«Искусство твое никуда не уйдет...»: Ариадна Арендт в кругу московских скульпторов. Воспоминания, письма
Ариадна Арендт (1906-1997) росла в артистическом окружении. Ее тетка была замужем за Михаилом Латри, внуком Ивана Айвазовского. Семья Арендтов дружила с поэтом Максимилианом Волошиным. С 1928 года Ариадна Арендт училась в московском Вхутеине у Веры Мухиной, Иосифа Чайкова и Владимира Фаворского. Книга «Искусство твое никуда не уйдет... » объединила мемуары Ариадны Арендт, ее автобиографию, переписку и воспоминания родственников и знакомых. С любезного разрешения издательства «Кучково поле» публикуем фрагмент главы, посвященный Мееру Айзенштадту, Василию Ватагину и Юрию Рериху.
Ариадна Арендт. Симферополь. Около 1922 г. Courtesy Собрание семьи Арендт
Меер Айзенштадт
Меер Айзенштадт был замкнутый, суровый человек, никогда не раскрывавший себя до конца. Когда мы учились во Вхутемасе, меня очень заинтересовала его «Обезьяна», купленная впоследствии Третьяковской, и я с ним заговорила. Так мы познакомились. Мне было очень жаль этого человека. Он был одет как нищий, и когда я как-то пригласила его в театр, на нем вельветовая блуза типа толстовки оказалась совсем облезшей. Он получал стипендию и жил на нее, но стал часто приходить занимать у меня деньги. Стипендию получали нацмены, дети рабочих или сами рабочие, я же не подходила под эти рубрики. Приходилось без конца подыскивать работу в столе труда и работать теперь гораздо больше. Он говорил, что я единственный человек, понимающий его, что он еще таких не встречал. Без конца кашлял из-за курения. Как-то он сказал, что его долг мне вырос уже в огромную сумму.
У Меера было очень тяжелое детство. Отец, учитель русского языка, рано оставил семью, что сильно повлияло на характер впечатлительного мальчика. Матери приходилось трудно, за скудное вознаграждение она работала прислугой у родственников. Меер писал стихи, подражал «Песни Песней» Соломона, вдохновляясь библейскими сказаниями. Когда еврейская община взяла его под свое покровительство как талантливого мальчика, жить стало намного легче.
После окончания еврейской школы он работал где-то писарем, потом по слесарному делу, но у него было мечта стать скульптором. Перед Первой мировой войной Айзенштадта мобилизовали, и в армии он был связным — развозил верхом на лошади какие-то депеши. А в 1914 году, не желая больше «работать на царя», он дезертировал, но был пойман, и пришлось отбывать наказание. Как-то мать пришла к нему в день посещения арестантов. Это было душераздирающая сцена. Их разделяла тюремная решетка. Мать не могла сдержать рыданий, и Айзенштадт из всех умножившихся от переживаний сил так затряс решетку, что стражники оттащили и увели сопротивляющегося что было сил заключенного. Таким образом сократились и без того короткие минуты свидания.
Из заключения Айзенштадта освободила Октябрьская революция. Почему-то он оказался в Польше, оттуда приехал в Минск, где жила мать. Затем поступил в Москве на художественный рабфак и, окончив его, стал студентом скульптурного факультета Вхутемаса, о чем давно мечтал. Раньше у него была другая мечта, даже более сильная, — поступить в еврейский театр, но она не осуществилась. О своих взглядах он говорил, что в нем постоянно борются два начала, национальное и интернациональное.
Его «Обезьяна» (1928) из дерева поразила меня своим образом. Это был своеобразный антропоид, более всего походивший на орангутанга. Главное — выражение лица, видно, что думает, — не пытается думать, но глубоко философски размышляет о чем-то, собственно, уже на человеческой стадии развития интеллекта. Эту замечательную работу выдворили впоследствии из Третьяковки в Алма-Ату, где она и погибла. Конечно, впечатлил «Завод», который сначала назывался «Симфония завода». В общем, его работы поражали необычностью, неожиданной трактовкой образа. Следует остановиться на работе «Физкультура». Это задумавшаяся девушка в характерной позе, опять на нагромождении «квадратиков» и кубиков, напоминающих какие-то античные развалины, но, как ни странно, гармонично связанных между собой. Когда мы спрашивали у Айзенштадта, что он хочет этим сказать, он объяснял, что это дань одному из его любимых художников — Малевичу. Некоторых художников это раздражало. И.М. Чайков был рассержен, даже разгневан, когда после «Завода» опять увидел «квадратики». «Зачем вы это делаете? Это заумно, ну где в природе вы видели подобное?». Чайков заходил несколько раз, и его особенно раздражало, что Айзенштадт наращивал «квадратики» с разных сторон. На негодующие возгласы Чайкова Айзенштадт возразил: «А ведь ветви дерева так же разрастаются в разные стороны». Меня очень удивило, когда Меер сказал, что эту работу он решил посвятить Луке Кранаху.
«Тракторист» — совсем не современных пропорций человек с маленьким трактором на плече, в комбинезоне и с фляжкой на поясе. Айзенштадт спросил, замечаю ли я в этой и других его фигурах кривые голени, и сказал, что это он считает более пластичным.
Меер жил в общежитии на Мясницкой, но по окончании учебы оказался без жилья. Я устроила его в коммунальной квартире, где он лепил рабочего Пьянчковского. По мере работы портрет, как все признавали, делался все более и более похож на меня. Айзенштадт любил старое искусство, классиков скульптуры, работы Микеланджело, а в живописи — Рембрандта, которого много копировал. Жалел, что нет еврейского изобразительного искусства, так как религия запрещала это. В 1933 году он получил комнату за фанерной перегородкой на Масловке.
Его творчество очень неровно. Тут имеются и оригинальные, самобытные работы, и скучные натуралистические (более поздние) произведения, особенно заказные вещи, которые, впрочем, он почти никогда не доводил до сдачи в срок заказчику. Накапливались огромные долги. Требовали их оплатить, а он в свою очередь писал требования их аннулировать, что иногда и делалось.
Жизнь неожиданно столкнула Айзенштадта на Масловке с Вучетичем, и возникшие взаимоотношения были ужасны. Вучетич в конце войны атаковал нас при поддержке домуправа городка художников и генералов с тем, чтобы захватить мастерские — нашу с ним прежнюю и соседнюю — З. Виленского и Е. Коварской, которых не было в Москве. Как раз перед этим я стала работать в другой мастерской, рядом, а Айзенштадт пригласил к себе С. Махтина. Вучетич яростно выгонял скульпторов, они, естественно, не уходили, сопротивлялись. Завершилось это тем, что Вучетич выхватил револьвер и наставил на них. Айзенштадт же произнес: «Осторожно, может быть осечка!» — возможно, от волнения употребив последнее слово вместо слова «выстрел». Но было не до смеха, Вучетич одержал полную победу. Это был произвол, незримо опиравшийся на весь наш режим. Айзенштадт, по-моему, никогда до конца не оправился от этого унижения, во всяком случае, с той поры стал работать лишь переламывая себя и совсем мало.
О моих встречах с Юрием Николаевичем Рерихом
Моя родственница Ольга Александровна Будкевич откуда-то узнала, что в СССР собирается приехать семья Рерихов, и мы очень ждали этого. Ждали потому, что имели некоторое представление о деятельности этой семьи в деле изучения Востока, и это было нам очень созвучно. Особенно нас интересовала идея синтеза восточной и западной философий. Мы знали об уходе Николая Константиновича, но надеялись, что остальные члены семьи все же приедут.
Наше ожидание становилось все нетерпеливее и особенно обострилось, когда из Прибалтики начали появляться замечательные книги. Мы с огромным интересом читали их, хотя смысле не всегда сразу доходил до нас. Было удивительно читать о том, что раньше называлось «эзотеризм», то есть скрытая часть Учения, и передавалось устно. Там говорилось о Великих Космических законах, и каждый мог прочесть это и понять при некотором сосредоточении и напряжении. Каждому читающему открывался доступ к расширению сознания, чего мы все так жаждали…
События 1948 года прервали возможность чтения этих книг. Но все преходящее проходит. В 1955 году ушла из жизни Елена Ивановна, в 1954-м, 31 января, — Ольга Александровна Будкевич. В конце 1954 года друзья стали возвращаться из мест отдаленных… Семья Рерихов вернулась из Индии в 1957 году в составе трех человек: Юрий Николаевич, востоковед, и две его названые сестры Людмила и Ираида. Я стремилась познакомиться с ними, но из-за робости характера не могла идти напролом и ждала удобного случая, а он все не появлялся.
Знакомство
Наконец на Кузнецком мосту открылась выставка Николая Константиновича Рериха. Я взяла с собой на вернисаж на всякий случай билеты Общества защиты животных, членом которого я являлась. На вернисаже я увидела Юрия Николаевича впервые. В первый момент поразило его внешнее сходство с Валерием Брюсовым, которого я видела в свои юные годы в Коктебеле. Но во взгляде глубоких карих глаз Юрия Николаевича было что-то необъяснимое и огромное. Выражение их, которое не берусь описать, как магнитом притягивало меня, и я подошла к группе людей, с которой он после окончания официальной части вернисажа ходил по залам, объясняя картины своего отца и отвечая на вопросы.
Дождавшись небольшой паузы, я обратилась к Юрию Николаевичу. Конечно, от волнения я ничего путного сказать не могла, помню только, что спросила:
— Нельзя ли вас записать в Общество защиты животных? В этом вопросе царит неимоверный хаос. (Я имела в виду отношение к вопросу морали и жестокости, которое так наглядно прослеживается в отношении к братьям нашим меньшим).
Юрий Николаевич сначала удивленно посмотрел, а потом с большой теплотой сказал:
— Конечно, можно.
Мы сели за столик, на котором лежала книга отзывов. Я сказала Юрию Николаевичу, что решилась подойти к нему, так как знаю произведения Н.К. Рериха, в числе которых есть рассказ «Зверье», и подумала, что он относится к животным так же. Потом сказала, что знакома с работами его матери Елены Ивановны. Юрий Николаевич посмотрел на меня испытующе.
Далее у Юрия Николаевича не оказалось в кармане нужной суммы, он дал мне монетку, сказав: «Это аванс, сейчас приду». Вернулся он очень быстро с портфелем и уплатил вступительный и годовой взносы. Я вручила ему книжечку, он сердечно поблагодарил. Этим закончилась первая из наших встреч, которых, к сожалению, было немного.
Я шла домой окрыленная, мне казалось, что мною достигнуто очень многое… Но опять потянулись долгие дни, в течение которых мне стало казаться, что все пути к дальнейшему общению отрезаны и надо начинать все сначала.
В этот период времени я видела Юрия Николаевича несколько раз на его выступлениях о жизни и творчестве Н.К. Рериха. Это был замечательный период! Мы каким-то образом узнавали, где и когда выступает Юрий Николаевич, и мчались туда. Содержание бесед иногда было сходным, но ответы на вопросы слушателей всегда были интересны и содержали что-то новое. Одна из первых бесед происходила на улице Герцена в старом здании университета. Мне казалось, что Юрий Николаевич, всегда веселый, оживленный, окруженный народом, не узнает меня, хотя он здоровался, что неудивительно, так как я всегда старалась попадать в его поле зрения.
После окончания беседы в университете, проходя мимо трибуны, я случайно услышала, что В.А. Ватагин, сидящий рядом с Юрием Николаевичем, приглашает его посетить свою мастерскую, и они обменялись телефонами. Будучи хорошо знакома с Василием Алексеевичем, я поняла, что тут может осуществиться моя мечта о встрече. Я попросила пригласить и нас, когда Юрий Николаевич будет у него.
— Да придет ли он? Ведь он так занят! — ответил Ватагин.
— Позвольте мне взяться за организацию встречи, если вы действительно хотите, что Юрий Николаевич посетил вашу мастерскую.
— Конечно, хочу, и, конечно, организуйте встречу сами, тем более я не люблю звонить по телефону (Ватагин был «телефононенавистником»), а другого пути я не вижу…
И вот у меня начался период телефонных звонков к Юрию Николаевичу. Это продолжалось довольно долго. Каждый раз я звонила «по поручению Ватагина». И каждый раз кроме назначения официального срока этого прихода или отсрочек говорилось что-нибудь еще — значительное, интересное.
Подходя к телефону, я всегда испытывала удивительное волнение, состояние радостной собранности, а после разговора — невероятный подъем, точно через Юрия Николаевича говорила по прямому телефону с Высшими Силами. Это было небывалое чувство легкости, глубины и соприкосновения с чем-то большим, имеющим связь с Беспредельным. Особенно помню момент, когда я решилась спросить:
— А могла бы я когда-нибудь приехать к вам?
— А почему бы нет? — услышала я глубоко взволновавший меня ответ…
Как-то я спросила, имеет ли он понятие, с кем постоянно говорит по телефону. Он ответил:
— Да! Да!
Потом задумался и сказал:
— Впрочем, я подозреваю нескольких… Приходите завтра в Библиотеку иностранной литературы. Будет вечер, посвященный Тагору.
Я пришла, Юрий Николаевич с Ираидой Михайловной уже были там. Когда я шла на свое место, Юрий Николаевич отвесил мне очень почтительный поклон, и я почувствовала, что он не ассоциирует мой облик с телефонным голосом. Ничего, подумала я, вскоре все выяснится, так как день посещения Ватагина уже назначен.
В этот период телефонных перезвонов у нас бывала Татьяна Александровна К. Она часто встречалась с Юрием Николаевичем, и я спросила, не говорил ли он что-нибудь о телефонных звонках к нему. Оказалось, что Татьяна Александровна сама спросила Юрия Николаевича об этом, и он ответил:
— Да, иногда мне звонят и говорят подземными голосами.
Я очень смеялась, представив себе, как он воспринимал мое смущение, волнение и весь комплекс переживаний…
В мастерской В.А. Ватагина
Мы с Анатолием Ивановичем пришли пораньше, чтобы не пропустить ни одной минуты возможности быть в обществе Юрия Николаевича. Мы находились в радостном нетерпении. Юрий Николаевич с Раей пришли точно в назначенное время.
— Это моя сестра, — представил Юрий Николаевич Раю.
Когда он здоровался со мной, то шутливым тоном сказал:
— Ну, я так и думал, что вы — это вы.
Смотрели работы, те, что выставлены в мастерской Василия Алексеевича.
— У вас хорошо представлен Восток! — заметил Юрий Николаевич.
Видно было, что он доволен, радостен, чувствует себя в своей среде. Разговор был непринужденный. Василий Алексеевич сидел рядом с Юрием Николаевичем в своей неизменной таджикской тюбетейке, черной, бархатной, с белым орнаментом. Так странно было видеть двух русских людей с типично азиатскими чертами лица.
— Какая Монголия! — вырвалось непроизвольно у меня восклицание, когда я глядела на их лица.
— Да, — сказал Юрий Николаевич, — и это совсем не случайно. И эта тюбетейка на голове Василия Алексеевича тоже не случайна, все это доказывает, что Азия была здесь совсем недавно, а это всегда отражается во вкусах, в одежде, в бороде, в усах, не говоря уже о типичных чертах лица… Когда я бывал в Монголии, за мной всегда по пятам ходили люди, спрашивая: «Ты наш? Кто ты?» — когда я говорил, что я русский, не верили мне.
Заговорили о рижанах. Юрий Николаевич сказал, что Рихард Яковлевич сделал непростительную ошибку, когда ему предложили организовать общество, а он отказался.
Надо было во что бы то ни стало узаконить Учение Живой Этики, — с жаром сказал Юрий Николаевич, — не все ли равно, как оно будет называться вначале! Кто-то из нас возразил. Мне думается, Юрий Николаевич тогда не совсем ориентировался в обстановке пока еще не совсем «бархатного сезона».
Рассматривая живописные танки и скульптурные изображения буддистского искусства, Юрий Николаевич объяснял их содержание. Он внимательно рассматривал огромную бронзовую статую Будды, как Василий Алексеевич назвал ее. Юрий Николаевич расспрашивал, как она попала к Ватагину. Тот рассказал, что купил ее у антиквара, так же как и резной старинный китайский сундучок, где он хранит свои рисунки. У «Будды» была отломана нога, и Василий Алексеевич реставрировал ее из дерева. Антиквар приобрел эту фигуру у кого-то, кто привез огромную ную партию «Будд» из Монголии. (Эти скульптуры у нас расплавлялись на бронзу.)
— Надо бы ее куда-нибудь пристроить, — сказал Ватагин, — ведь мой земной путь подходит к концу.
— О, я смогу очень хорошо устроить эту фигуру, если вы, Василий Алексеевич, готовы с ней расстаться. В самое ближайшее время решится вопрос о восстановлении буддистского храма в Ленинграде, некогда построенного по инициативе моего отца. Мне обещали, что его восстановят в самое ближайшее время. Вот мы его туда и водрузим.
Потом Юрий Николаевич пояснил, что это фигура не Будды, а Майтрейи. Будду обычно изображают сидящим в позе Падмасаны, иначе ее называют позой лотоса. Выражение лица обычно спокойное, созерцательное. Он достиг понимания Высших Миров, или Брахмана, и его улыбка и полузакрытые глаза должны выражать блаженство постижения и слияния своего «я» с Высшим Космическим «Я». Он выполнил свой долг на земле и может спокойно сидеть в позе лотоса — самой совершенной асане, посылая любовь и помощь всему живущему…
Совсем другое — Учитель Майтрейя. Он должен прийти на помощь страдающему человечеству и выправить его эволюционный путь. Весь Восток ждет Его прихода. Поэтому Майтрейю всегда изображают с опущенными ногами. Он уже поднимается. Иногда опущена одна нога. Иногда Его изображают уже стоящим, иногда даже идущим. Лицо серьезно, строго. Ему предстоит много работы. Грядущую ступень называют «Век Майтрейи». Это новая эволюционная ступень, несущая Новый Мир, новую идею — обновление сознания…
Потом разговор зашел об индийской символике. Вишну Многорукий — у него так много работы, созидательной работы.
Его антипод — Шиву. Он работает по уничтожению сделанного Вишну. И если бы Шиву своей пляской не тормозил дело созидания, то Вишну мог бы слишком забежать вперед и этим наделать много бед. Во всем нужна постепенность, в каждом деле, даже самом маленьком. Шиву часто изображают пляшущим на теле младенца Вишну, окруженным пламенным кругом. Это значит, что в мире наступил период «Пляски Шиву», то есть его победа, победа Бога Разрушения. В это время в мире царят войны, болезни, землетрясения и тому подобные бедствия. Интересно, что в индийской религии Шиву также является положительным божеством, несмотря на то, что он антипод Вишну — Божества Созидания, так как разрушение также нужно для эволюции. Брама — верховное божество, объединяющее и то и другое…
Василий Алексеевич рассказывал, что, будучи в Индии, видел необычайное по красоте зрелище на празднике бога Шиву. Ночью при свете факелов толпа обнаженных индусов с громкими песнопениями священных гимнов и соответствующей музыкой с ударами гонга и медными литаврами сопровождала громадных идолов, которых вынесли из храма и носили на носилках вокруг этого храма. (Слово «идолы» как-то немного диссонировало с объяснением символики индийской скульптуры, о которой только что так любовно рассказывал Юрий Николаевич.)
Ватагин рассказал, что он невольно поддался реву толпы и поклонился идолам. Он считал, что именно за это он был наказан, заболев тропической малярией, из-за чего не смог продолжить свое путешествие по Индии. Юрий Николаевич заметил, что это вряд ли могло быть причиной болезни.
Мне во время этого рассказа вспомнился Рамакришна, который прошел через все существующие религии и обряды и понял, что они едины в своем содержании и сути и отличаются только по форме. Потом, открыв китайский сундучок, мы приступили к осмотру рисунков. Индийская серия очень понравилась Рериху.
— Вы прекрасно понимаете Индию, а вот теперь, когда художники попадают в Индию, они непременно изображают автомобили. Это же нехарактерно для Индии. Для Индии характерна ее духовность. Но в душу Индии почти никто не решается заглянуть.
Василий Алексеевич подарил Рериху один или два своих индийских рисунка.
— Ис лие анек денелау, — сказал Юрий Николаевич. Мы попросили перевести.
— За все это большая благодарность.
На одном из рисунков был изображен слон. Юрий Николаевич рассказал, что как-то в Индии он просто залюбовался партией работающих слонов. Они перетаскивали хоботами громадные тяжелые бревна с того места, где они были навалены, на другое. Слоны складывали их в аккуратные штабеля, а после выравнивали хоботами с математической точностью.
Юрий Николаевич обратил внимание, что один из слонов каждый раз подталкивает его в плечо или в руку. Сначала он подумал, что это случайно, даже посторонился, но потом понял, что это не случайно. Он обернулся лицом к слону, и тогда слон поднял переднюю ногу, и этот жест повторялся каждый раз, когда слон шел за следующим бревном налегке, то есть он подталкивал Юрия Николаевича, и когда тот как-то реагировал на это, поднимал ногу, согнув ее в колене. Юрий Николаевич сначала не понимал этого жеста и даже спросил у погонщика слонов, что означает этот жест. И тот объяснил, что слон почувствовал большую симпатию к Юрию Николаевичу и приглашал его покататься на своей спине.
— Не знаю, чем я заслужил любовь этого слона, — заключил свой рассказ Юрий Николаевич.
Он стал прощаться, и тут я подала ему письмо со словами:
— Вот вам письмо.
Юрий Николаевич с удивлением:
— От кого?
— От меня. Я знала, что вы придете ненадолго и я ничего членораздельно не смогу объяснить, поэтому и написала письмо.
Юрий Николаевич разорвал конверт и бегло прочитал, это было уже на ходу. Там было написано, что Анатолий Иванович хочет лепить бюсты Николая Константиновича и Елены Ивановны и что для этого нужно, чтобы Юрий Николаевич попозировал для поиска родственного сходства.
— Это, конечно, можно.
Далее было написано, что я знала лично многих художников-куинджистов, которые учились с Николаем Константиновичем. Юрий Николаевич на это мало прореагировал, но все же прочел список вслух. Особенно выделил фамилию Химона и тепло улыбнулся — очевидно, у него были какие-то о нем воспоминания. Мое письмо заканчивалось тем, что я очень интересуюсь Учением Живой Этики, хочу изучать его и мечтаю о служении в этом направлении. Прочтя это, Юрий Николаевич с такой теплотой, с такой сияющей радостью подарил мне свой взгляд, что я никогда не забуду этого.
— Мы будем встречаться, — сказал Юрий Николаевич, уже спускаясь по лестнице.
Василий Алексеевич очень жалел, что забыл предложить гостям конфеты, специально купленные для этой цели. Потом опять последовал период телефонных перезвонов с той же самой гаммой переживаний. Но теперь я уже была уверена, что Юрий Николаевич знает точно, кто ему звонит. И я приглашала его не к Ватагину, а к нам. Главный рубикон был пройден и контакты установлены, но это не устраняло моих волнений и трепета при переговорах.
