Тереза Мавика: «Система будет возрождаться именно в пространстве культурных институций»
Пытаясь пережить пандемию, культурные институции делают ставку на присутствие онлайн и занимают выжидательную позицию. Однако генеральный директор фонда V–A–C Тереза Мавика полагает, что в сложившейся ситуации нужно действовать иначе. Мария Кравцова побеседовала с ней о том, что обнаружилось благодаря кризису и как культуре следует реагировать на новые условия.
Тереза Мавика. Фото: Надежда Романова
Мария Кравцова: Сегодня все институции выступают с разного рода декларациями: мир и искусство изменятся, или, наоборот, все вернется на круги своя, а сейчас надо самоизолироваться, подключиться к каналам доставки онлайн-контента, устроиться поудобнее и ждать. Но если мы отвлечемся от заявлений и посмотрим на действия, то увидим, что пандемия стала ширмой для радикальных изменений внутри институций. Например, в США музеи активно расторгают договоры даже с теми сотрудниками, которые состояли в штате и по сравнению с другими работниками культуры выглядели более защищенными. Может быть, дело не только в кризисной оптимизации бюджетов, но и в том, что у культурной индустрии нет желания после пандемии возвращаться к перепроизводству инфраструктуры и контента, которое мы наблюдаем с середины 2010-х годов.
Тереза Мавика: Мне нравятся твои предположения, но, к сожалению, не уверена, что сейчас институции действуют, исходя из этой логики. Речь идет скорее о сокращении ресурсов и понимании того, что музеи еще долго не смогут функционировать в привычном режиме. Необходимая сегодня оптимизация расходов часто осуществляется довольно радикальными методами, но до по-настоящему критического осмысления проблем, к которым наша сфера вплотную приблизилась в предыдущие годы, пока мало кто дозрел. В качестве примера приведу Венецианскую биеннале, которая в сложившейся ситуации действует очень робко. В начале марта было объявлено о переносе открытия Архитектурной биеннале с мая на конец августа. Уже тогда имелись все основания предполагать, что и в конце августа ничего не откроется, но битва стоящих за биеннале экономических интересов города Венеции, страны, гостиничное и транспортное лобби создали ситуацию бесполезного ожидания: давайте, мол, подождем еще чуть-чуть, и все будет, как до пандемии. Но ведь не будет! Поэтому мы должны перейти от отрицания к принятию новых обстоятельств, к переосмыслению самой системы производства и потребления. Увольнение сотрудников во время пандемии выглядит как малодушие работодателей. Стоит посмотреть на это и с другой точки зрения: у работодателя нет больше возможности платить зарплату, а раздутый штат многих институций был следствием культурного перепроизводства последних лет. Но признание этого факта равносильно отказу от себя, от того, какими мы были прежде и какими нравились себе. Мое предложение — выйти из состояния ожидания. Первое, что требуется от нас, — проанализировать мир, из которого мы пришли, и начать составлять маршрут движения дальше. По большому счету это шанс для всех. Та же Венецианская биеннале имеет уникальную возможность для преобразования, но это произойдет, лишь когда она примет все то, что в ней было «не так». А мы знаем, что «не так» в ней было очень многое: слишком тесная связь с рынком, избыточное производство искусства, гонка за наградами и вниманием публики, блеском и шумом. Я говорю своим итальянским коллегам: «Сейчас та самая ситуация, когда возможно проектировать новую модель производства и потребления культуры. Давайте попробуем ее сформулировать и начать диалог с министерством. Например, давайте начнем с реформы биеннале». Но ответной реакции нет — всем легче сидеть и ждать окончания пандемии. К сожалению, я уверена, что вирус задержится в наших головах дольше, чем в наших организмах. В следующий раз, когда я встречу тебя на улице, подам ли руку, обниму ли без волнения, без мысли о том, здорова ты или нет? Формирующиеся в нашем сознании механизмы разъединения и атомизации нельзя отменить декретом или указом. Пандемия в корне изменит современную парадигму, и для того чтобы вступить с ней в резонанс, мы должны изменить собственное мышление. Больше задаваться вопросами глобального характера — личными и общественными. Для чего существуют культурные институции? Какой должна быть ГЭС-2? Уместна ли сегодня модель, которую мы придумали? Для кого, для чего, с кем мы будем ее воплощать? Сейчас эти вопросы легли в основу повестки нашего фонда.
М.К.: Чтобы ответить на ваши вопросы, нужно определиться с ключевым пониманием культуры в обществе. В России этот процесс переосмысления идет последние лет 15. С одной стороны, мы наследуем Советскому Союзу, где в культуре видели инструмент воспитания масс и одновременно орудие идеологии. С другой, постепенно появлялось понимание более сложного укоренения культуры в жизни общества и более сложного понимания культурных институций в этом контексте. Но социальная повестка, которая за последние годы как будто стала обязательной даже для еще недавно консервативных музеев, с началом вызванного пандемией кризиса мгновенно испарилась. Инклюзия и все прочие «актуальные» темы были буквально сметены потоком зачастую нелепого онлайн-контента.
Т.М.: Именно поэтому мы как институция выбрали экологичный режим молчания со сравнительно небольшим присутствием в медиа. Мы сознательно не перевели себя в интернет, что стало нашим ответом на повсеместный лозунг: «Не можете прийти в музей? Тогда музей придет к вам».
М.К.: Это абсолютно в логике культуры потребления…
Т.М.: Но позволь заметить, что в этом лозунге скрыто ложное обещание. Ведь искусство конституируется физическим присутствием. Полноценно, не отходя от компьютера, ты можешь воспринимать только цифровое искусство, для которого интернет является медиумом. Во всех остальных случаях нужно непосредственно оказаться перед предметом или актом искусства. Интернет-трансляция лишь создает иллюзию присутствия, передает поверхностный образ. Выставка Рафаэля в Скудерие дель Квиринале (выставка «Рафаэль. 1520–1483» открылась 5 марта в Квиринальском дворце в Риме, но почти сразу закрылась из-за угрозы эпидемии. — Артгид) куда больше грандиозного набора картин на стенах этого римского выставочного зала, взглянуть на которые можно не вставая с дивана. Все чаще я задаю себе вопрос: «Имеет ли смысл в завтрашнем мире делать выставки так, как мы делали их раньше, или необходимо искать новые форматы взаимоотношения с искусством — перейти от искусства как зрелища к искусству как практике?»
М.К.: Но это базовый для вашей институции вопрос, вы поставили его довольно давно…
Т.М.: Да, это в нашей ДНК. Когда я говорю, что мы не музей, это означает, что мы отказались от идеи создания пространства для демонстрации чего-либо в пользу того, что называется социальной архитектурой. Мы уже начали движение в этом направлении, но сегодня должны более активно вырабатывать новые критерии деятельности. Мы изменились, и нам требуются другие принципы работы. Ты сейчас говорила, что нужно ответить на вопрос: «Что такое культура?» Для нас в фонде это центральный вопрос, ответ на который мы формулируем на протяжении всех десяти лет своего существования.
М.К.: Не ответить, а переформулировать. Все эти годы мы пытались отойти от советского понимания культуры.
Т.М.: Для того чтобы что-то переформулировать, нужно это переосмыслить, чего, кажется, до сих пор не произошло. Разве что пространство культуры стало рассматриваться как часть индустрии развлечений. И это, в моем понимании, полный провал. Но осознаем ли мы это? Не уверена. Меня поражает, насколько уязвимой оказалась политика, признавшая свою неспособность действовать в экстремальных для общества ситуациях. И выход из сложившегося кризиса она пытается отыскать в науке. Премьер-министры всех стран едва ли не под руку ходят с учеными. К тому, что они говорят, прислушиваются. Медицина, которая в современном мире еще вчера занимала периферийную позицию, сегодня образует его центр. Все понимают возросшую ценность экспертизы. Почему бы вслед за наукой нам, людям культуры, институциям культуры, не утвердить свое экспертное мнение? Почему бы громко не заявить, что мы, а не, например, экономика, обладаем теми необходимыми знаниями, которые помогут обществу восстановиться после кризиса? Я твердо стою на том, что система будет возрождаться именно в пространстве культурных институций — начиная со школы и заканчивая музеем. Следует незамедлительно предложить новую, непривычную модель этой системы. Если мы промедлим, то поддадимся стечению обстоятельств, и боюсь даже предположить, где окажемся уже через год.
М.К.: Вы сделали ряд заявлений о переориентации деятельности фонда на местный контекст и на поддержку локальных сообществ — притом что V–A–C является одной из самых интегрированных в международный контекст институций. Например, в сентябре вы должны были открыть пространство ГЭС-2 большим проектом Рагнара Кьяртанссона. Насколько я понимаю, эти планы уже не актуальны.
Т.М.: Всегда повторяла, что мы должны быть не институцией, а частью города, местом, где действуют его жители, пространством для всех. Пандемия вернула в общий лексикон слово «солидарность». Но солидарность — это не благотворительность. Солидарность — это, прежде всего, признание другого. Именно такая солидарность находится сегодня под глобальной угрозой, примером чему служит стремительно разрушающаяся на наших глазах идея единой Европы, фальшивый, изначально несостоятельный союз европейских государств. Да, у фонда сформирована программа, подписаны контракты, есть четкие и ясные планы. Но, анализируя их уместность и важность, мы пришли к выводу, что сейчас важнее всего поддержать коллег, которые потеряли или в ближайшее время потеряют больше нас. Нужно спасать художников, проекты, фестивали и программы. Мы должны действовать с позиции истинной солидарности и делиться тем, что у нас есть, — своей аудиторией, пространством, инфраструктурой, опытом. Поступиться собственными планами ради других. Это может положить начало тому лучшему миру, в котором мы все хотели бы жить.
М.К.: У вас уже разработана стратегия такой поддержки — кого вы будете поддерживать и как? Площадка — это прекрасно, но большинство проектов, которые кризис поставил на грань выживания, также нуждаются в деньгах.
Т.М.: Поддержка не подразумевает исключительно финансовое участие. Для большей точности я говорила бы о заботе, а не о поддержке. В V–A–C мы сошлись на том, что поддержка — сиюминутная реакция, то, чем занимаются прежде всего благотворительные фонды. Мы же готовы стать институцией заботы, осознавая это именно как долгосрочное обязательство. Забота — не действие, не формат, а методология работы. При этом нельзя говорить только о Москве. Существуют и региональные инициативы. Если они погибнут, мы будем отброшены на много лет назад. Крупные институции, такие как Пушкинский музей или Третьяковка, скорее всего, столкнутся с другими проблемами. Но это музеи, у них обширные коллекции, с которыми они продолжат работать. Однако есть институции нового типа вроде нашей, и для них жизненно важно определить свое будущее исходя из того, что этот кризис не временное явление. Когда мы сможем вернуться к работе? Летом? Осенью? Не знаю. И, даже если сможем открыть двери ГЭС-2 в этом году, неизвестно, сколько людей посетит нас. Да, многие коллеги стараются сохранять оптимистичный взгляд и убеждены, что на следующий день после снятия карантина мы бросимся на улицы, побежим в любимые музеи. Я надеюсь, они правы, но не слишком верю в это. Вчера я разговаривала со знакомым арт-дилером из Нью-Йорка: говорили о ярмарке Art Basel, которая не хочет сдаваться и планирует открыться в сентябре. «Сколько коллекционеров из США, страны, которая наиболее сильно пострадала от вируса, в сентябре будут готовы лететь в Швейцарию, чтобы посетить Art Basel?» — спрашивает он себя. Ответ представляется очевидным. Кажется, что в России кризис пока не все ощутили столь же остро, как в других странах. Пока эту новую реальность почувствовал в основном бизнес, а сфера культуры до сих пор находится в зоне относительного комфорта, основывающегося именно на практике ожидания. Не всем понятно, что обнуление (эффектное слово) уже произошло. Не всем ясно, что, если обрушится система искусства США, это скажется на мире в целом, в том числе и на нас. Уже поздно надеяться на то, что все будет хорошо. Давайте лучше определим, что такое для нас «хорошо».
М.К.: Вы считаете, что в культурную индустрию не должен быть встроен механизм арт-рынка?
Т.М.: Я всецело против демонизации рынка, но предлагаю рассуждать о нем критически. Понятно, что речь идет не о России, а скорее о механизмах урегулирования глобального художественного рынка. Механизмах, благодаря которым он раздулся, начал диктовать свои правила и повестку. Стоимость работ многих художников оказалась немыслимо, безосновательно высока. Почему художник, у которого не было больших музейных выставок, который не участвовал ни в одном художественном форуме, генерирует невротический ажиотаж среди коллекционеров, готовых выкладывать за него миллионы? Просто потому, что жирно рисует и его продает известная галерея. И это только один пример.
М.К.: В этом я с вами согласна, но я говорила скорее про российский контекст с его довольно слабыми рыночными механизмами.
Т.М.: Конечно, я желаю всем причастным к российскому арт-рынку институциям, ярмаркам, аукционам, галереям миновать кризис без ощутимых потерь. Но одновременно я надеюсь, что будет произведена необходимая и неотложная селекция. Без нее мы не вырастим настоящих коллекционеров. А кризис только докажет, что случайные покупатели и безрассудные покупки не спасут рынок.
М.К.: В жизни художественного сообщества рынок не играет большой роли: у нас мало не только рыночных институций, но и покупателей. К тому же наш рынок не диверсифицирован, не обращен к различным целевым аудиториям, что обсуждалось на протяжении 2010-х. Все мечтали об условном «коллекционере» — оптовом покупателе с безграничным бюджетом, потому предложение так и не стало демократичным, хотя о необходимости этого тоже все говорили.
Т.М.: Абсолютно согласна. Мне кажется, эта ситуация требует тщательного анализа. Почему так произошло?
М.К.: Может быть, потому, что начиная со стабилизации политической системы и появления сурковской концепции суверенной демократии (речь идет о деятельности бывшего помощника Президента РФ Владислава Юрьевича Суркова. — Артгид) в середине нулевых самым состоятельным социальным слоем в России стали чиновники, люди, большинству из которых чужды современные формы культуры.
Т.М.: Не только российское государство транслирует консервативную повестку, поэтому не совсем правильно перекладывать всю ответственность на него. Что мы предприняли, чтобы было иначе? Этот вопрос требует совместных действий, но очевидно, что неспособность совместной деятельности — наша слабость. Каждый движим собственными интересами, ищет свой отдельный успех, как будто он что-то значит без общего. Мы не состоялись как система. Система требует единства и интеграции, общности. Почему-то я не верю, что кто-то к этому готов.
М.К.: Мы начали эту беседу с того, что все хотят вернуться в старые добрые времена, как нам обещала Елизавета II в своей речи, говоря о том, что «хорошие дни вернутся».
Т.М.: Как же я рада, что мы можем ослушаться Елизавету II. Мнимая прошлая «нормальность» и была главной проблемой. Ненормальным был рынок, ненормальным было восприятие художника как бога, с которым нельзя спорить, ненормальным было отношение к музею — то ли храму, то ли площадке в распоряжении «большого» спонсора. Нам наконец представился шанс пуститься в полноценную полемику, чтобы звучали разные голоса, чтобы была возможность сомневаться, отрицать, спорить. Шанс преодолеть иллюзорные надежды на экономику и политику, которая описывает кризис исключительно в милитаристской лексике: «идет настоящая война», вирус — «враг». Это пропаганда идеи о том, что побеждает кто-то один. Последние 75 лет политика только «подогревала» наше ожидание Третьей мировой — нападения США на Россию или Иран, а может, наоборот. Но нечто невидимое напало на всех сразу, показав, что риторика сопоставления национальных интересов, сохранения границ абсолютно лишена смысла. Никаких границ давно не существует и не может существовать в том мире, в котором мы живем. Но политика остается при своей «войне». У моего знакомого в Милане есть пятилетняя дочь. В какой-то момент она перестала спать. «Нельзя, — говорит, — спать ночью. А если придут и будут стрелять?» — «Кто придет?» — «Враги! Война!» Что мы как общество делаем с нашими детьми сейчас? Каким они видят сегодняшний мир? Как переживут все это? Кем мы выйдем на улицы, когда появится возможность? Какие новые травмы обретут люди? Думаю, что мы обязаны безотлагательно начать говорить друг с другом — говорить об основополагающих вещах, а не навязывать в качестве ответов онлайн-выставки. Такие поверхностные решения нужно оставить в «прежнем» мире. Чувствую, что отныне действовать надо по-другому, но не знаю как, и мне ничуть не стыдно признаться в этом. Такое глобальное незнание кажется очень важной частью происходящего. Сейчас мы все находимся в нем, притом что изменилось само ощущение времени и понимание будущего: вряд ли можно что-то точно сказать о своем будущем, о будущем своей институции. Но мы несомненно можем и должны проектировать его — так, как нам кажется важным. Именно сейчас надо сплотиться и прозвучать убедительно, заметно. Очень многое зависит от нас. Без культуры не обойтись.
