Искусство и объектно-ориентированная социология
31 мая в Московском музее современного искусства прошла лекция социолога, декана философско-социологического факультета РАНХиГС и декана факультета социальных наук МВШСЭН («Шанинка») Виктора Вахштайна (в 2022 году Министерством юстиции РФ признало его иноагентом). Выступление состоялось в рамках публичной программы выставки «Генеральная репетиция» (организаторы Фонд V-A-C и Московский музей современного искусства), кураторы которой создали экспозицию, в значительной степени отталкиваясь от теоретических интуиций акторно-сетевой теории. «Артгид» публикует конспект этой лекции о повороте к материальному, в котором художники оказываются на несколько шагов впереди всех остальных.
Рене Магритт. Вероломство образов (Это не трубка). Фрагмент. 1929. Холст, масло. Музей искусств округа Лос-Анджелес (LACMA). © Photothèque R. Magritte / Banque d’Images, Adagp, Paris, 2016
Я должен сказать, что чувствую себя крайне неуверенно, когда говорю о социологической теории в рамках художественных проектов. Потому что художники объективно лучше социологов справляются с процессом познания действующих вещей. Тем не менее, я попытаюсь показать точки пересечения между социологией и современным искусством в осмыслении агентности. Начну с небольшого текста, который поможет нам прояснить проблематику поворота к материальному, произошедшего в социологии около 30 лет назад.
«...Взаимопроникновение стало главным источником культурной энергии нашего десятилетия. Ранее существовал традиционный, огромный культурный разрыв между естественными и гуманитарными науками: пропасть между художественной культурой, формальным миром искусства и политики, научной культурой, сферой машиностроения и промышленности. Но стены пропасти крошатся и осыпаются. Техническая культура вышла из-под контроля. Современный научный прогресс настолько разительный, тревожный, возмутительный и революционный, что его уже не сдержать. Он массированно вторгается в культуру; он — агрессивный захватчик; он везде. В виде товаров, машин, коммуникационных технологий, продуктов питания, произведений искусства, городских территорий... появляется новый мир материальностей и объектностей. Разговаривая с разумными машинами, модифицируя свое тело посредством технологий протезирования и генной инженерии, срастаясь с мобильными телефонами, блуждая в виртуальном пространстве, воплощая фантазии робототехники, мы смешиваем собственную человеческую сущность с активными и деятельными объектами в завораживающей, но приводящей в замешательство манере. Тела стали киборгами — кибернетическими организмами — состоящими из гибридного техно-органического материала... биологические тела превратились в кибернетические системы коммуникации: протезы конечностей, электросхемы-имплантаты, пластическая хирургия, генетическая модификация. Еще мощнее звучит тема вмешательства в человеческий разум: интерфейс мозг-компьютер, искусственный интеллект, нейрохимия — техника дает новое, радикальное определение человеческой природе».
Я собрал этот текст из произведений писателей-фантастов и теоретиков социальных наук — социологов и антропологов. При этом он выглядит как единое целое. Интуиция, которую схватывает писатель, социолог и антрополог, — примерно одна и та же. Они выбирают одинаковые риторические средства и схожие примеры. Я показывал этот текст нескольким десяткам своих коллег, но никто не смог четко провести границу. Первая фраза принадлежит Брюсу Стерлингу, она из «Манифеста киберпанков». Вторая цитата из работы Кевина Хезерингтона и Фредерика Ванденберге о повороте к материальному. Она открыла первый сборник журнала Theory Culture & Society, посвященный этому движению. Далее — Донна Харауэй, одна из ярких теоретиков феминизма в антропологии. И последнее предложение опять принадлежит Брюсу Стерлингу. Поворот к материальному как исследовательское направление начался именно с такого рода манифестаций. Они предельно похожи на тексты основателей киберпанка. В некотором смысле акторно-сетевая теория, к которой обратились организаторы выставки «Генеральная репетиция», — это киберпанк от социологии. Она связана с именами Бруно Латура, Мишеля Каллона, Джона Ло, которые впервые сформулировали требование сменить оптику социологической теории, чтобы вернуть вещам агентность, материальность, вес и онтологический статус. Поэтому второе название поворота к материальному — онтологический поворот.
Когда мы говорим о действии материальных объектов в социальном мире, кажется странным, что на протяжении почти 100 лет социология это игнорировала. Многие слышали о недавнем случае, когда во время испытания беспилотный автомобиль сбил насмерть человека. Во время судебных слушаний по этому делу впервые использовалось выражение «ответственность машины». То есть автомобилю может быть делегирована ответственность. В этом смысле юристы идут дальше социологов, поскольку на юридических конгрессах уже бывают представлены секции, посвященные правам вещей. И там уже вводится понятие «смерть вещи», тогда как в социальной теории его пока нет. Еще один случай произошел с Джошуа Брауном — одним из энтузиастов внедрения беспилотников в США. Браун, бывший морской пехотинец, разбился во время поездки на Tesla. За год до этого он опубликовал вирусное видео на YouTube, где эта машина маневрирует и спасает жизнь водителю. К сожалению, его она не спасла. Дело в том, что во время езды он нарушил одну из инструкций — не держал руки на руле. Tesla требует от всех пилотов сохранять руки на руле для создания вовлеченности в процесс вождения. Джошуа читал книгу. Навстречу ему разворачивался грузовик, просвет между колесами которого был довольно большим. Tesla не распознала это как препятствие и попыталась проехать. Джошуа Браун погиб.
Эти примеры показывают, что сегодня мы сталкиваемся с ситуацией, когда становится непонятно, кто действует и чья это ответственность. Такие случаи происходят все чаще, и мы вынуждены разрабатывать теорию ответственности вещей. Социологов интересуют два аспекта этой проблемы. Первый — связь с социальной ситуацией, это называется «фреймом». Социологи техники изучают фреймы, взаимодействие людей и влияние техники на нашу погруженность в мир. Сегодня никто из нас не находится там, где находится физическое тело. Второй аспект проблемы — ответственность автомобиля. Это история уже про Google. Дело в том, что в критической ситуации автомобиль успевает распознать человека быстрее вас и потенциально может успеть свернуть. Однако в этот момент он создаст очень серьезную угрозу жизни водителя. Поэтому те, кто программирует беспилотники, вынуждены решать этическую проблему: если автомобиль свернет, то спасет женщину, которая выскочила перед машиной, но может убить вас и ваших детей. Кто будет покупать такой автомобиль? В Google гениально решили эту задачу. В тот момент, когда кто-то выскакивает перед автомобилем, алгоритм снижают способность обсчета ситуации на дороге до человеческого уровня. Если вы успеете увидеть женщину на дороге, он свернет. А если нет — он не свернет, а начнет делегировать ответственность, имитируя вас.
Вернемся к социальной теории. Бруно Латура, начинающего крестовый поход за возвращение вещей, поразил вопрос, почему социологи не видят материальных объектов. У художников такой проблемы нет. Они выразили огромное количество сильных интуиций о произведениях искусства, и мы паразитируем на них до сих пор. Искусство всегда внимательно работало с проблематикой материальности и ее агентности. Искусству не нужна акторно-сетевая теория, но акторно-сетевой теории очень нужно искусство, чтобы сформулировать новую интуицию. Отсюда странный и отчасти патологический альянс между областью под названием Science and Technology Studies и сайнс-артом. На международных выставках сайнс-арта вы услышите больше выступлений толковых социологов материальности, чем на социологических конференциях. Это касается и России. Латур задает вопрос, почему социология как язык описания мышления о мире не видит материальность? Самый простой ответ состоит в том, что социология — наука о людях, а не вещах. Но на самом деле социология никогда не была про это! Сказать, что социология — это наука об обществе, все равно, что сказать, будто психология — наука о душе. Одно время психологи так считали, но быстро исправились. Социология — наука о социальном мире. И социальность трактуется тремя разными способами, хотя и взаимодополняющими. Наиболее фундаментальное понятие связано с именем Томаса Гоббса. Это интуиция о социальном мире как нашей способности какое-то время не убивать друг друга. Гоббс пишет об этом в работе 1651 года «Левиафан». Затем эта мысль закрепляется у двух ключевых теоретиков — Фердинанда Тенниса и Эмиля Дюркгейма.
До Томаса Гоббса на протяжении двух тысяч лет философы были глубоко убеждены, что внутри человека есть врожденная солидарность. Греки называли это «неписаным законом», римляне — «естественным законом». Гоббс задает издевательский вопрос: если мы все следуем божественному закону и внутри нас есть способность жить в мире с другими людьми, то зачем вы закрываете дверь на ключ, когда уходите из дома? Он предлагает провести мысленный эксперимент и представить ситуацию, в которой у человека нет стремления жить в мире с другими, а есть только некоторый здравый смысл, интерес к высшим сферам и инстинкт самосохранения. Таким образом, человек хочет остаться живым как можно дольше, поэтому у него увеличивается желание приращивать, украсть у соседа. Следовательно, естественный закон — не «не убей», а «убей». Главное требование — самосохранение, и этому люди следуют по своей природе. Государство может возникнуть, говорит Гоббс, только благодаря тому, что люди понимают: если они продолжат следовать своему естественному состоянию, их убьют. Поэтому они заключают друг с другом общий договор о необходимости арбитра. Суверен — это производное от договора. В этот момент люди обменивают естественную свободу убивать на гражданское право не быть убитым. Появляется новое политическое тело, которое позднее назовут обществом. У Гоббса нет материальности. Об этом он говорит прямо: «Даже если в мире нет абсолютно никаких материальных благ, люди все равно будут убивать друг друга из стремления к почестям». Если мы хотим понять, как устроен социальный мир, нам не нужно погружаться в человеческую природу или психику. Социальное — между людьми, а не внутри. Гоббс — первый, кто делает социологию возможной. Теперь под социальным понимаются порядок, права, солидарность и так далее.
Два раза в год мы анализируем динамику основных социальных установок в стране в рамках исследования «Евробарометр в России». Мы обнаружили, что Россия — одно из самых технооптимистичных государств в мире. Сегодня технооптимизм стал политической повесткой. 42% населения нашей страны уверены, что при помощи науки и техники можно решить любые проблемы человечества. Другими словами, на правительство больше никто не надеется. Специфика России состоит в том, что высокое доверие общества к технике связано с крайне низким доверием к политическим институтам и к человеческой природе в целом. Мы гораздо больше доверяем своему смартфону, чем депутату. Для политической теории это имеет серьезные последствия. Вы увеличиваете делегирование действий техническим агентам. Они знают о вас больше, чем ваши родители. В США автоматизация и действия технических объектов вызывают панический ужас, например, алгоритмы, которые оценивают работников или вообще всех граждан (как известно, они уже активно вводятся в Китае). Единственные исключения — робот, который заботится о стариках, и беспилотный автомобиль. За последние 30 лет люди потеряли веру в человечество и приобрели веру в технических посредников, которые, если вернуться к Гоббсу, являются действующими субъектами. Разумеется, Гоббс не мог этого предвидеть. Когда Бруно Латур критикует существующую концептуализацию социального, он выбирает именно эту линию и говорит о том, что, если мы хотим узнать устройство политического тела, нам нужно понять роль материальных объектов в его конструировании.
Вторая линия концептуализации социального еще дальше отдаляется от вещей. Она связана с именем Макса Вебера и теорией социального действия: социальное касается смысла, который вы вкладываете в ваши действия. Третья линия (Георг Зиммель, Ирвинг Гофман) имеет дело с теорией фреймов, то есть с взаимодействием людей в повседневных социальных ситуациях. Теоретики материальности указывают, как плохо во всех этих случаях социологи работают с вещами. В первом случае, когда мы отталкиваемся от Гоббса, вещи невидимы, во втором — не имеют значения (то есть вещь не может положить смысл в основание собственного действия), в третьем — определяются социальными фреймами. Латур замечает, что наше отношение к материальности напоминает работу искусствоведа с картинами в жанре vanitas, где каждый объект представляет собой символ. Например, череп — символ смерти, мыльный пузырь означает быстротечность существования, бутылка — пьянство и так далее. Ни одна вещь не остается материальной, она становится знаком. Социолог точно так же внимательно анализирует материальные объекты с точки зрения скрытых социальных смыслов. Именно этому декодированию объектов пытается бросить вызов поворот к материальному, предлагая посмотреть на то, как вещи действуют сами по себе.
Сегодня использование дронов в военных конфликтах на Ближнем Востоке порождает новые вызовы для всех типов социологических теорий. По данным ряда исследователей, психологическое выгорание пилотов дронов выше, чем пилотов боевых самолетов. Мы еще не научились действовать на расстоянии. Пилот дрона оказывается в раздвоенном мире, где он убивает людей на другом континенте. У него нет психологических механизмов, которые помогли бы ему справиться с этой ситуацией. В чем здесь вызов для теории фреймов? Мы больше не можем понять, где точно находится человек. Он может присутствовать в Неваде, но при этом действовать в Афганистане или Ираке. Эта ситуация хорошо схвачена современным искусством. Художник Вафаа Билал в 2007 года осуществил проект «Внутреннее напряжение» (Domestic Tension): в течение месяца он жил в комнате с веб-камерой, которая была синхронизирована с пейнтбольным ружьем. Любой человек мог зайти на сайт и безнаказанно выстрелить в него. Кроме очевидной аллюзии, эта работа Билала заставляет вспомнить Гоббса: в художника выстрелили люди из 128 стран. Еще один пример — проект «Изофон» Джеймса Аугера. Художник поместил в камеру сенсорной депривации незнакомых людей, которых связывал лишь мобильный телефон. Они были лишены любого другого контакта с миром. Сначала участники поддерживали формат беседы незнакомцев в купе поезда, затем перешли к откровенной беседе, после чего их речь деградировала до междометий. Аугер объяснил это явление в соответствии с теорией фреймов. Мобильные телефоны в сочетании с условиями сенсорной депривации деконтекстуализировали беседу, лишили ее конкретного социального окружения, и, таким образом, возникло пространство, полностью посвященное коммуникации как таковой. Все эти примеры демонстрируют, что теория фреймов очень плохо адаптирована к миру, где распались социальные ситуации и непонятно, как связаны взаимодействующие между собой люди.
Еще один вопрос связан с тем, кто действует — технический объект или алгоритм. Латур считал любой материальный объект алгоритмом, который сам по себе материален. Для него ярким примером действующего объекта является хитроумный берлинский ключ. Такого рода предметы действуют по принципу принуждения нас к определенным действиям (в случае с ключом — к необходимости запирать за собой дверь). Таким образом, в любой материальный объект уже вписана некая программа (inscription), которая имеет жесткое ограничение («закрой дверь — иначе оставишь в ней ключ») и возможность действовать (affordance). Для Латура действие по сути сводится к делегированию: мы делегируем технике расчет маршрута, запоминание и так далее. Художники здесь опять опередили всех — в качестве примера можно привести замечательный проект Педро Лопеса Affordance++. Это экзопротез, который крепится на руку. Его задача — изменить ваш привычный образ действия с материальными вещами. Скажем, вы пытаетесь поднести ко рту чашку кофе, но вместо этого он заставляет вас облить того, кто находится за вашей спиной. Так возникает проблематизация каждого телесного движения: теперь любое привычное действие требует от вас рефлексии.
Остается проблема, ведь все, что видит социолог техники в любом материальном объекте, — это техническое устройство. Это привело к тотальному расколу поворота к материальному на социологию техники и социологию вещей. Как нам попытаться увидеть действие вещей, которые не являются техникой? Мы оказались в ситуации, когда, во-первых, вещи не приобрели обещанную материальность и, во-вторых, была показана агентность исключительно технологизированных вещей. Теперь материальность растворена в отношениях делегирования, так же как раньше она была растворена в смыслах.
Я рад, что сегодня художники вновь обратили внимание на Латура, в то время как социологи уже немного начали его забывать, потому что почувствовали себя обманутыми: агентность была возвращена только техническим вещам. И здесь мы вновь подходим к вопросу о возможности принципиально иной попытки концептуализации того, что значит действие вещей. У Георга Зиммеля, который написал много противоречивых и зачастую не связанных между собой текстов, есть замечательные работы о том, что агентность материала можно увидеть только в руине. Чтобы понять субъектность вещи, нужно понять значение ее смерти. Эту тему развивает Виктор Бюхли в книге «Антропология архитектуры». Материал действует не тогда, когда архитектор подчиняет его своей воле. Архитектор лишь достигает компромисса между действующим объектом и собственным замыслом. Только в тот момент, когда здание начинает рассыпаться — или, скажем, когда ломается техника, — мы по-настоящему понимаем, как действует материальный объект. Мы возвращаемся к той интуиции материальности, которая есть у натюрмортов vanitas. Все объекты, кроме стола, мертвы. Только стол здесь действует в том смысле, какой вкладывает в это понятие Латур. Тем временем все остальные объекты обладают значительно большей субъектностью и материальностью, при условии, что мы не начнем прочитывать их как символы. Эта интуиция прекрасно схвачена и в современном, и в классическом искусстве. Она способна предложить иное понимание действия вещи, своего рода агентность умирания.
С такой точки зрения можно взглянуть и на инсталляцию Майка Нельсона «Снова больше вещей (разрушение плиты)». Мы видим, как выдернутые из своего контекста материальные объекты, разрушающиеся и теряющие, на первый взгляд, свою субъектность, именно в этот момент оказываются онтологически значимыми. Поэтому социологи архитектуры все больше изучают руины. Итак, те исследователи, которые еще недавно начинали движение поворота к материальному с намерением вернуть вещам статус субъектов, сегодня раскололись на две категории. Первые используют метафору техники и переносят ее на все материальные объекты. Вторые пытаются найти новую интуицию материальности объекта, чтобы снова сделать его субъектом социального мира без растворения в алгоритмах, предписаниях и делегировании.
