Рэймонд Петтибон: «Дайте мне бумагу или салфетку!»

В Музее современного искусства «Гараж» открылась выставка «Облако ложного прочтения» американского художника Рэймонда Петтибона, гневного критика современного общества. В лучших традициях журнала Энди Уорхола Interview «Артгид» попросил куратора выставки Массимилиано Джони поговорить с художником (и нет ничего удивительного в том, что разговор они начали именно с Энди) об искусстве и… русской литературе.

Рэймонд Петтибон и Массимилиано Джони. Фото: Дмитрий Шумов. Courtesy Музей современного искусства «Гараж»

Массимилиано Джони: Мой первый вопрос, который, возможно, и не попадет в интервью: ты был знаком с Уорхолом?

Рэймонд Петтибон: Лично — нет. За руку с ним не здоровался, если ты об этом. Но во времена расцвета панк-рока он всегда тусовался где-то неподалеку и без конца фотографировал. Этим мое знакомство с ним и ограничилось.

М.Д.: Его работа для тебя много значила?

Р.П.: Разумеется. У него была особая аура — что-то между хранилищем и оракулом. Он постоянно вбирал в себя что-то из своих фильмов, фотографий, картин. Был пассивной емкостью. Даже временами пассивно-агрессивной. Во времена моей молодости он для многих имел большое значение. И весьма закономерно.

М.Д.: Твои произведения, разумеется, очень отличаются от его творчества. Они, скажем так, более рукотворные и более личные. Но является ли твое творчество автобиографичным — большой вопрос, и то же самое можно сказать об Уорхоле, правда? Говорят ли твои произведения твоим собственным голосом или чьим-то еще? Иными словами, являются ли твои произведения своего рода рупором? Не знаю, может, это немного глупый вопрос.

Р.П.: Вопрос совершенно не глупый. Мне кажется, в этом отношении я больше слушаю и воспринимаю, чем проецирую. Что же касается Уорхола… Моя работа — это не камень, который я сбрасываю с души, чтобы меня услышали. Это скорее латентная пассивность, такое типично уорхоловское качество. Никогда не думал о себе в подобном ключе, но раз ты спросил…

М.Д.: В каком-то смысле твои произведения куда холоднее и отрешеннее, чем думают люди, называющие их исповедью.

Р.П.: Они действительно отрешенные — и это не исповедь. Я говорю об этом без оглядки. Каждый волен видеть то, что он хочет. Я же ни перед кем не изливаю душу, ей-богу! Теперь, разумеется, эти слова лишь укрепят мнение обо мне как о лицемере, но мне все равно. Не в этом дело.

М.Д.: Москва похожа на Нью-Йорк, она тесно связана с историей и империализмом, а твоя работа вполне может претендовать на историческую живопись, совсем как работы Уорхола в какой-то момент. Чувствуешь ли ты себя художником, создающим исторические полотна, — даже невзирая на тот факт, что ты используешь простые материалы, вроде карандаша и бумаги? Ощущаешь ли ты связь с традицией громких высказываний или своей работой корректируешь эту традицию?

Р.П.: Мне нравится историческая живопись. То есть я думаю об этом, когда работаю, но мне кажется, что связь моей работы с политикой и историей идет в основном через газетные комиксы и политическую карикатуру.

М.Д.: Ты чувствуешь свою ответственность перед историей? Или твоя роль сугубо критическая? История твоей страны видела не одно политическое свержение. Как думаешь, твои произведения обладают подобной силой?

Р.П.: Нет, я бы не стал так утверждать. В отношении людей, обладающих властью — неважно, идет ли речь о России или о США — художники такой силой не обладают, и было бы высокомерием думать иначе. Я с самого начала придерживался этой позиции. Я не страдаю от комплекса Наполеона и у меня нет грандиозных ожиданий относительного того, что я могу изменить своим творчеством. Если бы у меня была такая платформа, трибуна, я бы этим воспользовался, но это не тот случай.

М.Д.: При работе над этой выставкой у меня сложилось впечатление, что твое искусство является не то чтобы пародией, но скорее преувеличением того состояния гиперкоммуникации, в котором мы все живем. Это напоминает гомеопатическое лечение, где тот же яд, что вызвал болезнь, используется как лекарство. Мы делаем то же самое в надежде излечиться от бесконечной болтовни. Твой аккаунт в «Твиттере» играет в этом деле довольно важную роль. Не кажется ли тебе, что твоя работа борется с коммуникационной машиной ее же методами? Или это всего лишь попытка правильно подобрать слова? Что тебя беспокоит, когда ты работаешь в мастерской? Что волнует?

Р.П.: Ты сейчас буквально описал Дональда Трампа, но мы не будем вовлекать его в нашу беседу. Разумеется, в моей работе есть элементы юмора, комедии и отчаяния. Я не говорю о времени, повседневной жизни и всяком таком. Это не личное, это не исповедь. Однако и моя жизнь, и жизни людей вокруг меня так или иначе все равно просачиваются в мои произведения. Чаще всего я смотрю на вещи с расстояния. Моя работа больше связана с прошлым, нежели с настоящим. Джон Кеннеди, Рузвельт, Авраам Линкольн, Гитлер, Сталин и так далее. История идет по кругу, вот что я имею в виду.

М.Д.: Да, сначала это трагедия, а потом фарс. Работая над выставкой, я обратил внимание, что, несмотря на широкий спектр работ, есть некое чувство единства, которое заставляет вспомнить произведения вроде «Моби Дика» или характерные для Джойса бесконечные эксперименты над книгой и самим языком. В связи с этим у меня такой вопрос: имеешь ли ты какую-то готовую модель своей работы? Не от рисунка к рисунку, а именно oeuvre. Не кажется ли тебе, что ты снова и снова переписываешь одну и ту же книгу, ориентируясь больше на литературу, чем на живопись?

Р.П.: К искусству меня привел Марсель Пруст. Мне было лет 18-19, когда я его прочитал. Разумеется, на меня повлияли и другие, но именно Пруст стал для меня отправной точкой. Недавно я вновь вернулся к нему, купив в аэропорту Маастрихта третий том «В поисках утраченного времени».

М.Д.: А сколько томов будет иметь твоя работа? Хороший получился бы проект: «Рэймонд Петтибон. Полное собрание сочинений»! Если такое вообще возможно.

Р.П.: Ну думаю, что такой проект получится. Уж слишком много всего. Что-то в виде набросков, что-то Новом музее…

М.Д.: Как думаешь, можно ли в наше время вообще завершить работу над произведением? Это, пожалуй, главное отличие нашего времени от времен Пруста. Идея завершения нам больше не принадлежит.

Р.П.: Я могу попытаться, конечно. Дайте мне бумагу или салфетку! Кстати мурал, который я сделал в Маастрихте, содержал в себе цитаты из Пруста. А вот для не менее объемной работы в «Гараже» я выбрал цитаты из Александра Поупа. 

М.Д.: Ну что ты, я же образно выразился! (Смеется).

Р.П.: Но я могу!

М.Д.: А Пруста прочитал всего целиком?

Р.П.: Ага.

М.Д.: В таком случае последний вопрос: какой из русских писателей тебе ближе всего? Ну или, может, какой-то просто нравится больше, чем остальные?

Р.П.: Я очень люблю Мандельштама и мемуары его жены. Еще мне нравятся Ахматова, Пастернак, Чехов. И Солженицын, в частности, его воспоминания о заключении. Я в принципе люблю русскую литературу.