Иррациональное в русской культуре
В издательстве «Новое литературное обозрение» вышел сборник статей, написанных по мотивам конференции, которая состоялась в Германском историческом институте в Москве в апреле 2011 года. Он посвящен русской культуре XIX и XX веков и феноменам, традиционно относимым к сфере иррационального. С любезного разрешения издателя публикуем фрагмент статьи Юлии Маннхерц «Иррациональное в русской истории».
Михаил Врубель. Жемчужина. 1904. Картон, пастель, гуашь, уголь. Фрагмент. Государственная Третьяковская галерея, Москва
В 1893 году поэт-символист Валерий Брюсов, оценивая свой опыт пребывания в иррациональном состоянии сознания, записывал в дневнике: «Испытал я ощущение транса и ясновидения. Я человек до такой степени “рассудочный”, что эти немногие мгновения, вырывающие меня из жизни, мне дороги очень». Брюсов был не единственным представителем российского общества эпохи fin-de-siècle, высоко ценившим подобные моменты бегства из царства рассудка и стремившимся освободиться от ограничений рационализма, лимитирующих, как ему казалось, творческое вдохновение, личный опыт и свободу самовыражения. Многие современники Брюсова обращались к медитациям и молитве, исследовали такие экстремальные состояния сознания, как гипноз, или надеялись на избавление от оков рассудочной логики с помощью преобразующей силы музыки. Им представлялось, что иррациональные состояния сознания повышают интенсивность личных переживаний и раскрывают перед человеком сущность бытия, в конечном счете становясь источником более глубоких и ценных знаний по сравнению со знаниями, полученными рациональным путем.
Разумеется, с иррациональными состояниями сознания сталкивались отнюдь не только Брюсов и его современники. Сны, видения, духовная эйфория, упоение музыкой, транс, безумие, экстатические состояния и другие разновидности нерационального посещали людей во всех странах мира и во все времена.
Однако в разных обстоятельствах этот опыт оценивался совершенно по-разному. Моменты, когда верующим удается выйти за пределы обыденного сознания — например, когда они находятся в трансе или их посещают видения, — ценятся весьма высоко (по крайней мере в некоторых случаях) в разных религиозных традициях. Более того, религиозный философ Луи Дюпре утверждал, что «мистицизм представляет собой ядро всякой религии». В любой религии можно найти подтверждения того, что иррациональным состояниям сознания придается особое значение.
Так, в шаманизме известны странствия души, означающие, что «странник» был избран высшими силами, чтобы через него передать откровения о божественной истине тем, кто неспособен на такое путешествие. Последователи дзен-буддизма недвусмысленно ставят перед собой цель выйти за пределы разума. Только после того, как сознание «избавится от обыденного аппарата сознательного мышления, из неосязаемых глубин разума всплывут подсознательные элементы». Подобные практики позволяют адептам дзен-буддизма достичь состояния общности, в котором оказываются преодолены эмоциональные и когнитивные противоположности. Согласно мусульманской традиции, мистический опыт служил основой пророчеств Мухаммеда, которым предшествовал ряд видений. Более того, сложная система мистицизма была разработана в таком течении ислама, как суфизм. Христианство тоже высоко ценило духовный опыт, выходящий за пределы рациональных объяснений. Особенно заметную роль мистицизм играл в средневековой христианской традиции. Например, согласно Фоме Аквинскому, видения — это чрезвычайно редкие мосты между человеком и духовным миром.
Та роль, которую в религиозной сфере играл мистический опыт, в сфере искусства отводилась вдохновению. Дневниковые заметки Брюсова свидетельствуют, что состояния разума, представляющие собой отход от обыденного сознания, ценятся им в качестве плодотворных источников поэтического воображения. И потому едва ли удивительно, что и до, и после Брюсова различные художники описывали вдохновение как момент, когда поэт входит в «состояние трансцендентального экстаза и безумия». Процесс вдохновенного творчества сопровождается возникновением художественного материала из «источников, лежащих за пределами сознания». Такие древние поэты, как Овидий и Вергилий, полагали, что люди получают вдохновение от богов, в то время как авторы-романтики — Уильям Блейк, Сэмюэл Тейлор Кольридж, Перси Шелли и другие — считали источником вдохновения душу гения. По словам Джона Холландера, иррациональный туман служил для «романтического воображения дверью к высшей ясности». Но если для поэтов-романтиков источник вдохновения находился уже внутри творца, а не во внешнем мире, то «сама загадка творческого процесса от этого ничуть не упростилась».
Иррациональных состояний сознания можно достичь при помощи таких умственных упражнений, как медитация или молитва. Однако как в религиозной, так и в творческой сфере и пророки, и художники не отказывались от употребления веществ, которые позволяли достичь измененных состояний сознания. Например, в различных формах шаманизма вхождение в транс обеспечивается употреблением в пищу некоторых растений, в то время как поэты эпохи романтизма и fin-de-siècle (включая Брюсова) в попытках стимулировать свои собственные творческие способности обращались к психоделикам.
Прибегая к помощи наркотиков в ходе творческого процесса, поэты-романтики, как и их преемники эпохи fin-de-siècle и креативные enfants terribles 1968 года, не только демонстрировали толерантное отношение к веществам, воздействующим на сознание. Речь шла еще и об участии в подрывных действиях, направленных против преобладавших в те дни ценностей. В основе этих социально приемлемых принципов лежал рационализм, в эпоху Просвещения занявший центральное место в умах европейцев. В «Век разума» иррациональное стало неизменно восприниматься в качестве антитезы всего положительного, так как оно отрицало логику, порядок и симметрию. Вместо этого мыслители-просветители возлагали большие надежды на интеллектуальные способности человечества. Более того, в глазах Иммануила Канта сущность Просвещения как интеллектуального проекта заключалась в доверии человечества к возможностям критического мышления.
Ключевое место, которое занимал разум в понимании Просвещением своей собственной природы, придавало особую актуальность вопросам эпистемологии и, в частности, проблеме объективности. Соответственно, мыслители Просвещения питали подозрения и враждебность в отношении всего, что отдавало суевериями, предрассудками, мифами и чудесами, поскольку во всех таких случаях речь как будто бы шла о существовании явлений, не прошедших проверку силами разума. На протяжении современной эпохи вера в рационализм превратилась в саму основу европейской культуры. Именно в рамках этого мировоззрения были предприняты попытки логического осмысления природных процессов, а научные и технические достижения, представлявшие собой плоды этого подхода, чествовались в качестве проявлений всеобщего «прогресса».
Свойственное Просвещению отрицание всего, что не поддавалось рациональному обоснованию, дало нам четкую концепцию иррационального, но в то же время подорвало нашу способность вести о нем разговор. С точки зрения средневековых мистиков, явления Христа визионерам могли представлять собой особое событие, выходящее за рамки повседневного восприятия и потому заслуживающее высокой оценки; тем не менее такие феномены, несмотря на их исключительность, одновременно были частью обыденного земного существования. Одним словом, видения считались вполне реальными, и если они и вызывали сомнения, то лишь в отношении того, имели ли они божественное или дьявольское происхождение. Описание таких событий на языке, подчеркивающем их несоответствие законам природы в качестве вещей иррациональных или абнормальных, показалось бы средневековому визионеру бессмысленным. Однако вместе с могучим наследием Просвещения, «покончившего со средневековым мировоззрением и возвестившего о становлении нашего современного западного мира», мы получили и язык, в котором проводится четкое различие между рациональным сознанием и состояниями разума, относящимися к иной, иррациональной и потенциально недостоверной сфере.
Таким образом, Просвещение позволило классифицировать в отдельные рубрики такие виды человеческого опыта, как видения, сны, экстатические состояния и безумие, но в то же время лишило способности вести о них нейтральный разговор. Такие эпитеты, как «абнормальный» и «иррациональный», которыми мы пользуемся для описания подобных переживаний, зачастую несут в себе негативные коннотации — такие, как «нерепрезентативный», «аномальный», «странный», «причудливый», «неестественный», «безосновательный», «бессмысленный», «абсурдный» и даже «смехотворный» и «вздорный». Отсутствие нейтрального языка для обсуждения иррациональных явлений весьма показательно, поскольку оно свидетельствует о том, каких успехов достиг дискурс Просвещения в маргинализации опыта, не соответствовавшего его рациональным ценностям.
Рациональное сознание подразумевает взаимное понимание, а поведение, определяемое рациональными рассуждениями, должно быть постижимым. В своем идеальном виде рациональная мысль и рациональные поступки могут даже быть предсказуемыми. Эта предсказуемость также подразумевает, что рациональные явления могут быть воспроизведены, то есть любое повторение логических рассуждений на данную тему приведет нас к одному и тому же результату, к одной и той же истине. Таким образом, предполагается, что итоги логических рассуждений носят всеобщий характер. Совсем по-иному обстоит дело в случае альтернативных форм сознания. Видения, сны и моменты вдохновения непредсказуемы даже при идентичности средств, которыми они вызываются. Более того, те, кому довелось испытать иррациональные состояния сознания, сталкиваются с большими проблемами при попытках объяснить другим, что они пережили, или выразить посетившие их озарения в словах. Эти переживания были и остаются сугубо субъективными.
О влиятельности оценки внерациональных состояний, данной Просвещением, можно судить по тому факту, что просвещенческий рациональный скептицизм был распространен и на сферу религии, то есть на ту сферу, в которой всегда особо ценились визионерские переживания. И хотя верно то, что мистицизм всегда находился в двусмысленной позиции по отношению к ортодоксальной религии, начиная с эпохи Просвещения богословы стали проявлять все большее недоверие по отношению к якобы чудесным явлениям. Об этом, например, свидетельствовало все более скептическое отношение духовенства к чудесам и «суевериям», разделявшимся простыми верующими. Впрочем, не только священнослужителям, но и многим из их прихожан тоже становилось все труднее принимать на веру явно иррациональные моменты в религиозных сюжетах. Как показал Сергей Штырков, жизнеописания Ксении Петербургской, составлявшиеся духовенством и мирянами в XIX– XXI веках, все сильнее рационализировались по мере того, как их аудитории становилось труднее оценивать по достоинству поведение, казавшееся на первый взгляд безумием.
Подобно верующим, поэты-романтики, художники эпохи fin-de-siècle и представители радикальной контркультуры середины XX века тоже усвоили просвещенное мировоззрение. Несмотря на их сознательные попытки порвать с ценностями Просвещения путем обращения к иррациональному опыту, они — в противоположность средневековым мистикам — тоже жили и творили в рамках бинарной парадигмы, противопоставлявшей обыденное рациональное сознание исключительным случаям иррационального вдохновения и эмоциональных озарений.
Подобную ситуацию можно наблюдать и в других сферах, где мыслители воздавали должное формам сознания, отличающимся от обыденной рассудочности. Например, психоаналитики описывали нерациональные состояния сознания как имеющие особое значение для психической жизни, и в некоторых отношениях им удалось разрушить, казалось бы, непреодолимый барьер между рациональным и иррациональным, так усердно возводимый Просвещением. Согласно Зигмунду Фрейду, мнимо рациональное сознание и его иррациональная бессознательная сторона нерасторжимо связаны друг с другом. Более того, по его мнению, поведение сознания невозможно понять и тем более изменить, не учитывая мощного влияния его бессознательной стороны. И все же, несмотря на большой интерес Фрейда к снам и воображению, психоанализ как дисциплина продолжал придерживаться позиции принципиального различия между сознательным и бессознательным состоянием разума.
Бинарная оппозиция «рациональное мышление — аномальные состояния сознания» стала характерной чертой европейского подхода к человеческой душе. Как указывает Винсент Крапандзано, противопоставление рационального и иррационального — лишь одна из большого списка пар противоположностей, таких как тело и разум, мысль и чувство, внутреннее и внешнее, рассуждение и воображение, выразимое и невыразимое, сознательное и бессознательное. Такой подход к человеческому сознанию ни в коем случае не самоочевиден, что видно на примере других культур, не знающих подобных бинарных структур. Например, в индуизме известны три состояния сознания, а в языке амазонских индейцев паринтинтин существует особая модальность для описания реальности, являющейся во снах.
Таким образом, Просвещение отнюдь не положило конец интересу европейских наблюдателей к иррациональным состояниям сознания, но оно принципиально изменило отношение к этим состояниям. При осмыслении иррационального опыта приходится либо строго противопоставлять его рациональным переживаниям, либо лишать иррациональность ее иррациональных черт и тем самым включать ее в число механистических, а следовательно, объяснимых явлений природы. Пример последнего подхода дают неврологи, в отличие от романтиков и психоаналитиков избегающие отсылок к мистике и подсознанию. Эти исследователи указывают на физиологические процессы, происходящие в организме ясновидящих, сновидцев и прорицателей. Например, они отмечают, что во время транса у людей обычно расширяются зрачки, мышцы сводит судорогой, дыхание становится неглубоким, а мозг вырабатывает бета-эндорфины — болеутоляющие вещества, вызывающие расслабление и чувство блаженства. Такое неврологическое понимание «иррациональных переживаний», доведенное до логического конца, предполагает, что подобные переживания — всего лишь физиологические процессы, оказывающие влияние на обычную работу мозга.
