Внуковский архив. Письма, дневники, фотографии и документы звезд советского кино из собрания Александра Добровинского. Том 2

Считавшиеся бесследно пропавшими дневники и письма режиссера Григория Александрова, любимого ученика Сергея Эйзенштейна, публикуются впервые.

Сергей Эйзенштейн, Фридрих Эрмлер, Григорий Александров и Эдуард Тиссэ. Париж. Апрель 1930. © Собрание А. Добровинского

Дневники и пачки писем знаменитого советского кинорежиссера Григория Александрова, записочки его жены, любимицы публики актрисы Любови Орловой, анкеты, справки, театральные программки, газетные и журнальные вырезки вместе с бесчисленным количеством фотографий пылились на даче, построенной супругами-орденоносцами в конце тридцатых в подмосковном Внуково. Там на них и натолкнулся Александр Добровинский, с юности друживший с внуком режиссера. Страстный коллекционер согласился помочь приятелю и купил разрушавшуюся дачу, в нагрузку к которой прилагался тот бумажный сор, который пять лет спустя превратился во Внуковский архив.

Приглашенные Добровинским искусствоведы Наталия Семенова и Владимир Поляков сначала разобрали бумаги и атрибутировали фотографии, а потом вместе с дизайнером Сергеем Егоровым и фоторедактором Анной Шпаковой начали готовить том за томом к публикации.

В конце 2017 года вышел первой том — «Путь наверх», посвященный началу творческой деятельности Александрова и Орловой, чьи судьбы еще пересеклись. Увидевший свет весной 2018 года второй том, «Европейский дневник» — лишь первая часть заграничного дневника Григория Александрова 1929–1932 годов, который, ввиду его уникальности, публикуется в трех книгах. Осенью 2018 года выйдет третий том «Американское путешествие», а в конце года — четвертый, Que viva Mexico, посвященный эпопее мексиканского фильма Сергея Эйзенштейна и его группы. Последующие восемь (!) томов будут посвящены совместной творческой деятельности звездной пары Григория Александрова и Любови Орловой — легендарным александровским кинокомедиям, в которых блистала Орлова, личной жизни героев, многочисленным поездкам, встречам со знаменитостями и т. д.

Издание выпушено ограниченным тиражом и не предназначено к продаже; по инициативе Александра Добровинского крупные и специализированные библиотеки, а также ведущие киноведы безвозмездно получают экземпляры всех томов. «Артгид» с любезного разрешения коллекционера публикует отрывки из писем и дневников Григория Александрова, относящихся ко времени пребывания группы Сергея Эйзенштейна во Франции в 1930 году. Читателям предоставлена уникальная возможность первыми познакомиться с этими фрагментами, с предисловием составителей Наталии Семеновой и Владимира Полякова.

Предисловие

Европейское путешествие Григория Александрова

«Над столом Александрова аккуратно в ряд, как книги, стояли коробки от гаванских сигар.

— Там мои дневники, различные записи. Разбросаны по периодам: Пролеткульт, «Броненосец», Париж, Голливуд, Мексика...
— Так дайте же почитать!
— Конечно, конечно! Кому же, как не вам... Но не сейчас: надо еще посортировать, разобраться. А потом — обязательно! Вам будет интересно.
Но шли годы, и он все никак не удосуживался разобраться. Я несколько раз напоминал, потом понял, что он не хочет. Закрадывалось, каюсь, подозрение, что никаких дневников там нету»^[1].

Если даже главный советский эйзенштейновед профессор Ростислав Юренев сомневался в существовании дневников, то что же оставалось думать тем, кто не был допущен ни в московскую квартиру, ни на внуковскую дачу Орловой и Александрова? Не удивительно, что со временем «дневники Александрова» превратились в своеобразный миф. О них часто вспоминали, но никто всерьез не верил в их существование.

Заграничный дневник Григория Александрова — явление уникальное во многих отношениях. Конечно, для всех знатоков, исследователей и просто любителей советского кино на первый план выходит его информативная составляющая. Именно она позволяет окончательно прояснить маршрут и многие детали зарубежной поездки группы Эйзенштейна 1929–1932 годов, которая до сих пор остается окруженной разного рода мифами.

Григорий Александров, Сергей Эйзенштейн, Эдуард Тиссэ.© Собрание А. Добровинского

Эйзенштейн по складу своего характера не склонен был фиксировать каждодневные события — в своих письмах он стремился сразу же проанализировать их, оценить, поставить в ряд с другими фактами. В поздние годы, когда режиссер обратился к воспоминаниям, эта тенденция лишь усилилась, заставляя его не только сплетать реальные факты в прихотливый драматургический клубок, но и литературно «доигрывать» на листке бумаги сюжет, лишь намечавшийся в жизни.

Александров, напротив, на протяжении всей поездки каждый вечер аккуратно записывал в дневнике все, что происходило с ним за день. Выросший в Екатеринбурге, он, в отличие от Эйзенштейна и Тиссэ, родившихся и проведших детство в Литве, на все увиденное реагировал особенно остро. «Жизнь здесь совершенно другая и на нашу не похожая... Впечатлений столько, что при других обстоятельствах их можно получить за всю только жизнь. <…> Пребывание здесь для меня чрезвычайно полезно и поучительно. Я буду много знать, а для моей профессии это лучший капитал, который обеспечит всю нашу жизнь», — писал он жене.

Слева: Ольга Иванова, актриса Театра Пролеткульта, ставшая в 1924 году женой Григория Александрова. Середина 1920-х. Справа: Григорий Александров с сыном Дугласом. Одна из последних фотографий, сделанных перед почти трехлетней разлукой с сыном. 1929. © Собрание А. Добровинского

В 1929 году Александрову исполнилось двадцать шесть, но он уже отец семейства, у него красавица жена — Ольга, игравшая с ним на подмостках Театра Пролеткульта, и маленький сын Дуглас. Григорий Александров — любимый ученик Эйзенштейна. Пока учитель в спешке монтирует в Москве «Октябрь», ученик руководит сложнейшими съемками в Ленинграде. На киностудии в те годы часто говорили: «Никто не придумает лучше Эйзенштейна, никто не сделает лучше Александрова».

Весной 1929 года с создателями «Октября» в Кремле встретился Сталин. «Детально изучите звуковое кино. Это очень важно для нас. Когда наши герои обретут речь, сила воздействия кинопроизведений станет огромной», — напутствует Эйзенштейна, Александрова и оператора фильма Эдуарда Тиссэ вождь, с благословения которого они вскоре отправятся на Запад. Но прежде чем ехать в Америку, им настоятельно посоветовали поездить по стране. Наказ был выполнен. Исправленная и дополненная «Генеральная линия» выйдет в прокат под нейтральным названием «Старое и новое».

21 августа 1929 года группа прибыла в Берлин. Имя Эйзенштейна и магическое слово «Потемкин» предоставляло молодому Александрову совершенно иные возможности. Сразу же по приезде он оказывается в эпицентре большого космополитического города. Он останавливается в отеле, где гостят голливудские звезды. Попадает в павильоны самой большой в Европе студии UFA. Оказывается на вечеринках в берлинских кабаре, где знакомится не только с известными всему миру деятелями кино — Джозефом фон Штеренбергом и Эмилем Яннингсом, — но и с выдающимися деятелями театра, эстрады, цирка, известными писателями и критиками. Вместе с Эйзенштейном и Тиссэ отправляется в Швейцарию, в старинный замок Ля Сарраз, где известная меценатка мадам Мандро устраивает Первый международный конгресс независимого кино. «Нас знают больше, чем в Москве, и чрезвычайно выказывают свое уважение. На Конгрессе мы были в центре внимания, нам были отведены лучшие комнаты и первое место во всех случаях», — хвастается жене Александров.

Новогодний вечер в особняке на рю Дон в Париже. 31 декабря 1929. © Собрание А. Добровинского. Слева от колонны — Григорий Александров,перед ним — сестры Липовские

Потом была триумфальная премьера «Потемкина» в Англии, со специально написанной известным немецким композитором Эдуардом Майзелем для этого случая музыкой, поездка в Голландию, где Эйзенштейна со товарищи встречали с поистине королевскими почестями. Наконец, многомесячное пребывание в Париже в ожидании контракта с Голливудом. Там Александрову удалось получить заказ и снять фильм «Сентиментальный романс» (сегодня мы бы назвали его музыкальным клипом), доказавший, что советские способны делать не только кино в духе «Потемкина» и «Генеральной линии», но и коммерческую голливудскую продукцию.

Мара Якубович во время съемок фильма «Сентиментальный романс». 1930.© Собрание А. Добровинского

Страницы дневника являют собой удивительную панораму европейской культуры конца 1920-х годов, которую мало кому из советских деятелей культуры удавалось обозреть за такой относительно небольшой срок. В то же время дневник писался Александровым «для себя» и не предназначался для посторонних глаз. Поэтому отдельные его части содержат глубоко личные заметки. Здесь и лирические отступления, связанные с чувством Александрова к Маре Владимировне Якубович, героине его фильма, жене знаменитого «короля жемчуга» Леонарда Розенталя, который спонсировал съемки картины. Они перемежаются исполненными горечи размышлениями о сложных взаимоотношениях с учителем, Сергеем Эйзенштейном, отказывавшимся видеть в повзрослевшем ученике самостоятельного художника.

К этой части дневника органично примыкают письма Александрова остававшейся в Москве жене Ольге. Правда, «отчитывался» о происходящем он по преимуществу не ей, а Пере Аташевой (Письма Александрова к Пере Моисеевне Аташевой, журналисту и кинокритику, жене (с 1934) Сергея Эйзенштейна, хранятся в Российском архиве литературы и искусства.— Артгид). Им же обеим посылались и многочисленные студийные и любительские фотографии, которые также составляют важную часть «заграничного» архива Александрова.

Второй том заканчивается записками, которые Александров вел на борту океанского лайнера «Иль де Франс», увозившего его к берегам Нового Света в мае 1930 года. За десять месяцев режиссер объездил шесть стран, побывал на немецких, английских, французских киностудиях, встречался с цветом европейской интеллигенции, читал лекции, а главное — набирался профессионального опыта. Помимо дневников и писем сохранились блокноты с разного рода техническими записями, по преимуществу посвященные освоению новой звукозаписывающей техники и вопросам соединения в пространстве кадра изобразительного и звукового ряда.

В качестве примера съемки отраженного в воде пейзажа для фильма «Сентиментальный романс» Александров использует почтовую открытку с видом зданий на набережной Фирвальдштетского озера в Люцерне. © Собрание А. Добровинского

Особенно интересен блокнот, показывающий кропотливую работу над «Сентиментальным романсом» — первой самостоятельной режиссерской работой Александрова (снятые по возвращении в СССР «Веселые ребята» отнюдь не были дебютом). «Романс», сценарий которого написал Александров и который затем отредактировал Эйзенштейн, был сделан в расчете на Голливуд и имел целью продемонстрировать разнообразие творческих возможностей эйзенштейновской группы. Как раз во время съемок Александровым фильма, в номере шикарного парижского отеля «Георг V» Серей Эйзенштейн наконец-то подписывает вожделенный контракт с американской студией «Парамаунт». Путь в Америку оказывается открыт.

Наталия Семенова, Владимир Поляков

Сергей Эйзенштейн, Григорий Александров и Эдуард Тиссэ во время поездки в замок Шантильи. 9 января 1930. © Собрание А. Добровинского

Григорий Александров — Ольге Александровой^[2]

Париж, 25 января—1 февраля 1930 года
Вот, дорогая моя Оленька, мы опять в Париже. <...>
Польша, Германия, Швейцария, Бельгия, Англия, Голландия, Франция. Семь европейских стран осмотрены, обследованы и изучены.

Несколько томов написанного мною дневника хранят все материалы и опыт, который мы приобрели за наше путешествие. ...Работа по звуковому кино безумно интересна и увлекательна, и это меня спасает от грусти и меланхолии (от скуки по тебе). Оленька! Совершенно серьезно — скучаю как собака, ибо необычайно люблю и уважаю.

Париж, конец февраля 1930 года
…Американские дела двигаются очень медленно, ибо письмами разговаривать невозможно, а пока люди съездят в Америку, проходит много времени. <...> Я мечтаю встретиться с тобой за границей, ибо для меня будет большим удовольствием показывать тебе невиданные вещи и любоваться на твое удивление, и от этого еще сильнее тебя любить. Я все время сворачиваю тему моего письма на любовь, потому что в Париже уже солнечные, весенние, теплые дни, и они определяют мои мысли. <...>.

Париж, 28 февраля 1930 года
Солнышко! Неужели еще нет моих писем! Неужели еще не дошли мои теплые и искренние слова по поводу моей любви к очаровательной моей супружнице. <...> В эти дни я особенно сильно вспоминаю и думаю о тебе, ибо ухаживания некоторых парижских княгинь и аристократок дошли до того, что в комнате моей появляются корзины с цветами. Но это только увеличивает любовь к Оленьке.

Мы сегодня уезжаем на 2 дня в путешествие по Франции по тем самым местам, где была война. Затем едем на 3–4 дня к берегам Великого Океана снимать бурю на море. А затем съемки под Парижем, в парках и лесах.

Эту маленькую картинку думаю закончить через месяц^[3]. Учусь каждый день очень многому, и в данный момент уже почти специалист по тон-фильму.

Григорий Александров на берегах Соны во время натурных съемок фильма «Сентиментальный романс». 28 марта 1930. © Собрание А. Добровинского

Дневник
Париж

28 февраля 1930 года
Долго спал, проснувшись, думал о картине, о М.В.^[4] и наших возникающих отношениях. О Москве и многом другом. <...>

Простились с М.В. хорошо, но так и не сказали ничего друг другу.

В 8:45 выехали с Муссинаком, его женой, Леви и его дамой на экскурсию в фронтовые места^[5]. <...> Ехали по скверной дороге, похожей на старое Калужское шоссе по своему качеству. Хозяин «опеля» утверждал, что эта дорога не ремонтировалась со времен Людовика Четырнадцатого. Проехали много деревень. Нигде нет электричества. Везде спят. Ни одного человека — мрачная тишина всюду.

Линия, до которой доходили немцы в густом лесу, кажущемся дремучим. Деревья огромны и высоки. С боем курантов въехали на площадь города Soissons [Суассон] <...>

1 марта
…Прошло 11 лет. Вырос кустарник. Выжженные места покрылись травой. По бокам опустошенной дороги посажены новые деревца. Сегодня теплый весенний день с хорошим солнечным светом. И все же веселое настроение, обуявшее нас с утра, постепенно угасало, и его сменила тревожность и смятение наших чувств. Я не играл сегодня на губной гармошке.

Трагедия одиннадцатилетнего прошлого настолько сильна, что следы ее еще не скрыты, и долго еще не удастся их скрыть. Земля пестрая от осколков камней. Камни выворочены снарядами из недр. Камни разбросаны от разбитых вдребезги домов, деревень, городов. Их убирают 11 лет. Землю обрабатывают. Пашут. Боронят. Но камней убрать нельзя, ибо их миллионы. Эти камни — как оспа на лице земли. Голая степь. Море земли и застывшая буря вздыбленных снарядами земляных волн. Таких пейзажей в Европе нет. Их сотворила война, уничтожив деревья, взорвав холмы. Раньше здесь были обычные французско-бельгийские ландшафты. Дороги, окаймленные большими деревьями. А теперь степь с неровной оспенной землей. По этой земле не идут сельскохозяйственные машины, и поэтому степь напоминает старую Россию. Лошади и сеятели, сеющие из лукошка. Обрабатывая поля, крестьяне все еще находят в земле снаряды, штыки, каски, проволоку, осколки снарядов и складывают их у дороги кучками и стопками. Вся дорога окаймлена ржавым железом, оформленным в предметы военного назначения. Особый смысл поленницы снарядов приобретают, когда они сложены у подножья огромного Распятия на перекрестке голых дорог.

Григорий Александров на Британском братском кладбище в Марфо близ Реймса. Март 1930. Стереопара. © Собрание А. Добровинского

И не менее сильно звучит чучело на огороде в истлевших одеждах военной формы, найденной на полях сражения, в ржавой каске немецкого солдата. Чучело машет руками от ветра, и мне думается, что воронам от него менее страшно, чем мне. <...> Через каждые полчаса езды огромные кладбища с многими тысячами крестов. Французские. Американские. Английские. <...>

...За два-три километра до Реймса жуткие руины разрушенного предместья. Целые улицы разрушенных домов. (Реймс — столица Шампани.) Реймс был разбит вдребезги. Теперь его реконструируют. Хозяева домов потребовали восстановить их такими, как они были. Их так и восстановили…

Форт La Pompelle. «Здесь в [19]18 году были отброшены немцы», — гласит надпись на памятнике.

Для созерцания печальной картины построен ресторан, на террасе которого стоят пушки, оставшиеся здесь. От форта остались только рвы. Листы железа, превращенные в решето пулями. Исковерканная земля и проволочные заграждения в огромном количестве.

Форт стоял на меловой горе, от этого каждая воронка снаряда белая. В этом [месте] оспа на земле видна особенно ярко, и застывшую бурю земли ощущаешь реально.

В оврагах около дороги — застрявшие немецкие танки. Огромные, но бессильные. Воображаешь трагедии людей, бывших в танках во время их поражения. <...>

На этой окровавленной земле, растерзанной артиллерийским огнем, спаленной и выжженной пламенем, еще и теперь не растет трава. Еще и теперь обуглившиеся трупы деревьев черны, как после пожара. Рядом огромное количество могил. Тысячи одинаковых крестов, по надписям узнаём могилы русского дивизиона. <...>.

…В 6 часов вечера въехали в VERDUN (Верден).
Въехав в ворота города, едем по рекламным указателям. Отель закрыт. Едем в другой — закрыт. Наконец находим отель с пышным названием «Смелый петух» [Hоtel du Coq Hardi]. Вино в ресторане отеля в бутылках в форме снарядов.

Верден — это прославленное войной место. Скучнейший провинциальный город. В 9 часов вечера, после обеда, город спит, и только два кинематографа с непрерывно звонящими звонками у входа, с названиями «Мажестик» и «Атлантик» показывают захудалые фильмы <...> Гуляют только цветные солдаты. Подозрительны переулки по пути их следования. Слишком «нравственны» развлечения в городе. По темным переулкам спящего города вышли на улицу с высокими, в 3–4 этажа, стенами, в которых маленькие дверцы. Решили идти назад, ибо это, очевидно, казармы. Повернули, чтобы уйти, и вдруг за одними из дверей — граммофон. Подошли ближе и прочли на медной дощечке «ВХОД в САЛОН». Оставив наших спутниц, вошли. Огромный зал-бар. Две проститутки голые, но в трусиках, мрачно сидят за столиком. 15–20 арабов с разбега катаются на ногах по луже в центре зала.

Разговариваем с подошедшей хозяйкой. С дамами войти невозможно, все организовано для солдат, и даже штатских побаивались в этих местах. С первого взгляда интересного мало, мы покидали улицу публичных домов с намерениями идти спать, 9:30 вечера; впечатление — 3 часа ночи в этой захолустной провинции, из-за которой так много погибло человеческих жизней. <...>

Верденский бал
«Ты жива еще, провинция, и живет с тобою настоящий вальс».

Провинциальный город с военным гарнизоном — это особая форма быта и нравов.

Николаев, Кронштадт и Верден — из этого самого отдела. В таких городах балы имеют особенную прелесть в силу полковых вкусов на костюмы, на типы женщин и особых манер.

Человек четыреста заполнило большой зал, лестницу, буфет и все коридорчики и закоулки. <...> Оркестр играет замечательно, утрированная его акцентичность дает барабанный ритм. Тембр его невероятно быстрый и заражающий. Мелодраматичность скрипки сердцещипательна. Музыкальная сторона в данном случае не важна. Барабан, рояль, кларнет-пистон и скрипка. Грохот производится, подобный духовому оркестру.

Программка кинотеатра «Мулен Руж Синема». 1929.© Собрание А. Добровинского

Все идет хорошо. Танго и фокстрот танцуются в поте лица и трюками. Например, в танго кавалеры поднимают ногу вверх и задерживают ее в согнутом положении. Во время танго тухнет общий свет и остается густо-зеленый, напоминающий театральное морское дно. Но вот вспыхивают ядовитые малиновые лампочки, и оркестр играет вальс. Утрированная чувственность музыкального исполнения обдает провинциальные девичьи сердца волной танцевального вдохновения. Зал мчится в вихре любимого танца. Как они держат руки — тысяча вариантов. Множество манер держать пальцы. Неисчислимое количество способов сгибать руки в локте и кисти. Поэма танцующих рук, кручение в вальсе имеет свои особые провинциальные качания, задержки и сложность запутанных движений. Но барышни и офицеры, почтальоны и телеграфистки чувствуют себя победителями жизни, танцуя вальс.

Ослепительный блеск дешевых шелков, разноцветные туманы тюля и газа. Стеклянные бриллианты, улыбки и взгляды в провинциальном вальсе достигают своеобразного эффекта.

В эти моменты ясно ощущается непонятная красота столкновения фактур. Вот атласно-белая «турчанка», окутанная белыми туманами тюля, танцует с офицером в сизо-сером костюме, отделанном серебром, бляхами и кожаными ремнями. На ее белой блестящей спине офицерская рука с нашивками на рукаве с серебряным позументом и пуговицами. Около серебряного блестящего плеча и черной ослепительной набриолиненной головы блеск волос и туманы газа. Черный бархат маски и серебро офицерских позументов. <...>

Костюмов все больше и больше, в половине одиннадцатого бал в разгаре. Опять не горят малиновые огни. Tango-Folie [танго «Безумие»]. Танцуется при зеленом интимном свете. Опять быстрый фокс, и увеличивающийся темп увеличивает веселье. Вдруг мимо меня проносится новая пара. Женщина окутана в национальные французские флаги. У нее волосы перевязаны трехцветной лентой, и даже туфли в национальных цветах. Она изображает Францию.

Франция танцует — пришло мне в голову, и сразу вспоминаешь могилы, окопы, изувеченную землю и уничтоженные города и села. В 12 часов мы ушли. Бал продолжался. Танцует Франция! <...>

2 марта, воскресенье
Через ворота с большими башнями поехали к тем местам, где смерть и ожесточение достигали высших пределов.

В боях под Верденом убито ОДИН МИЛЛИОН человек.
МИЛЛИОН!!!

И нет на земле такого места, которое не было бы перевернуто взрывом, засыпано сталью, железом и свинцом. <...> Нельзя зажигать огня. Нельзя курить, много невзорвавшихся снарядов, мин. Два раза я останавливал себя, потянувшись за снарядом. Снарядов, ручных гранат, обломленных винтовок, ботинок с убитых, тряпок от истлевших костюмов много. <...>

…В 11 часов повернули в сторону Шампани и покинули Верденские поля сражений…К берегам Марны держим путь.

Григорий Александров и спутница издателя Альбера Леви у немецкоготанка времен Первой мировой войны. Форт Ла Помпель, Реймс. 1 марта 1930. © Собрание А. Добровинского. В руках у женщины табличка с надписью: «“Друг народа” продается здесь». «Друг народа» — название газеты крайне правого направления, в оппозиции к которой находились Леон Муссинак, Альбер Леви и большинство представителей «левой» интеллигенции

Чем дальше от Вердена, тем меньше и меньше изуродована природа, тем больше восстановление деревни и города. <...> Марнские берега похожи на Крым. Виноградники, кипарисы, хребты гор на горизонте и мягкость климата создают эту похожесть….

Tabe [Thibi]. Так называется деревня. Население этой деревни двух вероисповеданий — католики и протестанты, а церковь одна, по бедности населения. Поэтому в этой церкви ежедневно происходят двойные службы. Сначала молятся католики, а затем их место занимают протестанты. Задергивается занавеска, прикрыв алтарь, и повторяют священный обряд в своем жанре.

…В городке Ла Ферте [La Ferté-sous-Jouarre] пьем кофе и удивляемся на рекламу, вывешенную над стойкой бара. Красными буквами написано: BOLCHEVICK coctail. Так как никто из компании не пьет, то не попробовали. <...>

Оказывается, по всей провинции часы бьют два раза. Медлительность провинциального мышления этому причина. Первый раз сосчитать не успеешь, а успеешь только услышать и приготовиться. Второй раз уже можно спокойно считать. Вот почему в провинции часы бьют два раза. Даже комнатные часы. Итак, в 8 часов мы в Париже.

Сергей Эйзенштейн в гостях у Ильи Эренбурга. Париж. 1930.Фото Григория Александрова. © Собрание А. Добровинского

…В баре «Куполь» Илья Эренбург^[6], отвечая на мои Верденские впечатления, рассказывает: «Война окончена. Крестьяне возвращаются на свои поля и обрабатывают землю, испорченную войной. Могилы убитых на всех полях. По возможности перевезли трупы в районы больших кладбищ, но много осталось разбросанных по полям. Хлебопашцы запахали могилы. Некоторые обошли, оставив клочки невспаханной земли. Время шло. Поля были засеяны, а родители приезжали за трупами своих сыновей, жены — за телами мужей, сыновья — за отцовскими трупами. Посевы портили, вырывая из земли человеческие останки. Крестьяне беспокоились. Посевы вытаптывались. И тогда появились плакаты, повсюду, где только можно, БЕРЕГИТЕ ПОСЕВЫ. А внизу, для полной убедительности, задевая патриотические чувства, была приписка: ОНИ НУЖНЫ ДЛЯ СПАСЕНИЯ ФРАНЦИИ!!

И родители ждали осенних времен, чтобы после уборки хлеба убрать трупы сыновей».

Ежегодно в день заключения мира устанавливают живую цепь от Вердена до Могилы Неизвестного солдата на Этуаль и передают знамя и весть о прекращении войны.

От Вердена до Парижа по живой цепи. И, кажется, пламя, огонь, еще передают, который зажигают в светильнике над могилой.

А в могиле похоронен настоящий труп, настоящего неизвестного солдата. <...>

Париж
3 марта
…В 8:30 поехали с Эйзеном и Тиссэ к Довгалевскому^[7] на чай. <...> Довгалевский рассказывает: «После Пуанкаре и перед Мильераном президентом Французский Республики был Поль Дешанель. Это было примерно в 22 году. Занимая пост президента, он сошел с ума и умер в психиатрической лечебнице. Проявления сумасшествия начались еще во время президентской работы. Однажды он в нижнем белье выпрыгнул на ходу из поезда и случайно не разбился, а встал на ноги и пошел. Придя в себя, он вошел в будку ж. д. сторожа и сказал: “Я — президент Франции”. Сторож не поверил, думая, что его разыгрывают, но, посмотрев на его ноги, увидел, что они мытые, чистые, и неуверенность пропала. Если ноги мытые, то, наверное, президент».

Танцевали под граммофон. Жена, очевидно, обожает молодых людей, прижимается во время танцев многозначительно и дает соответствующие директивы.

Аренс, тот самый, который был ранен во время убийства Воровского^[8], весел и шутлив, хорошо танцует и явный юбочник. Имеет в Париже квартирку и очень красивую француженку, по словам м-м Довгалевской. Много острили о «Кутепове»^[9]. <…>

Довгалевский похудел и помрачнел с «Кутеповской» историей. И вообще все они чувствуют себя как в осажденной крепости. <...>

4 марта
…К 11 часам поехали в оперу, на бал-маскарад, устроенный меховщиками Парижа. У подъезда оперы шикарная атмосфера. Полиция с красивыми аксельбантами. Множество автомобилей, дамы в сногсшибательных туалетах и мужчины в цилиндрах. Я не мог не рассмеяться, когда вошли в главный вход. По роскошной лестнице, знаменитой лестнице Парижской оперы, залитой светом оранжевых и белых гирлянд из лампочек по бокам яркой большой толпы, под звуки трех оркестров. Под золочеными сводами и потолками стояли шпалеры [шеренги] кирасир с шашками наголо. С ослепительных медных касок ниспадали по их спинам красные хвосты из конского волоса. Подбородки были подтянуты ремнями касок. Золотые пуговицы и красные позументы. Красные шнуры и эполеты. Все это, увиденное в один миг, вызывало мой смех — громкий и непосредственный. Немного придя в себя, заметил стройных женщин в здорово сшитых платьях. Это были манекенщицы модных магазинов, которые должны были стоять на лестнице так же непринужденно, как кирасиры. Как кирасиры, должны были стоять навытяжку.

Новогодний вечер у Леонарда Розенталя и Мары Якубович в особняке на рю Дон в Париже. 31 декабря 1929. © Собрание А. Добровинского. В первом ряду слева направо: Борис Ингстер, Григорий Александров, Мара Якубович, Тина Якубович и Леонард Розенталь. Во втором ряду слева — Даншет Абиб

Вошли в зал. Входя снизу, прежде всего увидели барьеры ярусов, сияющие гирляндами ламп. Знаменитую люстру, о которой я читал и думал гораздо лучше, чем она есть. Сцена и партер соединены полом и представляют собой один огромный зал. В этом зале, как в переполненной церкви, стоят тысячи две людей. Плечом к плечу, в тесноте и жаре.

В духоте и звуках непрерывной музыки ожидают программы. Пробираюсь на сцену, чтобы посмотреть на зрительный зал. Вдруг слышу русский разговор: «Это Эйзенштейн? У, сволочь... Ты, наверное, знаешь, что Эйзенштейн? Да. Нас мало... Надо найти еще одного».

А разговаривающих четверо. Это молодые люди в смокингах и фраках, очевидно, сыновья русских купцов, меховщиков. Они собираются бить Эйзенштейна, но боятся, что четырех будет мало.

Я стою сзади и пойду за ними, если они решатся на скандал. Тот, кто первый замахнется, получит удар от меня. В таких случаях можно бить в спину. Но к молодым нашим врагам подошли девушки, и они пошли танцевать. Эйзенштейну рассказал об этом только вечером <...>.

Публика волнуется, начало программы запаздывает уже на час. Топают ногами, улюлюкают и свистят. В литерную ложу входит человек с нахальным самодовольным лицом^[10]. Публика встречает его улюлюканьями. Кто он? Не удалось узнать! Он не обращает внимания на крики и, улыбаясь, рассматривает в бинокль противоположные ложи. От долгого сидения в духоте, жаре и толкотне пропадают силы. Всегда представляешь себе бал в вихре танца, а тут вот больше часа неприятного стояния.

Публика неприятна. По существу, от Вердена или Николаева на реке Буг ничем не отличается, кроме стоимости материй, драгоценностей, духов и губной помады. Накрашены все до тошноты.

Получив полагающиеся подарки — бутылку ликера, духи и папиросы, посмотрели на танцы в пышном золоченом и атласном фойе. Полюбовавшись на шпалеры кирасир и не дождавшись начала программы, вышли из театра, получив талончики для обратного возвращения. Но так и не вернулись на скучный Гранд-бал. <...>

[Бал в Magic City, «место встречи всех гомосексуалистов и трансвеститов Парижа. Здесь был весь бомонд «от кутюр», более шикарный и экстравагантный в своих вечерних туалетах, чем самые шикарные женщины»] Я выбрал себе укромный уголок на балконе возле оркестра, с которого все видно и слышно... Описывать сложно. Надо запомнить удивление и чувство полной растерянности, охватившее меня в первые минуты... Музыка, крики и температура, все эти элементы деланного веселья в конечном счете печальная вещь. Эйзена нельзя было вытащить два часа после того момента, когда можно было уйти... Я ждал Сер. Мих. в вестибюле.

27 марта, Париж
…В 7 часов выехали из Парижа через Итальянскую заставу [Porte d’Italie]. <...> Дорога великолепна. Страна благоустроена. А жить тут в этих деревнях людям, наверное, скучно.

…Лион ни на какой город не похож. Лион похож на самого себя.

Лионский кредит. Лионский бархат. Лионская колбаса и т. д. Вот мои сведения о городе. Что же можно узнать еще за одну ночь? Грязный, дымный, с красивыми кварталами. Красивыми из-за того, что на горе построены. Памятников много и старых домов. <...>

29 марта
В 6:20 выехали из Лиона. <...> По дорогам много встречных солдат из колониальных французских войск. Бедуины в белых и красных плащах на белых жеребцах. Эскадроны бедуинов навстречу. Очевидно, маневры. Забавно, что часть марокканцев одета в костюмы, сшитые из солдатского сукна, но форма костюма — национальная африканская. <...>

ЭТО
ПРОВАНС

«Ты забыл край милый свой,
Бросил ты Прованс родной»^[11].

Вот где впервые услышал о Провансе.

Действительно, «милая» страна. Становится жарко, когда подъезжаем к городу [Оранжу].

По старинным воротам вспоминаем, что в этом городе сохранился древнеримский театр^[12]. Самое поразительное в древней театральной архитектуре это — АКУСТИКА. Люди стояли на сцене и разговаривали вполголоса, мы ходили во все углы театра и везде было слышно. При громком звуке приятный резонанс. Одиннадцать тысяч человек помещаются на местах для зрителей.

Григорий Александров в античном театре Оранжа. 29 марта 1930.© Собрание А. Добровинского

Римский театр великолепно мог бы быть использован как площадка для постройки больших декораций или ТОН-ФИЛЬМА. Сейчас акустический тон фильмы звучит неверно из-за того, что ателье завешиваются брезентами и войлоком. <...> Говорят, в прежние времена акустика была еще лучше, в нишах стен стояли вазы, наполненные водой. Коридоры, ложи, уборные для артистов, костюмерные и т. д. Все построено с большим знанием дела, с учетом профессионально-театральных потребностей. <...>

Проехали город нуги. Центр производства нуги. Нуга не особенно высокого качества, но чем-то все же прославлена.

…Мы вырвались из гама южной толпы и при закатных лучах солнца покинули город, выехав за его стены и взяв направление на долгожданный и интересующий нас город МАРСЕЛЬ.

Это было 1 мая 1929 года. Это было на балконе «Московской» гостиницы в Ростове-на-Дону.

Вечером, когда шли колонны манифестантов, с фейерверками, с фонарями, с карнавальными фигурами и оркестрами, песнями и комсомольским смехом по разукрашенной лампочками Садовой, Исаак Бабель рассказывал нам о Марселе. Он говорил примерно так: «Все эти европейские режиссеры — идиоты. Почему?! Почему они не снимают таких вещей, как переулки старого Марсельского порта. Это Америка, не открытая еще киноаппаратом...»

Бабель говорил долго... Он рассказывал об арабах в белых плащах, о запахах, хулиганстве и разврате.

Сейчас я не помню всего, что говорил И. Бабель, но помню, что у меня от его рассказов создался образ Марселя. Образ этого города носил я эти времена и часто вспоминал «бабелевские» рассказы. Вот почему с особым интересом ожидал я появление этого города.

В черной темноте южной ночи, под шатром звездного неба засверкали марсельские огни. <...> Жизнь буквально кипит. Разве можно обедать, когда так не терпится сравнить выношенный образ с существующим.

Почтовая открытка Григория Александрова Эсфири Шуб из Марселя от 30 марта 1930. Российский государственный архив литературы и искусства

Умывшись, бежим по улицам к переулкам старого порта. У нас нет проводника. Попадаем в щели между домами, где продуктовые лавки. Выбрасывают сор, сливают помои, рассолы и воду с соленой рыбы. По косым улочкам пущена из водопровода вода, чтобы смывать выбрасываемую грязь. Посреди переулка бежит поток, унося сор и грязь.

По бокам грязи так много, что ходить возможно, но только с большой ловкостью. Ноги скользят по мостовой, и под ноги беспрерывно попадают рыбьи хвосты, корки апельсинов и бананов, битые протухшие яйца и им подобные предметы.

Пятиэтажные дома в два окна шириной поставлены так близко, что четырем нельзя идти в ряд, тесно. Лавочки маленькие, и их много. Товары повешены, положены, поставлены во все места, где только можно. Впечатление, что еще одному яблоку некуда упасть.

Над лавчонками окна квартир. Из окон лают собаки, поют канарейки, тренчат попугаи. Ругаются соседи. Около каждого окна специальное железное приспособление для сушки белья. Белья так много, что неба почти не видно. Тут же кинематографы. Звонок около подъезда кино звонит беспрерывно. Кассы напоминают старинные балаганы. Плюшевый занавес и кассирша в теплом свитере за высокой кассой. Подъезд театра как будто взяли с экрана из какой-то фильмы. Невероятное количество худых и грязных кошек путаются в ногах вдобавок к жидкой скользкой грязи. Много маленьких детей копошатся на ступеньках входа в дома и в темных углах. В крошечных коридорчиках, под косыми сводами лестниц — бары, где один-два столика, где могут стоя поместиться 5–6 человек. Там играют хриплые граммофоны, хриплые, как голоса женщин, живущих в этих местах. Там сидят мрачные негры, и там под граммофон учатся танцевать два молодых солдата, африканцы.

В пустой маленькой комнатушке они мрачно и безмолвно танцуют часами, ибо мы прошли несколько раз по этой улице, мимо этого бара, и видели их долгий танец.

Вот переулок, который мы ищем, мы хотим войти в его темную неизвестность, но мы вынуждены отступить, трое полицейских выводят растерзанного и избитого негра. Костюм его разодран в клочья. Два негра, его товарищи, покорно следуют за ним. Пропустив их, мы входим на Rue [Lanternerie]. Узенькая щель между пятиэтажных домов, темная, вонючая и сырая, носит название улицы [Лёнтернери]^[13].

Средневековые дома покосились, наклонились и повисли над улицей. Есть кварталы, дома которых подперты бревнами, чтобы не свалились. Тут же лавки и магазины. <...> Овощи, фрукты, рыба, мясо, сапожники, вино — все это забито плотно друг к другу. Все это как беспрерывный поток.

На вторых этажах из окон лают собаки, трещат птички и ворчат попугаи.

Бездельные толстухи смотрят на толкотню из окошек своих комнат. Тут же кино. За плюшевой занавеской маленькая комнатка с плохим проекционным аппаратом. Женщина кассирша сама как из кинокартины. Толста, надменна, на высоком месте за кассой. В этом кино можно видеть порнографические картины, а если не порнографические, то в полном смысле слова похабные.

Полиция стоит группами, по пять человек.

Rue [Lanternerie]
Это улица индивидуальной проституции. Нижний этаж домов оборудован специально. Маленькие кабинки — низкие, грязные, сырые. Керосиновая лампа с закопченным стеклом. Портреты кинозвезд на стенах, китайские веера из папиросной бумаги. Зеркальце. Кушетка из ящиков или досок или старая кровать. Грязное сальное одеяло, засаленная подушка. Прокисший, сырой запах из каждой такой двери.

Пройдя всю улицу, [увидели] около сотни таких комнаток. В дверях каждой сидит проститутка. Сидит мрачно, болезненно, вяло смотрит подведенными глазами.

Некоторые сидят с детьми. Те, у кого нет комнаты, на улице должны стоять на углах, должны зазывать в свои темные коридоры.

Юноши (такое светлое слово) подрумяненные, с подкрашенными губами, с вертлявой походкой и нахальными приставаниями бегут по улице. <...>

Париж, 16 апреля
Мне будет интересно посмотреть на этот почерк через несколько дней и сличить его с другими моими записями. Мне будет интересно узнать, в какой степени хладнокровие и выдержка мои изменились за последнее время и в какой степени, вульгарно выражаясь, «философский цинизм» внедрился в работу моего мышления.

Дело в том, что час тому назад мне по телефону Азарх сказал, что Шура Шифрин^[14] застрелился в доме Мары Владимировны. Девять часов тому назад Шура по телефону спрашивал меня в тот момент, когда я опускал письма. Месяц тому назад Шура сказал, что он с большой охотой пристрелил бы меня. Ревность Шуры ко мне из-за М.В. была причиной нашей вражды. Сейчас приедет Эдуард и объяснит подробности происшествия. Главная подлость в этом деле, что он застрелился у М.В…

Эдуард рассказывает: произошла автокатастрофа, Шура погиб в ней. Затем всякие подробности, в которые я не верю. <...> Официально принимается версия автокатастрофы на площади Виктора Гюго.

Помочь М.В. можно только спокойствием. Мое бессилие помочь ей приводит меня в бешенство. Но я доволен, что внешне и в движении, голосе ни одного срыва. <...>

Съемочная группа фильма «Сентиментальный романс» на студиив Бийанкуре под Парижем. 1929. © Собрание А. Добровинского. Слева направо сидят: Шура Шифрин, Эдуард Тиссэ, Мара Якубович, Григорий Александров, неизвестный, Борис Ингстер, неизвестный. Стоят: Семен Шифрин, неизвестный, Сергей Эйзенштейн, Михаил Левин и неизвестный.

17 апреля
…Показал Лурье^[15] куски пения М.В. Когда ее голос пел печальные мелодии, я смахнул слезы с глаз. Какая глупость Шифрину заставить ее пережить эти события. <...> Прощаясь, Лурье спросил меня, сделал бы я так фильм, если бы у меня была свобода выбора музыки и работы. Я ответил: «Нет!» Это действительно так. Формально у меня была свобода, но морально — нет! Мне очень трудно будет это монтировать... Нет ни одного куска, который был бы до конца хорошим. Все эти красивые кадры — пережиток, и больше не будет к ним возврата.

… В 6 часов — к М.В. Заметил свою бледность в зеркале. Сердцебиение успокоил дыханием. Она изменилась очень, бледна. Держится молодцом. Принимает гостей с улыбкой. Но горя в ее глазах много.

Мара Якубович во время съемок фильма «Сентиментальный романс». 1930.© Собрание А. Добровинского

18 апреля
…Борису звонил С. Шифрин и сказал, что ему будет тяжело меня видеть на похоронах. Не пойду, пусть будет легче. М.В. пошла, будет много народа из русской колонии.

Телеграмма из Голливуда <...> Дуглас Фербенкс интересуется экспериментальной работой с нами.

…Выглядит гораздо лучше. Глаза увереннее. Голос крепче. Бледность, припухлость еле заметная и непоседливость еще остались. Посторонний не заметит. Люстра в спальне то загорится, то потухнет, провода распаялись где-то...

У М.В. в спальне на ковре небольшая заплата. Незаметно М.В. рассказывает подробности. Определяю порядок события. М.В. удивительно героична в своем поведении. Когда вошел комиссар, он прежде всего закричал: «Кто в Вас стрелял?» Шура ответить уже не мог. Вымеряли, высчитывали. А сегодня комиссар вызвал Мару Владимировну к себе и предложил с ним поехать на охоту. Еще одна «победа» М.В., великолепное доказательство — трудностей для красивой женщины [нет].

…Мне все время казалось, что в СССР лучше и приятнее работать. Сегодня, прочитав киногазету, — склоки, споры, травля...

Я всегда презирал самоубийц. Есенина презирал, Шифрина презираю, а вот Маяка не могу презирать. Не могу, потому что сентиментальности у него нет. Даже в предсмертных письмах без сентимента. Я презираю самоубийц, но как знать в этой переменчивой жизни... Диалектика и в самоубийстве есть...

20 апреля, воскресенье
Встал в 9 часов, в 10 часов был у М.В. <...> Два часа с М.В. ходили по Булонскому лесу. Мара Влад. мягко и по-хорошему передает телефонный разговор с Леонардом М^[16]. В городе слухи, она окружена молодежью (мной). По поводу моего письма говорит, что он предлагает скорее кончить с картиной не из-за денег, а из-за того, чтобы она могла меньше оставаться в нашей компании.

…Мара Владимировна грустна. Инцидент еще долго будет волновать воды в семейных кругах Розенталя, и в этой мутной взволнованной воде много грязи, сплетен. Надо перетерпеть ей. <...>

21 апреля
…В отеле «Георг V», в номере 5. Седой, плотный, в очках, с припухлыми щеками. Ласки говорил с нами час или полтора. Он, как следователь, долго осматривал, курил сигару и выспрашивал: «Правда ли, что вы дорогие? Можно ли с вами сговориться?» и т. д. Предложил поехать в Америку на два-три месяца. Посмотреть и сказать, можем ли мы в условиях, которые они нам предоставят, скрутить хороший фильм. Если да, то подпишем договор, если нет, то они доставят нас обратно в Европу. Сценарий будем выбирать на месте. <...>

22 апреля
…В 7 часов у М.В. разговор о взаимоотношениях. Все было сказано. Проводили М.В. на вокзал, она уезжает поговорить с Л.М.

<...> С Эйзеном разговор. Прошу не затирать мое имя в рекламе. Повторяю разговор, который был в поезде при выезде из Москвы. Эйзен обещает, как обещал уже 10 раз, но я теперь настойчивее и взрослее.. <...>

Григорий Александров в Бретани возле виадука в местечке Шатолен. Середина марта 1930. © Собрание А. Добровинского

В 10 часов в отеле «Георг V» у Кауфмана, директора производства «Парамаунт»^[17] Принял ласково. Удивился, что С.М. так хорошо говорит по-английски. Кауфман настоящий янки. Пуговица у жилета расстегнута, глаза навыкате, очевидно, базедова болезнь. Детализировал приглашение. Предлагает два-три месяца для ознакомления с условиями. Затем одну картину по сценарию, которой выберем на месте. Во время ознакомления и на привоз нас в Америку они думают истратить 15 тысяч долларов. Во время «крутёжки» предлагают по 3 тыс. дол. в неделю на режиссерскую группу, а на оператора, согласно тамошним тарифам, особо. На бóльшую сумму не соглашаются. (Ходил советоваться к Ласки.) Затем, после этой картины, отпуск в СССР. Тем временем они проверят коммерческую рентабельность нашего жанра, и потом — договор на вторую картину, на других условиях. Предварительный договор заключается перед отъездом из Америки. <...>

Эйзен сказал, что уезжать надо 7 мая. При самых благоприятных обстоятельствах я не успею кончить тоноризацию «Романса». Эйзен думает уехать вперед, оставив нас в Париже. Это подлость! Буду говорить с ним, но думаю, не подействует. Уговорить его можно только аргументами, удовлетворяющими его личные интересы. А мне грустно. Грустен весь вечер. И еще оттого, что нервничаю, сбываются мечты, возникнувшие десятилетие тому назад. Хорошо, что у меня от всего этого нет аппетита, денег на обед тоже нет. С одной стороны, договор с «Парамаунтом» заключен, с другой — нет 10 франков на обед. <...>

26 [27] апреля, воскресенье
…К Эйзену не зашел, боюсь, что разговор наш может закончиться скандалом. <...> Борис рассказывает, что Сидней Бернстайн посоветовал Эйзену ехать в Америку немедленно. Уговаривать его излишне. Но кажется мне, что сегодня я в состоянии раздумать ехать вообще, слишком велико мое огорчение. Приказчиком можно быть девять лет. Безымянным можно быть до 26 лет. Теперь же продолжать — уже нет сил...

2 мая
…Утром долго не вставали ребята. С Борисом съездили и сфотографировались для виз. В Американском консульстве допрос, как в суде. Заполняли анкеты. <...>

Обед у М.В. Разговор о кончине не начатого романа.

Вечером в «Ампире». Удивительное удовольствие от присутствия М.В.

Не предполагал я раньше, что можно не прикасаясь, не двигаясь, даже не смотря, ощущать и чувствовать женщину. Особенно этому помогала великолепная Аргентинская Капелла. Чувственные звуки нежной музыки и ее волнующие ритмы делали свое дело так, как они должны это делать. Впервые за свою двадцатишестилетнюю жизнь пережил волнение только оттого, что сидим рядом.  <...>

3 мая
...Заехали к М.В. Хорошо выглядит. <...> Вспомнил, как семилетним мальчиком был влюблен в шестилетнюю еврейскую девочку. Она походила на М.В., и за обедом было столько же крику и страстных разговоров о еде. <...> Вечер, последний вечер, целомудренно провели в Луна-парке. <...> Простились с М.В. официально, ибо мать, сестра, кузены. Так все и кончилось.

Умирающие нервы
Вчера в шести моих зубах с нудной болью умирают отравленные мышьяком нервы. Взялся за ремонт рта. Надо вставить девять зубов, выдранных мною во время съемок «Октября». Из-за экономии времени, чтобы не лечить. Когда спиливали мне зубы визжащими пилами, накаливалась сталь, пар и дым шел изо рта с брызгами и осколками костей. Кость горела, и пахло жженым... Думал в это время — хорошая тема для сценария.

Григорий Александров — Ольге Александровой
Париж, 16 мая 1930 года…
От Эйзена и Тиссэ из Америки никаких сведений. Где они? Что с ними? Неизвестно. Я купил билет на пароход, и он 23 мая поплывет. Я должен плыть на нем, ибо французские визы кончаются, и договор с Парамаунтом вступает в силу. Вчера кончил снимать последние сцены и буду монтировать днями и ночами, чтобы до отъезда успеть закончить фильм. <...>

2 июня 1930 года
«Прощай, Париж, тебя я все-таки когда-нибудь увижу!»