вычислить фундаментальные основы деятельности Третьякова и взглянуть на его жизнь и творчество как на тотальный эксперимент, который, увы, закончился трагично — в июле 1937 года его арестовали, а в сентябре расстреляли как японского шпиона.

Комментарии

Читайте также


Rambler's Top100