Заметки из путешествия по России
Одри Лорд — американская поэтесса и феминистка, одна из знаковых фигур черного искусства — известна прежде всего своими поэтическим текстами. В 1960–70-х она выпустила несколько поэтических сборников, которые касались проблем идентичности и социальной несправедливости. Однако ее библиография не ограничивается поэзией: среди наследия Лорд — эссе, проза, мемуары и дневники, в числе которых и сборник Sister Outsider. Один из входящих в него текстов Одри Лорд посвятила своим впечатлениям от поездки в СССР в 1976 году по приглашению Союза писателей. «Заметки из путешествия по России» — небольшой очерк, в котором снежная Москва сменяется знойным Ташкентом, а чуткий взгляд вылавливает парадоксальные приметы другой, почти фантастической культуры.
Фото из альбома фотографий «Москва». Москва: Издательство «Московский рабочий», 1967
С тех пор как я вернулась из России несколько недель назад, я часто вижу сны. Поначалу каждую ночь мне снилась Москва. Я то возвращалась туда вместе с любимой; то обнаруживала себя в теплых, знакомых краях, где мне довелось побывать; то оказывалась в других, совершенно незнакомых мне городах, холодных, белых и странных. В одном из таких снов я занималась любовью с женщиной за стопкой одежды в московском ГУМе. Ей нездоровилось, мы пошли наверх, и я сказала заведующей: «Нам надо отвезти ее в больницу». Заведующая ответила: «Хорошо, вези и скажи, что ей нужно проверить почки и мозг…» На что я ответила: «Нет-нет, это мне нужно сделать эти процедуры». Она странно на меня посмотрела и сказала: «Тебе их тоже сделают». И я поняла, что оказалась в России, где медицина, счета за лечение и все остальное — бесплатны.
Сейчас я редко вижу сны, но когда они посещают меня, они настолько глубоки, что, проснувшись, я ничего не могу вспомнить, кроме того, что это был сон о России. В какой-то момент Россия в моих сновидениях превратилась в мифический образ социализма, пока не докатившийся до тех мест, где я была. Возможности, которые дает жизнь в России, кажутся другими, тем не менее ее жители похожи на типичных западных европейцев (скорее даже американцев), не считая Ташкента. А во второй половине дня в Москве темно и мрачно.
I
Перелет до Москвы длился девять часов, и по моим наблюдениям в самолете, русские столь же недружелюбны друг к другу, сколь и американцы, и примерно настолько же неконструктивны.
Я увидела женщину лет семидесяти, с невероятно старым лицом и голубыми глазами, в косынке и с огромным пальто, свернутым в рулон. Пальто в том или ином виде присутствовало у всех пассажиров, кроме меня. И когда я столкнулась с московской погодой, я поняла, что к чему. Женщина сидела прямо передо мной. Она путешествовала одна и была слишком невысокой, чтобы закинуть рулон на полку. Она попробовала раз, другой, пока я, наконец, не встала и не помогла ей. Салон был забит до отказа: я никогда прежде не видела настолько переполненного самолета. Женщина обернулась и посмотрела на меня. Очевидно, английским она не владела, потому что брошенная мной фраза осталась без ответа. В ее взгляде не чувствовалось злобы. Я с ужасом подумала о том, что напряжение, читающееся в глазах чернокожих американцев и белых, воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Спасибо мне, конечно, не сказали, но хотя бы отреагировали по-человечески. Когда она повернулась, чтобы занять свое место, под ее неряшливым сереньким кардиганом я разглядела как минимум три медали и несколько шевронов. Медаль Героя Республики [скорее всего, Лорд имеет в виду медали, вручавшиеся Героям Социалистического Труда, «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и т. п. — Артгид], как мне сказали позже. Заслуженная тяжким трудом.
На что я часто обращала внимание: русские старики несут на себе отпечаток, который я надеюсь когда-нибудь заслужить и не потерять. Своего рода прозаическая выносливость, ощущение своего места на этой земле, крепкого и надежного.
Я приземлилась 10 сентября в 15:30 по московскому времени и вышла в сырую, знакомую серость. В воздухе пахло зимой; почти что ностальгией. Деревья были в цвет Дня благодарения, а грузное, как индюшка, небо имело серо-тыквенный цвет. Я заметила трех крупных женщин с очерченными лицами, которые, посмеиваясь и шутя, идущих рука об руку через посадочную полосу. Очевидно, работницы аэропорта, возвращавшиеся со смены: на них были серые комбинезоны и куртки, рабочие кепки, в руках — ведерки для обеда. Они остановились у притормозившего грузовика и принялись колотить в закрытое окно, привлекая внимание женщины внутри своими приветами и шутками с водителем, который явно был их товарищем, судя по тому, как они показывали друг на друга пальцем и смеялись, размахивая своими ведерками в полутьме московской посадочной полосы.
Моего гида от «Интуриста» звали Елена. Это была приятная, привлекательная девушка с широкой костью, слегка за тридцать. Она родилась на Востоке, неподалеку от Японии. Ее отец, военнослужащий, умер. Она жила с матерью и призналась, что им пришлось научиться многим вещам, потому что мужчин вокруг немного и помощи ждать неоткуда.
В России ты сам носишь свой багаж, и в аэропорту, и в гостинице. Поначалу это казалось мне жестоким: тащить полный чемодан вверх через семь лестничных пролетов, когда лифт не работает, не очень весело. Но чем больше времени я проводила здесь, тем более честным мне начал казаться этот подход. Потому что в этой стране все измеряется едой. Количество еды на столе прямо пропорционально выполненному труду, что затем можно сравнить с другим типом труда и его ценностью. Некоторые мужчины и женщины, например, всю жизнь учатся и занимаются невероятно медленной и трепетной работой: ретушируя персидскую плитку в Самарканде, реставрируя древний мавзолей. Данная работа считается очень ценной. Антиквариат, таким образом, имеет вполне четкую стоимость, в отличие от переноски чужого чемодана — это нерезультативно ни в смысле красоты, ни в смысле ценности. Другое дело, если ты не можешь поднять эти чемоданы самостоятельно. Мне эта концепция кажется весьма любопытной.
От аэропорта до Москвы ехать почти пятьдесят километров. Дорога, деревья и водители напоминали Северный Уэстчестер [округ в штате Нью-Йорк. — Артгид] зимой, даром что я не смогла прочесть ни одной вывески. Время от времени мы проезжали невероятно красивые, старые, обветшалые дома в ортодоксальном русском стиле, окна которых обрамляли раскрашенные узорные рамы. Казалось, некоторые из них вот-вот обрушатся. При этом ландшафт и архитектура все равно смотрелись ярко, даже в зимнюю серость, всем своим видом как бы говоря мне, что я не дома.
Я остановилась в гостинице «Юность», которая входит в число международных гостиниц Москвы. Комната представляла собой квадратную студию с голливудского вида диванами и огромным смотровым окном, выходившим на стадион и железнодорожный мост, с впечатляющим видом университетских зданий на горизонте. Тем не менее все здесь напоминало о зиме в Нью-Йорке. Когда в 21:30 после ужина я села писать эти строки, поглядывая сквозь шторы, были слышны звуки поезда, горизонт светился ярким светом, и время от времени были видны огни автомобилей, снующих между железнодорожным мостом и гостиницей. Мне вспомнилась сотня ночей на Риверсайд-драйв, кроме того, что данная картина дополнялась напоминавшим головку лука куполом православного храма.
Перед ужином я решила пройтись. Уже темнело, но вниз по улице от гостиницы находилась станция метро «Лужники», аналог нашего сабвея. Я спустилась под землю и некоторое время простояла перед эскалаторами, наблюдая за лицами людей. Мне это сразу напомнило 14-ю улицу моего детства, до того, как Нью-Йорк был разукрашен чернокожими и латиносами, разве что здесь все происходило более организованно и народу было значительно меньше. За те десять минут, что я простояла там, с удивлением осознала, что не вижу ни одного чернокожего. Более того: билетер и начальник станции были женщинами. Сама станция была огромна и очень красива, очень чистая — потрясающе, удивительно чистая. Вся станция напоминала театральный вестибюль: яркая латунь и мозаика, сверкающие люстры. Даже в спешке — а в Москве все куда-то торопятся — у людей отсутствует типичное для Нью-Йорка отчаяние. Все здесь очень открыты, у них есть желание улыбнуться, по крайней мере мне — незнакомому человеку. Что странно контрастирует с мрачностью местной погоды.
В гостинице проживают и другие чернокожие, и я поинтересовалась у Елены про Университет Патриса Лумумбы. Это университет в Москве, где учатся студенты из стран Африки. Когда я вернулась из метро, то обнаружила на территории гостиницы множество африканцев, многие из которых, похоже, приехали на конференцию. Любопытно, что большинство из них говорит по-русски, в отличие от меня. Спустившись на ужин, я чуть было не спасовала перед языковым барьером, потому что не могла понять, куда мне садиться. Или, может быть, нужно было подождать, пока меня отведут на место? Когда алфавит тебе не знаком, ты даже приблизительно не можешь понять другой язык. В поле моего зрения попал чернокожий молодой человек. Он держался как типичный чернокожий парень, который хочет привлечь к себе внимание, поэтому я спросила: «Ты говоришь по-английски?» «Да», — ответил он и резко увеличил дистанцию между нами. Когда я нагнала его и попыталась узнать, садиться мне или ожидать рассадки, я поняла, что бедняга не понимает ни слова. В тот момент я достала две свои верные книжки с фразами на русском и заказала себе вкуснейший ужин из белого вина, рыбного супа с лимоном, оливками и свежей скумбрией, жареную осетрину в маринаде, хлеб и даже стакан чая. Все это было претворено в жизнь благодаря моей смелости и упорству, а также улыбчивой снисходительности услужливого официанта, которому пришлось звать на помощь одного из поваров, чтобы расшифровать мои пожелания.
II
В Москве очень холодно. В день моего прибытия шел снег. Шел он и сегодня, 16 сентября. Мой гид, Елена, дала очень точное определение. Она сказала, что жизнь в Москве — это вечная битва с погодой; выжить — значит одержать верх над смертью от обморожения. Не знаю, является ли это следствием холодного климата или недостатка еды в годы войны, но здесь все очень много едят. Вечером Елене по ошибке принесли два ужина вместо одного, и она, не задумываясь, съела оба. При этом здесь нет толстых людей, что я связываю с местным климатом. Ужин мы запивали вином, которое здесь частенько используют, чтобы развязать язык. Оно здесь словно лекарство, отпускаемое по рецепту. На каждом столе стоит три стакана: для воды, для вина и для водки, которая течет рекой и, судя по всему, на русских никакого влияния не оказывает.
Сегодня группа участников конференции вместе с гидами от «Интуриста» отправилась смотреть достопримечательности. Трудно поверить, что сегодня воскресенье, поскольку в городе бурлит жизнь, настолько осознанная, что кажется, будто неделя здесь длиннее на один день. Мы посмотрели музей в Новодевичьем монастыре; сверкающие шпили на куполах окончательно вырвали меня из ощущения, что я все еще на Манхэттене. Мы посетили Университет, где увидели множество мемориальных досок героям, но ни одна из них меня так не тронула, как та пожилая дама в самолете «Аэрофлота». И Большой театр. На улице было облачно и дождливо — типичный декабрьский день в Нью-Йорке, — и все выглядело не менее впечатляюще, чем Гранд Конкорс [одна из транспортных магистралей Нью-Йорка. — Артгид] на пересечении со 161-й улицей в Бронксе в середине декабря или Площадь Колумба. Золотые шпили на куполах очень красивы и все время блестят, даже в такую погоду; они вселяют надежду и похожи на сказочные дворцы. Обилие зеленых, белых, желтых и оранжевых оттенков в декоре и окнах зданий здорово выделяет их на фоне общей серости. Надеюсь, что смогу посетить Пушкинский музей.
У меня взяла интервью милая в своей проницательности женщина из Союза писателей. Она проводила исследование «негритянской политики», как она это назвала, поэтому была крайне заинтересована женщинами из Штатов. Мы беседовали почти два часа, и среди прочего я упомянула пожилую даму с медалями в самолете, осведомившись, не знает ли она, что они означают. Она ответила, что женщина, скорее всего, когда-то была работницей колхоза, получившей звание «Героя республики». Такие присуждают тем, кто трудится особенно усердно, добавила она. Меня это заинтересовало, потому что чуть раньше, во время обеда, я увидела Елену, мою переводчицу, с неожиданной стороны. Она что-то не поделила с одной из официанток, которая не смогла вовремя ее обслужить. Ждать и впрямь приходится довольно долго. Елена бросила, что страна принадлежит рабочим, и в ее манере и словах сквозило отвращение, как минимум недовольство. Мне кажется, Елена почувствовала дискриминацию или неудобство, потому что была «интеллектуалом», переводчицей, устной и письменной. Мне это показалось странного рода снобизмом, ведь Елена трудится не меньше, а может, и больше, чем любая официантка, бегая за мной по пятам, живя двумя жизнями. Ее от меня было просто не оторвать.
Мы гуляли по Университету, и гид по-английски рассказывал нам историю зданий, построенных еще при Сталине. Стройматериалы для фундамента доставляли из Украины, потому что почва в Москве не имеет каменистой основы, в отличие от Нью-Йорка. Удивительно, что такой огромный город, сплошь состоящий из каменных зданий, не имеет под собой основы из горных пород. Кажется, что он стоит лишь благодаря силе человеческой воли. Пока мы стояли возле пруда и обсуждали это, ко мне придвинулся белобрысый мальчишка лет десяти, от которого просто веяло иностранным духом. Он встал передо мной и лихим жестом раскрыл руку. На ладони лежал значок в виде красной звезды с солдатом посередине. Я понятия не имела, чего он от меня хочет, и спросила об этом Елену, которая прогнала мальчишку так быстро, что я даже не успела ее остановить. Она сказала, что он хотел поменяться на американские значки. Парнишка стоял в сторонке, поглядывая на всех этих странных чернокожих людей и, разумеется, распознал американку именно во мне — только американцы ходят увешанные значками с ног до головы, — и он жаждал поменяться со мной на свою красную звезду. Меня это очень тронуло, в частности, потому, что это было воскресенье и парень явно проверял все туристические места. Уверена, родители и понятия не имели, где он. Любопытно, что бы сказала его мать, если бы узнала, чем он занимается.
Женщина из Союза писателей, работавшая над книгой о негритянской политике, была, как мне показалось, постарше меня, лет пятидесяти. Ее муж погиб на войне. Детей у нее не было. Эти факты о себе она озвучила, едва мы начали нашу беседу, открыто рассказывая о своей жизни, как, видимо, делают все местные. Я говорю «видимо», потому что здесь тоже есть свой предел. Она, как и мой гид, и большинство местных женщин от мала до велика, грустит об отсутствии мужчин. При этом они, похоже, давно отказались от привычных ролевых моделей. Почти все, с кем я беседовала, потеряли кого-то на «Великой отечественной войне», которую мы называем Второй мировой войной.
Сегодня вечером меня у меня брал интервью Олег, представитель Союза писателей — организации, которая меня сюда пригласила и оплачивала мое пребывание. Из беседы с ним я узнала, что гостиница, в которой мы остановились, изначально была гостиницей для иностранной молодежи, и Олег извинился за то, что она не столь «цивилизована», как другие московские гостиницы. Я не в первый раз столкнулась с термином «цивилизованный» и гадала, используется ли он исключительно в общении с американцами или означает нечто, соответствующее так называемым американским стандартам. Со временем мне начало казаться, что американские стандарты — это своего рода норма: неважно, являешься ли ты ее поборником или противником, — ты вынужден с ней считаться. Это вызвало во мне разочарование. Но вернемся к разговору о гостинице. Я обратила внимание, что лампы действительно были довольно старыми, но при этом исправно работали, а кровати были удобны даже несмотря на то, что явно предназначались для подростков. Неплохо для студенческой гостиницы. Разумеется, мне было не очень понятно, почему делегаты афро-азиатской конференции размещаются в молодежной гостинице, к тому же еще и «нецивилизованной», но я не уверена, что смогу получить ответ на данный вопрос. Все гостиничные номера в Советском Союзе стоят одинаково. Пока мы с Еленой ехали в метро, чтобы отправить телеграмму, она сообщила мне, что коммунальные услуги обходятся довольно дешево. Бытовой газ стоит 16 копеек в месяц, то есть меньше одного рубля (около $3). Электричество обходится в три рубля в месяц, даже когда когда Елена зимой целый день занимается переводами. По ее словам, это очень дорого. Двухкомнатная квартира, которую она делит с матерью, стоит восемь рублей в месяц.
Олег не знает английского, как минимум не говорит на нем. Как и многие другие встретившиеся мне люди, он понимает язык, но не подает вида. Через Елену Олег говорит мне, что он хочет, чтобы я осознала, насколько важна встреча с другими писателями, являющаяся целью данной конференции. Я поблагодарила его за 25 рублей, которые мне выделили по прибытии в Москву. Мне сказали, что это подарок от Союза писателей на карманные расходы. Я говорила с ним об угнетении людей по всему миру, о встречах и обмене опытом, говорила о Южной Африке и ее борьбе. Олег сказал нечто весьма любопытное: «Да, в Южной Африке все плохо. Она словно незаживающая рана на теле». Это прозвучало одновременно отстраненно и как-то по-собственнически. Не ясно. Вилли, мой друг-поэт из Южной Африки, сейчас живет в Танзании и, возможно, тоже будет здесь, что меня очень радует.
III
Мы отправились на юг, в Узбекистан — место проведения конференции. Из-за задержек пятичасовое путешествие растянулось на все семь часов. Мы прибыли в Ташкент уже после наступления темноты, ужасно измотанные перелетом. Как я уже упоминала, российские самолеты всегда перегружены, яблоку негде упасть. Свое воздушное пространство они эксплуатируют по полной программе. Даже перелет из Нью-Йорка в Москву был похож на массовый транзит. Что уж говорить о рейсе Москва — Ташкент, состоявшем из 150 делегатов афро-азиатской конференции, меня, одного наблюдателя, переводчиков и прессы. Всего около 250 человек. Многовато людей для путешествия по стране, размеры которой в пять раз превышают Соединенные Штаты (к тому же мы летели на обычном самолете).
Когда мы приземлились в Ташкенте, вокруг стояла приятная жара, напомнившая мне об Аккре в Гане. Так мне показалось, пока мы ехали в машине из аэропорта в гостиницу. Дорога в город была усеяна деревьями, широкие улицы отделаны белым мрамором, яркие уличные фонари освещали все вокруг. Сам Ташкент был отстроен заново после землетрясения в 1966 году. Мы очень устали и страдали от жары, но нас встретили так, что мое сердце сначала остановилось, а потом затрепетало. Представьте себе 250 утомленных, стесненных, голодных и дезориентированных людей. На дворе ночь. Мы вышли из самолета и увидели перед собой больше сотни людей, телекамеры, прожекторы; две, если не три сотни детей, одетых в костюмы, сжимали в руках букеты цветов, которые они нам вручали, пока мы спускались по трапу. «Сюрприз!» Скажу честно, меня это и впрямь здорово удивило. И сам жест, каким бы нелепым он ни казался, и такое массовое участие в нем. Но больше всего меня удивила моя собственная реакция; я почувствовала, что мне здесь по-настоящему рады.
Мы отправились в гостиницу и впервые с момента приезда в Россию я ощутила, что меня окружают теплокровные люди; ощущение неотвратимой близости, их желаний и эмоций, чувство чего-то до боли знакомого — не оттого, что город был мне знаком, потому что я ничего подобного в жизни не видела, все эти минареты на фоне ночного неба, — но сам темп жизни здесь чувствовался горячее, быстрее, чем в Москве; решительная московская учтивость уступила место теплоте, которая была очень притягательна. В Ташкенте живет народ Азии. Узбеки. Они выглядят, как потомки Чингисхана. Уверена, многие из них таковыми и являются. Насколько я поняла, они одновременно являются и азиатами, и русскими. Интересно, как им это удается. С другой стороны, чем больше времени я проводила с ними, тем очевиднее становилась натянутость отношений между северными россиянами и узбеками — как по национальному, так и по расовому признаку.
Среди участников конференции всего четыре сестры. На самолете в Ташкент я сидела вместе с тремя африканскими женщинами и на протяжении пяти с половиной часов мы болтали о наших детях, наших бывших мужьях, все строго в гетеросексуальных пределах.
IV
Ташкент поделен на две части. Старый город, переживший страшное землетрясение 1966 года, и новый, построенный на задворках разрушенного Ташкента. Это совсем новый город, очень современный, выстроенный в кратчайшие сроки после того, как землетрясение почти ничего здесь не оставило. Строительство велось усилиями всего Советского Союза. Люди приезжали из Украины, из Белоруссии, отовсюду. И они построили город заново. В новом городе большое разнообразие архитектурных стилей, потому что каждая группа работала над своим типом здания. Это своего рода памятник тому, чего может достичь большая группа людей, работающих вместе. Меня это очень впечатлило во время пребывания в Ташкенте. Старый город, расположенный в самом центре Ташкента, очень похож на город в Гане или Дагомее, например Кумаси или Котону. При свете дня он так сильно напоминает мне Западную Африку, что я не могу поверить. Москва — это Нью-Йорк в другом месте и в другом цвете, потому что население этих городов примерно равно, восемь миллионов; оба имеют схожие проблемы, которые Москва смогла решить несколько иначе. И если Москва — это Нью-Йорк, то Ташкент — это Аккра. Это очень африканский город: торговые лотки, смесь старого и нового, крыши из гофрированной жести на глинобитных домах. Запах кукурузы на площади — хотя здешние площади выглядят современее, чем в Западной Африке. Даже некоторые цветы и деревья, каллы. А вот запах красного латерита у земли здесь другой.
Население Ташкента, который раскинулся неподалеку от границы с Ираном, весьма разнообразное. Меня впечатлило единство, способность русских и азиатов функционировать в межнациональной атмосфере, где им приходится взаимодействовать вне зависимости от того, нравятся они друг другу или нет. Не то чтобы здесь не нашлось места националистам или расистам, но жесткая антинационалистская и антирасистская позиция государства позволяет данному обществу функционировать. Разумеется, следующим шагом в данном процессе должен стать персональный аспект. Но я не вижу, чтобы кто-то предпринимал попытки или хотя бы предлагал переход к данной фазе. Это очень беспокоит меня, потому что без этого шага социализм остается неполноценным, навязанным откуда-то издалека. Желания внутри нас контролируются извне. Как минимум здешний климат подстегивает обсуждение данных вопросов. Я спросила у Елены про евреев, и она ответила уклончиво, сказав, что евреи присутствуют в правительстве. Основной позицией здесь является презумпция равноправия, хотя между ожиданиями и реальностью существует огромная пропасть.
Мы посетили киностудию и посмотрели несколько детских мультфильмов, которые отлично иллюстрировали заданную тематику: красиво, глубоко, с добрым юмором и, самое главное, без капли насилия, с которым у нас обычно ассоциируются мультфильмы. Они меня по-настоящему восхитили.
После двух насыщенных встречами дней в Ташкенте, в 07:30 утра мы погрузились в автобус до Самарканда, сказочного города Тамерлана Великого. Немного вздремнув в автобусе и вновь ощутив себя человеком, я оглянулась по сторонам. Мы ехали на юго-восток от Ташкента, который, в свою очередь, находится к юго-востоку от Москвы. Сельская местность здесь очень живописная. Она кажется знакомой и вместе с тем странной. Это страна хлопка. Хлопковые поля простираются на многие километры, и студенты, приезжающие сюда целыми вагонами на двухнедельные каникулы, веселятся и собирают хлопок. Кругом царит атмосфера праздника. Мы проехали через несколько деревенек, где я увидела крошечные рынки с женщинами, сидящими по-турецки на сырой земле и торгующими капустой или фруктами. Из-за низких стен выглядывали глинобитные дома. Даже эти стены напоминали мне о Западной Африке: глина, из которой они были сделаны, шла паутиной трещин, которые я видела и в Кумаси, и на юге Аккры. Только здесь глина не красная, а светло-бежевая — единственное напоминание о том, что это СССР, а не Гана или Дагомея. Лица, разумеется, у всех белые. Но просачиваются и другие различия. Города и деревни поддерживаются в хорошем состоянии, мимо проходит железная дорога. Длинные, эффектные на вид грузовые и пассажирские составы проносятся мимо нас через переезды с домиками дежурных, покрытыми голубой и синей плиткой, с раскрашенными крышами, в которых работают только женщины. В России все выглядит больше и массивнее. Дороги шире, поезда длиннее, строения больше, потолки выше. Все здесь имеет увеличенный масштаб.
Мы сделали остановку в местном колхозе, чтобы принять участие в званом обеде по случаю праздника урожая, который дополняла увлекательная культурная презентация, где водка текла рекой. После мы пели и танцевали с группой студентов, приехавшими помочь собирать хлопок. Продолжив путь, мы видели высящиеся вдоль дороги горы хлопка, который грузили в поезда.
В каждом городе, через который мы проезжаем, есть кафе, где жители собираются, чтобы провести вечер: поболтать, посмотреть ТВ или послушать пропаганду. Место встречи, одним словом. Повсюду посреди стареньких деревень можно увидеть строительство новых четырехэтажных зданий, фабрик, многоквартирных домов. Мимо проплывают поезда, груженые бетонными плитами, строительными материалами, углем, камнем и тракторами. Один из составов был целиком загружен маленькими автомобилями. Это самая дешевая и самая популярная марка — сотни машин, все лимонного цвета. Похоже, в этом месяце фабрика выполняет план по желтому цвету.
Я смотрела, как вся эта промышленность проносится мимо меня, и вдруг, в салоне автобуса на Самарканд, меня посетила мысль, что эта страна не то чтобы промышленная, а скорее просто работящая. Было ощущение, что здешние люди очень любят трудиться, чем-то заниматься, и это очень привлекает. Кроме того, я узнала, что местность между Ташкентом и Самаркандом однажды называлась «Голодной пустыней», потому что, несмотря на ее плодородность, здесь никогда не было дождя и все покрывал слой соли. Развитие технологий позволило убрать эту соль, и агрономы смогли заставить землю расцвести — и она действительно цветет. В основном тут выращивают хлопок. Здесь живут люди, прорыты массивные ирригационные каналы, проложен трубопровод, поддерживающий жизнь деревьев вокруг городов и колхозов. Весь Узбекистан выглядит, как освоенная пустыня, и урожай здесь всегда очень богатый. По дороге на юг после застолья мы остановились возле оазиса, где я сорвала несколько пустынных цветов с небольшого кустарника, росшего прямо из песка. Я попробовала их на вкус, и насколько сладка жимолость, настолько же солеными были эти цветы. Казалось, сама земля продолжает производить соль и насыщать ею свои плоды.
Еще в Узбекистане очень красивый мрамор. Лестницы в гостиницах и улицы отделаны розовым или зеленым мрамором. Так было в Ташкенте, что означает «Каменный город». Но по пути из Ташкента в Самарканд я не увидела на дороге камней. Не знаю почему — возможно, потому что пустыню освоили. Дороги были очень хорошие, широкие, ведь по ним постоянно ездит тяжелая техника и грузовики.
В Гулистане, что означает «Голодная пустыня», нас приняли очень радушно. Теперь это деревня, усеянная розами. Мы посетили колхоз, зашли в жилой дом, побывали в детском саду. Дом женщины, к которой мы заходили, очень меня впечатлил, о чем я рассказала кому-то за обедом, когда поинтересовались о моем мнении. Я сказала: «Она живет лучше, чем я». И в каком-то смысле так и было. Расположенный в Гулистане колхоз «Ленинград» — один из богатейших в округе. Я никогда не узнаю имени девушки, которая открыла мне двери своего дома, но я никогда ее не забуду. Она была очень гостеприимна, и даже несмотря на то, что мы с ней не говорили на одном языке, я почувствовала в ней родственную душу, которая, как и я, желала, чтобы наши дети жили в мире на своей земле и их совместный труд приносил плоды. Через Елену она рассказала мне о трех своих детях, один из которых был всего лишь младенцем, а я рассказала о двух своих. Я говорила по-английски, а она — по-русски. Но мне казалось, что наши сердца говорят на одном языке.
Я вновь вспомнила о ней через несколько дней в Самарканде, когда мы с Фикре, студенткой Университета Патриса Лумумбы из Эфиопии, отправились на базар за продуктами. Помню, к нам подошла мусульманка с ребенком и поинтересовалась у Фикре, есть ли у меня сын. Она сказала, что никогда прежде не видела чернокожих женщин, только мужчин. И ей так понравилось, как я выгляжу, что она захотела показать меня своему сыну и узнать, есть ли сын у меня. Мы благословили друг друга, обменялись добрыми словами, и она ушла.
Мы встретились с опытной и весьма красноречивой девушкой из Азии — студентом-антропологом, ставшей нашим музейным гидом в Самарканде и щедро делившейся с нами своими знаниями. В ночь нашего прибытия в Самарканд и на следующее утро, когда мы ходили по музеям, у меня возникло ощущение, что мы многого не видим. К примеру, мы проходили мимо витрины с монетами, в которых я сразу узнала древнекитайские, потому что использовала точно такие же при чтении «И Цзин» [«Книга Перемен», для гадания по которой используют специальные монеты. — Артгид]. Я спросила у нашего гида, действительно ли они из Китая. Вид у нее был такой, словно я сказала что-то неприличное. Она ответила: «Нет, это местная находка, из Самарканда». Разумеется, эти монеты совершенно явно были обменными, но экспликацию я прочесть не могла, а нашего гида явно обидело слово «Китай». Все женщины, которых я здесь встречаю, излучают уверенность, сознание своей силы — как женщины, как производителя, как человека, — что очень радует. Но в то же время я ощущаю холодную непреклонность, сопротивление неудобным вопросам, и это пугает и огорчает меня, поскольку является деструктивным по отношению к прогрессу как к процессу.
В Самарканд мы приехали в 21:30, вымотанные насыщенным днем. Мы добрались до главной площади как раз вовремя, чтобы успеть на финальное светопредставление у гробницы Тамерлана. Чем меньше об этом будет сказано, тем лучше. На следующий день мы вместе с Еленой и Фикре решили прогулять поход в очередной мавзолей и отправились на базар. Как всегда, это хорошие, обнадеживающие места. Люди на базаре всегда найдут способ сразу перейти к делу: ты мне — я тебе.
Украшенные плиткой гробницы и медресе (древние школы) Самарканда по-настоящему прекрасны, замысловаты и безмятежны. На их восстановление уходит много сил. Эта безмятежность передалась и мне, пока я прогуливалась по этим местам, сознавая, что здесь похоронена целая история. В гробнице Биби, любимой наложницы Тимура, я нашла два пера и почувствовала, что именно за этим и пришла сюда. У гробницы Биби чудесные минареты, но сам мавзолей никогда не использовался. И мечеть тоже. Существует легенда, что Биби была любимой наложницей Тамерлана и он «любил ее всем сердцем». Он много странствовал и столь часто оставлял ее одну, что она умерла от разбитого сердца. Когда он вернулся и узнал о ее смерти, то очень огорчился — ведь он так ее любил, — после чего поклялся выстроить самый большой мавзолей в мире, самую красивую мечеть для нее. Но незадолго до завершения строительства она вдруг обрушилась. Говорят, всему виной просчет архитектора. Так ее и не использовали. Один ноль в пользу дамы.
Плиточные гробницы и медресе выглядят захватывающе, но мое сердце покорил именно базар. Позже в тот же день мы отправились на очередную встречу солидарности угнетаемых народов чего-то-там. Я была абсолютно уверена, что это совершенно не касалось чернокожих людей Америки. Ответа на вопрос по данному поводу, заданный несколько дней назад, я так и не получила. Мы стояли под палящим солнцем у фарфоровой фабрики, и, пока мои мозги варились на жаре, я много думала. Граждане Советского Союза во многом производят впечатление людей, которые просто не могут позволить себе быть честными. Когда это все-таки происходит, они либо расцветают дивным цветом, либо обращаются в тлен. В США меня раздражает притворная честность, не оставляющая места надежде. У Америки свои проблемы, у России — свои; но когда ты видишь людей, в основе интересов которых стоит человек, а не прибыль, решения данных проблем могут быть очень разными. Любопытно, как будут решаться однотипные человеческие проблемы. Нет уверенности, что здесь в основе лежит человек, хотя пустой болтовни об этом куда больше, чем в США.
На следующий день у меня прошла встреча с госпожой Избалхановой, председателем Общества дружбы Узбекистана. Встреча эта стала ответом на вопрос о моем статусе на данной конференции. В конце концов, где встреча по поводу угнетаемых граждан Черной Америки? Госпожа Избалханова говорила два часа, и разговор наш свелся к тому, что смотрите, мол, сколько для нас сделала наша революция. Мне показалось, она намекала на то, что если мы хотим устроить свою, то пожалуйста — только на нашу помощь не рассчитывайте.
Куда более трогательным был ее рассказ об истории узбекских женщин, которая заслуживет больше места, чем я могу отвести ей на этих страницах. О пути, который местные женщины прошли с 1924 года, чтобы выйти из тени монастырей в двадцатый век. Как они отдавали свои жизни за то, чтобы открыть свои лица, чтобы научиться читать. Многие погибли ужасной смертью в этой борьбе, убитые собственными отцами и братьями. Это история о настоящем женском героизме и упорстве. Я вспомнила о женщинах в Южной Африке, которые ходили на демонстрации в 1956-м и предпочли смерть ношению расового пропуска. Узбекским женщинам революция дала возможность показывать лицо и ходить в школу. За это многие из них умерли. На площади Самарканда стоит бронзовая статуя — монумент смелым женщинам, павшим в этой борьбе. Далее госпожа переключилась на обсуждение жительниц современного Узбекистана, заявив о полном равенстве между полами. Столько-то женщин управляют колхозами, столько-то являются министрами. Она говорила о различных способах женского руководства; об отсутствии разницы между мужчиной и женщиной в Союзе Советских Социалистических Республик. Меня, разумеется, очень тронула данная статистика, но в то же время не покидало ощущение, будто что-то все-таки остается за кадром. Все звучало слишком легко, слишком удобно. Госпожа говорила о яслях, о детских садах, где заботились о детях колхоза. В больших городах вроде Москвы и Ташкента детские сады были совершенно бесплатными. В Самарканде же взимается номинальная плата — два рубля в месяц, что, по ее словам, очень мало. Я задала один-единственный вопрос: поощряется ли работа мужчин в детских садах, чтобы у детей с малых лет перед глазами был пример заботливой мужской фигуры? Госпожа Избалханова задумалась. «Нет, — ответила она. — Мы считаем, что в детском саду ребенка должна встречать вторая мать».
Госпожа Избалханова была сильной, красивой и прямолинейной женщиной, отлично владевшей фактами, весьма представительной. Со встречи с ней я вернулась ошеломленной и доверху набитой виноградом.
Виноград в Узбекистане просто невероятный. Он словно бы живет своей жизнью. Его называют «дамские пальчики» — такого размера его ягоды. Очень длинные, зеленые и невероятно сладкие.
В голове роились мысли о революционных женщинах. Тем не менее я чувствую, что мы, чернокожие американцы, совершенно одини в пасти дракона. Я всегда подозревала, что вне риторики и заявлений о солидарности помощи нам ждать неоткуда, кроме как от самих себя. Когда я напрямую спросила у госпожи об отношении СССР к проблеме расизма в Америке, она укоризненно ответила, что СССР не может вмешиваться во внутренние дела других государств. Наверное, надо было спросить у нее про русских евреев.
В Самарканде Елена и я отправились на поиски фруктового базара. Она спросила направление у прохожего, шедшего под руку то ли с дочкой, то ли с внучкой. Думаю, что все-таки с дочкой, потому что взрослые в Узбекистане выглядят старше своих лет. Вероятно, всему виной сухой климат. Елена спросила у него дорогу, и, как часто бывает в России, это дало ему возможность поболтать. Он поинтересовался у Елены, не из Африки ли я, а когда узнал, что из Америки, очень захотел поговорить о чернокожих американцах. Россияне, похоже, весьма заинтересованы чернокожими американцами, хоть данный интерес обычно и принято преуменьшать. Фикре, мою подругу из Эфиопии, которая учится в университете, часто спрашивали обо мне по-русски. Я слышала достаточно русской речи, чтобы это понять. Фикре часто не уточняла, что я из Америки. Многие из встреченных мной в Ташкенте и Самарканде думали, что я из Африки или Кубы, а Куба всем тоже интересна. Заинтересованность всем американским снова и снова всплывает то тут, то там.
Мужчина хотел узнать, разрешается ли чернокожим американцам посещать школу, на что я ответила утвердительно, и Елена ему перевела. После он поинтересовался, могут ли чернокожие преподавать в школе, я сказала да — я сама профессор в Университете Нью-Йорка. Он этому очень удивился. Сказал, что однажды видел телепередачу о чернокожих в Америке. Там говорили, что у нас нет работы. Елена начала было ему отвечать, но он прервал ее. Она с раздражением сказала, что мужчина хочет услышать меня и при этом посмотреть мне в глаза, чтобы понять мой ответ. Я попросила Елену перевести, что вопрос не в том, могут ли чернокожие учиться в колледже, а в том, что даже после его окончания они не могут найти себе работу. Чернокожему в Америке тяжелее устроиться и заработать себе на жизнь — процент безработицы среди чернокожих американцев намного превышает оный у белого населения.
Он немного поразмыслил над услышанным, затем спросил, правда ли, что чернокожие платят за медицинские услуги. Так сказали в передаче. На это я улыбнулась и ответила, что в Америке вообще все платят за медицинские услуги, не только чернокожие. А если, предположим, денег нет? Ну, ответила я, если денег нет, то люди зачастую просто умирают. И он сразу понял мой жест, еще до того, как переводчик закончила говорить. Мы оставили его в полном замешательстве. Он так и стоял посреди площади, задумчиво подперев подбородок рукой, и смотрел мне вслед, размышляя над тем, что люди могут умереть, так и не получив медицинской помощи. Такие моменты заставляют меня вспоминать о России даже спустя годы после моего возвращения.
Мне кажется, русские многое принимают как должное. Бесплатную госпитализацию и здравоохранение. Бесплатные университеты и школьное образование. У всех на столе есть хлеб, может, пара роз — хотя нет мяса. Часто мы обращаем внимание не на то, что у нас есть, а на то, чего нет.
Однажды ночью в Ташкенте мы с Фикре прогуливались в парке, и к нам приблизился русский, с которым у Фикре состоялся короткий и жесткий разговор, после чего мужчина поклонился и ушел. Фикре не сказала мне, чего он хотел, но у меня было стойкое ощущение, что он хотел снять кого-то из нас. Ташкент в каком-то смысле является русской игровой площадкой. Я поинтересовалась у Фикре, что в Союзе думают о гомосексуализме, и Фикре ответила, что публичного мнения на этот счет не существует, потому что это не публичная тема. Разумеется, это было очевидно, но докопаться до истины у меня не было возможности: Елена была слишком правильной, чтобы говорить с ней о чем-то, касающемся секса.
V
В свои последние несколько дней в Москве я познакомилась с женщиной, которую до этого неоднократно видела на конференции. Она была эскимоской. Ее звали Тони, и она из чукчей. Они из той части России, которая ближе всего к Аляске, напротив Берингова пролива, и которую русские не продали. Тони не говорит по-английски, а я не говорю по-русски, но прошлой ночью мне казалось, что мы с ней занимались любовью через наших переводчиков. Я до сих пор не знаю, понимала ли она, что происходит. Подозреваю, что все же понимала.
Меня очень тронул ее доклад, который она делала в тот день. Мы обедали группой из десяти человек, и Тони завязала со мной разговор через переводчика. Она сказала, что искала в толпе зрителей мои глаза, пока зачитывала текст — она чувствовала, что обращается к моему сердцу, — и когда она спела свою песенку, то посвятила ее всем нашим народам. Эта женщина, скажу я вам, буквально приворожила меня. Чукчей сейчас осталось около четырнадцати тысяч. В своем докладе она в какой-то момент сказала: «Печально, когда целый народ исчезает навсегда». После этого она исполнила короткую песенку, которую ее народ поет, когда случается нечто новое. Ее большие темные глаза и густые черные волосы сверкали и качались в такт музыке. В тот момент у меня по спине пробежали мурашки: несмотря на то, что чернокожих американцев около 21 миллиона человек, я почувствовала, что мы тоже исчезающий вид, и ощутила горечь от того, что наша культура может исчезнуть. Мне показалось, что из всех участников конференции лишь Тони и я осознавали эту угрозу. За ужином Тони не переставала говорить о моей красоте, что она запомнит не только эту красоту, но и мои слова, и что мы должны делиться и радостью и горечью, и однажды наши дети смогут свободно общаться между собой. Она произносила тост за тостом, за женщин и их силу. Все это происходило через наших переводчиков. Я пыталась понять, что все это значит, когда Тони вдруг поднялась из-за стола, подошла ко мне и присела рядом. Она положила руку мне на колено и поцеловала меня. Так мы и просидели остаток ужина. Держались за руки, целовались, но все наши разговоры шли через переводчиков, светленьких русских девушек, которые улыбались и хихикали, пока переводили наши слова. Полагаю, мы с Тони нашли точку пересечения где-то среди алеутов.
Она поцеловала мою фотографию на обложке моей книги, а затем поднялась, поблагодарила нас за ужин и ушла с мужчиной-латышом, делегатом от Риги.
VI
Мы вернулись в Москву, все такую же холодную и дождливую. Мокрые от дождя московские крыши выглядят не менее тоскливо, чем в Нью-Йорке, только здесь на горизонте маячат огромные строительные краны. Кажется, что в городе ведется строительство невероятных масштабов. В Нью-Йорке происходит то же самое, но это не так заметно. Здесь дома располагаются не так плотно, как в Нью-Йорке. Обычно рядом под разными углами стоят два больших жилых дома, вокруг много зелени с редкими скверами. Иными словами, городскому планированию и тому, как люди перемещаются по городу, здесь уделяют много внимания. И в Москве, и в Нью-Йорке проживает около восьми миллионов людей, и в Москве перемещаться ночью без страха не только возможно, но и комфортно. Уличная преступность здесь не является серьезной проблемой. Официальная и реальная причины могут сильно разниться, но факт остается фактом. Я была удивлена обилию людей, в том числе с детьми, гуляющих в парках после захода солнца.
Ранее, когда я только приехала в Москву из аэропорта, я обратила внимание на огромное количество машин на дорогах, при этом на улицах отсутствуют заторы и пробки, хотя в это время люди обычно возвращаются с работы. Для города с населением в восемь миллионов это серьезное достижение, и я подумала, что Москва, должно быть, решает свои транспортные проблемы какими-то новыми, весьма креативными способами. Причину я поняла, когда увидела метро. Станции вычищены до блеска, а комфортные поезда ходят довольно часто. Никогда бы не подумала, что поездка на метро может приносить радость.
VII
Понадобится много времени и много снов, чтобы усвоить все, что я увидела и почувствовала за эти две беспокойные недели. Я даже не рассказала о том, насколько близкими по духу мне показались одни африканские писатели и как тяжело было наладить разговор с другими. У меня нет причин думать, что Россия — это свободное общество. Так же, как нет причин думать, что в России отсутствует классовая система. Российское общество нельзя назвать строго эгалитарным. Но хлеб здесь стоит всего несколько копеек за батон, и всем, кого я видела, этого было достаточно. Да, я не видела Сибири, не видела тюрем и психиатрических лечебниц. Тем не менее этот факт в мире, где большинству людей — в частности, чернокожим — не хватает хлеба, говорит о многом. Если вы смогли решить хлебный вопрос, это дает возможность заняться другими проблемами.
Поэтому даже несмотря на все двусмысленные намеки (а их было много — из-за того, где именно я останавливалась; из-за почтения и вместе с тем неприятия того, что я американка; из-за того, что, несмотря ни на что, Америка продолжает оказывать своего рода магическое влияние на другие страны), несмотря на все недостатки, во встреченных мною в России людях ощущался энтузиазм, особенно в жителях Узбекистана. Мне очевидны некоторые их противоречия и проблемы. Мне казались подозрительными все эти двусмысленные намеки и тот факт, что когда они с тобой закончат (под словом «они» я понимаю правительство), они тебя бросают, и ты можешь упасть очень низко. Это ли новость? Меня интригует идея существования писателей, которым платят за то, что они пишут книги, и они выживают и даже наделены значительной властью. Мне ясно и то, что если написанное ими будет неприемлемым, этого никто не прочтет и никто не опубликует. Это ли новость?
С другой стороны, это страна, где больше всего читающих людей в мире; страна, которая печатает сборники поэзии тиражом 250 000 экземпляров, и они все расходятся за три месяца. Куда бы вы ни пошли, даже посреди километров хлопка под палящим узбекским солнцем, люди читают книги. Даже несмотря на цензуру, они продолжают читать. И читают много. Некоторые книги с Запада издаются здесь нелегально, потому что Россия не соблюдает международное авторское право. В Самарканде «Автобиография Мисс Джейн Питтман» Эрнеста Гейнса [на языке оригинала роман издан в 1971 году. — Артгид] является новейшим бестселлером. А сколько переводных русских романов прочли за минувший год вы?
